Напоследок Завенягин сказал, что уже вызван для допроса Ванников и сам Авраамий, наверное, завтра будет арестован. Просил сжечь все бумаги со своей подписью. Бросил трубку.
Эти новости были так чудовищно невозможны, что Гаков сразу поверил каждому слову. За собой он не чувствовал вины, но понимал, что тень столь страшных обвинений раскинется по всему руководству Спецкомитета.
В ухе звенело, перед глазами плыли цветные точки.
Гаков нашел на связке ключ, открыл сейф, вынул бутылку коньяка. Налил и выпил рюмку. Мельком вспомнил постыдную минуту с уборщицей Таисией.
Страстно, до судороги в позвоночнике, захотелось, чтобы женщина оказалась рядом. Слышать ее запах, осязать белую, чуть влажную, как пшеничное тесто, плоть. Чувствовать жаркую мякоть нутра. И чтоб ее легкие руки обняли голову и голос шепнул слова утешения.
Как еще не рожденный ребенок, он бы спрятался в ее теле от жизни, от жестокой необходимости делать выбор между злом и еще большим злом. Нина, Таисия — обе горячие, мягкие. Лишенные той девической стыдливости, которая так расхолаживала в интимной близости с Идой.
Гаков выпил еще.
На верхней полке стопкой отложены были анонимные доносы. Измененным почерком, печатными буквами обвиняли в убийстве Нины мастера очистных сооружений Губанова, оперуполномоченного Савельева, заведующую продмагом Арутюнян. Разумеется, инженера Воронцова и — вчера подбросили письмо — доктора Циммермана, который якобы возглавлял заговор евреев-сионистов против советского народа.
Гаков взял было папку с письмами из министерства, но, так и не открыв, положил обратно. Руки его дрожали.
Что бы там ни вычитали в этих распоряжениях за подписью Берии, уничтожение таких бумаг — прямое должностное преступление. Да и копии хранятся в архивах, с печатями, под замком. Думать о том, глупость ли сморозил пьяный Завенягин или же намеренно хотел его втравить в подсудное дело, Гаков не хотел. Страшно было от одной мысли: если его снимут с должности, кто же продолжит начатое? Кто откроет фонтан на площади и памятник героям войны? Кто достроит общежития на улице Чкалова и засадит город сиренью, рябиной и кленами? Кто полюбит эту землю как свою, кто устроит жизнь этих людей — родных, измученных болью прошлого и тяжелым трудом, только начавших просыпаться для счастья?
Со стола упала книжка, открылась на странице с шахматными задачами. Гаков поднял, машинально взглянул — на доске всего шесть фигур. Мат в два хода, конь рубит ферзя.
Бесовское семя
Со дня смерти Сталина что-то разладилось в мире. Море колыхалось тяжело и гулко, чайки по утрам заводили похоронный плач.
Торговки скупали соль, спички и крупу. На рынке, в магазинных очередях шептались о подорожании, о забастовках на фабриках в ГДР, о захвате целых городов Сибири освобожденными уголовниками. Арест Берии, объявленный в газетах, пугал не меньше, чем война.
И в прачечную к Зине повадились ходить две старухи-торговки, явился обдерганный мужичок с жидкой бородкой, обликом и манерой похожий на попа. Шептались в углу, читали шепотом засаленные книжонки. Тася как-то подошла из любопытства, прислушалась — будто церковное, жития святых.
С начала июня Квашня стала отлучаться из прачечной. Говорила, что ездит в Усть-Нарву лечить больные ноги, но Таисия не верила. Злилась, что приходится ворочать кипятильные котлы в одиночку, задыхаясь мыльным паром.
Злость вошла в душу и легла под сердцем после случая, о котором Таисия никому не рассказывала, но вспоминала часто, кусая губы и чувствуя, как жар поднимается снизу живота.
Было это две недели назад, во время болезни Игната. Зинаида исчезла с утра. Таисия провернула, высушила и нагладила два мешка казенного исподнего, бросила замачиваться ворох тяжелых наматрасников и собралась пойти в столовую на обед, как вдруг услыхала за спиной железный лязг. Обернулась и ахнула. В дверь вошел и тут же запер ее на засов смуглый цыганистый парень в картузе с козырьком, в порыжелом бушлате, из-под которого виднелась тельняшка-рябчик. Уголовник, зэк, стоял и нагло скалился сахарными зубами; Таисия заметила в ровном ряду чуть выступающий клык.
— Чего тебе? — от испуга она крикнула хрипло и тонко, будто чайка в окно.
Тот молча распялил руки и пошел на нее, всё улыбаясь, пританцовывая каблуками по полу. Животная страшная сила катила впереди его движения, будто жар от костра.
Тася схватила длинный ковш, черпанула кипятка.
— Обварю!
— А плещи, красивая! Всё одно жигану пропадать!
Тася замахнулась было, но не смогла плеснуть в лицо, метнула воду веером, только замочила брызгами бушлат. Чернявый с силой схватил, отвел ее руку. Облапил, прижался устами к устам мокро и сладко.
На Тасе одна сорочка под халатом, а задохнулась, будто шубу навалили. Толкнула было в грудь насильника, да запрокинулась, и как отшибло ум и память. Казалось, черный бес целует ее в шею, шепчет горячо:
— Любушка, лебедушка моя!
