Павел увлекался химией и инженерным делом, мог часами рассказывать о футболе, но не знал самых простых вещей. Эльзе учила его отличать съедобную «заячью капусту» от несъедобной травы, вытягивать за колосок и прикусывать нежные концы травяных стеблей, отдирать и жевать ароматную смолку на вишневых деревьях. Он даже не знал, что можно выдергивать перышки клевера и высасывать сладкий сок — и ему очень понравилось это занятие.
Они купались в холодном море, лежали на песке и говорили, говорили обо всем на свете. Вернее, Павлик говорил, а Эльзе слушала и размышляла. Изредка она задавала вопросы.
Как-то решилась спросить, почему каждый народ не может жить отдельно, в независимой стране. Павел показал ладонь.
— Ты видишь каждый палец по отдельности? Его можно взять и сломать, это просто. Но ты не сломаешь кулак, — он сжал руку и ударил ей воздух. — Нам для защиты нужен крепкий кулак, которого боятся капиталисты.
— Но раньше Эстония жила отдельно, и многим людям так было лучше.
Павлик нахмурился.
— Не знаю, кому было лучше. Богатеям, кулакам? Это им выгодно делить людей по национальностям и сталкивать между собой. Как ты не понимаешь, в мире будущего совсем не будет границ! Как сейчас в СССР. Например, ты можешь приехать ко мне в Москву точно так же, как я приехал к тебе в Эстонию. Ты можешь учиться в Ленинграде, работать в Сибири, отдыхать в Крыму… У нас одна большая родина. Раньше каждый народ владел лишь малым клочком земли, а теперь мы вместе владеем огромными просторами.
Они стояли на высоком берегу над морем, и Павел обвел рукой все окружающее пространство.
— Эстония, Латвия и Литва, Бурятия и Краснодар, Москва и Якутия — всё это одна большая Россия. Наша с тобой земля.
Эльзе видела, что его слова идут из глубины души. Но как совместить эти мысли с тем, что думала и чувствовала она? В такие минуты ее сердце разрывалось. Она знала, что нарушает свои клятвы, предает семью, мать и братьев, когда слушает чужака.
По ночам, лежа в постели без сна, Эльзе вспоминала руки Павла, запястья с широкими косточками, всю его стройную широкоплечую фигуру в плавках с золотым якорем. Представляла его лицо с пухлыми по-детски губами, пшеничными бровями и чуть раскосым разрезом голубых, как ясное море, глаз.
Парнишка русоволосый,
Очень похожий на мать…
Павел был чужак, исконный враг ее народа, такой же, как шофер Ищенко, напавший на девочку в лесу. Но Эльзе отбрасывала эту мысль. Любовь распускалась в ее душе, будто нежный цветок, внушая неизвестные прежде надежды.
Она продолжала носить еду в бункер, но вместо радости встречи с братьями теперь испытывала лишь чувство вины и тревоги. Ей всё меньше верилось, что откуда-то с Запада к ним придут помощь и освобождение.
Разве другим далеким народам есть до них дело? А русские в Эстонии строили города, заводы, военные части. Они готовились жить на этой земле, защищать ее вместе с теми эстонцами, кто перешел на сторону коммунистов. А таких становилось всё больше в поселках и городах.
Братья не могли не видеть этого. Осе тайком рассказал, что два партизанских отряда из соседней волости сдались властям и успели попасть под амнистию.
— Разве это жизнь — сидеть в лесу, гнить заживо? Сталин умер, заключенных выпускают. Если бы мы сдались раньше, нас бы простили. Но теперь, конечно, другое дело.
Еще зимой они ограбили почту, убили женщину-почтальона. Мешки с деньгами хранятся в бункере под столом. Худой сказал, что тратить их пока опасно — номера купюр переписаны в банке. Нужно переждать хотя бы год.
В марте Худой по приказу из центра заставил их убить семью коммуниста, председателя колхоза в дальнем уезде. Погубили пять человек, вместе с детьми. Вальтер оставил на месте знак «Ориона» и табличку с угрозами.
— За это дадут большой срок, — сокрушался Осе. — Но лучше уж отсидеть и выйти на волю свободными людьми.
Сам Осе не участвовал в тех убийствах. Правда, он вместе со всеми казнил шофера Ищенко, но это была месть за сестру.
Осе признался, что встречается с девушкой с Комбината, хочет жениться и уехать из этих мест. Бежать в Россию, взять фамилию жены — может, так его не найдут. Он знал, что это разобьет сердце матери, но еще больше боялся Худого. Говорил, что тот не оставит их в покое, пока все они не погибнут.
Разговор с братом случился у большого ясеня, Saar, где когда-то на Эльзе напал шофер. Девочка всей кожей чувствовала страх и отчаяние Осе и ужасалась за Вайдо, Арво и других братьев. Ей вспомнились стихи про детей, убитых в лесу:
А листья, краснее меди,
На мертвых летят и летят.
Уже не придется Феде
Вступать в пионерский отряд.
Смысла этой поэмы Эльзе так и не поняла до конца, но чувствовала, что история пионера Морозова как-то связана с ней, с ее братьями в лесном бункере и неизбежностью выбора между ними и Павлом, который становился ей все ближе.
Сердце ее томилось посреди безмятежного лета и словно украденного счастья.
Однажды ей стало по-настоящему страшно. Проезжая по городу вместе с Павлом, на велосипедной раме, она увидела Худого. Тот стоял на другой стороне улицы и ждал, пока они подъедут ближе.
Оборотень смотрел на девочку внимательным и бесстрастным взглядом. Как из пойманной рыбы вынимают крючок вместе с внутренностями, так этот взгляд доставал из ее груди все тайные мысли. Эльзе быстро отвернула лицо, но чувствовала спиной взгляд чужака, пока велосипед не повернул на лесную тропинку.
Лето, когда Бог простил нам все грехи
Вечерами Воронцов лежал в дюнах у берега, смотрел на пенистое море. Думал: всё в этом мире — волна. Свет, звук его собственного голоса, биение крови в венах. Гамма-излучение урана, незримо проникающее сквозь дерево, металл и костную ткань.
Возможно, Бог — тоже волна, и душа человека принимает его пульсацию, как резонатор, а затем отражает в мыслях, чувствах, словах.
Лёнька Май лежал рядом на песке, голый по пояс, в подвернутых штанах. Дремал, иногда вздрагивая всем своим загорелым гладким телом, зевал по-собачьи. Воронцов где-то читал: мозг посылает телу электрический разряд, чтобы проверить, уснул человек или начинает умирать. Это причина сонной судороги.
Павел, племянник Гакова, приезжал на велосипеде по лесным, умягченным хвоей тропинкам. Огибая корни, удивлял случайных зрителей, вскакивая на седло, поднимая на дыбы железную раму.
Лёнечка пытался повторить его трюки, но всякий раз ронял велосипед, падал на песок, заливаясь звонким смехом на высоких, женских нотах. Павел помогал ему подняться, тот закидывал руку мальчику на плечо, что-то шептал в самое ухо. Они вдруг срывались с места к воде, на бегу сбрасывая одежду.
Воронцов смотрел