Из какой сказки-небыли выпорхнуло ласковое слово? В который раз шептал его Лёнечка, обжимая тугие груди молодыми, крепкими руками? Человечью природу сплевывал, как папиросу с губы, обнажал на свет звериную безжалостную силу.
Не дав очнуться, жиган крутанул, повернул ее к себе спиной, толкнул, уперев щекой в теплый край кафельной печки. Задрал подол, обнажил полные белые ляжки. И всей силой въехал в раскрытую женскую плоть, будто ножик воткнул.
Тася вскрикнула, забилась. Жиган сунул ей в рот растрепавшуюся косу, оцарапав десну холодной шпилькой.
— Тише, любушка, голубушка моя! Пожалей ты мою буйную головушку.
Тася выплюнула шпильку изо рта, глотнула воздуха. Теперь уж делать нечего — терпела привычно, как сносила пьяного Игната, когда наваливался ночью с мужскими надобностями. Только Игнат справлялся быстро, а этот присосался пиявкой, крутил, подталкивал, въезжал всё глубже, будто шахту копал. Выпростал из халата ее груди и всё гладил, нашептывая бесстыжие, ласковые слова.
Тася взмокла, обессилела в его руках. Поплыли круги перед глазами, замерцала желтизна. Сладко и неотвратимо внутри нее пробуждалась сила зверя. И тот зверь, с которым спаривалась она, уже не уговаривал человечьим языком, а рычал и всхрапывал, донимая до самой глубины нутра. Вздох вырвался, словно высвобождая из нутра тесную тяжесть, которая давила душу много месяцев. Сомлела уже не от страха — от животной радости любви, которой прежде не знала, не ведала.
Далеко, возле комендатуры, послышался лай собак, и Таисия откликнулась, взвыла, будто ухнула в черную пропасть, обрызганную кипящими вспышками звезд.
Очнулась спустя время на каменном полу. Халат намок в остывшей воде, юбки на голове, между ног саднит горячо и мокро. Дверь приоткрыта, и незваного гостя уж след простыл — не окликнул, не попрощался.
Оправилась, поднялась. Глянула в осколок зеркала у печки. И вдруг усмехнулась некстати сама себе: «Красавица!»
И правда, с бледным подбородком и примятым рубцом на щеке, с блуждающим взглядом и растрепавшейся толстой косой, была она хороша неузнаваемой, бесовской красотой. Внутри ее будто лопнул нарыв, и ни стыда, ни обиды не чувствовала больше Тася за то, что делал с ней молодой урка, а за несколько дней до того директор Гаков и нелюбимый муж Игнат. «Глядите же вы у меня», — вдруг подумалось ей весело.
В воскресенье Таисия поехала в Таллин и купила на толкучке отрез немецкого крепдешина и лаковые туфли-лодочки. На сдачу взяла у перекупщицы початый тюбик губной помады и черную тушь для ресниц.
Увидав ее впервые с подкрашенными губами, Зинаида хмыкнула:
— Помятай, девкя, не в том углу сидишь, не те песни поешь.
— Уж не вам бы про углы-то, тетя Зина, — отрезала Таисия. — Сектантство развели, еще меня с вами притянут.
Квашня помолчала, помешивая в баке белье. Свернула цигарку из вонючего местного табака-самосада, глянула в окошко.
— Да, праздничек — черно-черно, инда синё…
С моря и правда надвигалась грозовая туча.
Богиня Иштар
События государственной значимости катились как с горы, отвлекали от дел ленинградское начальство. А следователь Аус рад был задержаться в эстонском городке. Заручившись письмом от школьного товарища, прокурора республики, он второй раз продлевал свою командировку. Расследование пока не давало результатов, но Юри постепенно сужал круг подозреваемых, изучал людей и текущую обстановку. Он чувствовал, что загадочные убийства на Комбинате могут иметь весьма значимые политические причины.
Жил майор в доме начальника местного отдела милиции. Из вежливости отказывался, но Лозовой настоял на своем. Поставили раскладушку на просторной веранде, снабдили гостя всем необходимым.
Щитовой домик еще дореволюционной постройки, чудом уцелевший при обстрелах, стоял неподалеку от моря, в сосновых дюнах. До войны дом сдавали под дачу, во время оккупации здесь жили немецкие офицеры, и бытовые условия, особенно в сравнении с шумным, не всегда трезвым рабочим общежитием, представлялись майору Аусу настоящим курортом. И сердце не давало знать о себе, почти забылась тянущая боль, которую приходилось укрощать валидолом в самые неподходящие моменты.
Особенно свободно стало, когда жена капитана Лозового, школьная учительница, вместе с двумя ребятишками уехала на каникулы к теще в Тульскую область. В дом приняли молодого оперативника Жураву, который ждал комнаты в новом доме, а пока был рад пожить на природе, в компании опытных товарищей.
Здесь Юри мог делать в саду гимнастические упражнения, обливаться холодной водой, бороться в шутку с молодым сержантом, не пряча от посторонних глаз своей культи. Руку ему оторвало еще до войны, во время облавы на бандитов. Преступник, бывший офицер учебной части, убегая, бросил гранату. Кисть Ауса отрезало осколком, его товарищ погиб. Из-за увечья хотели отправить его на пенсию, но с началом войны вернули в должность — сказалась нехватка специалистов. Деревянная рука хоть и не заменяла живую, но думать не мешала. А в работе следователя главным инструментом всё же оставалась голова.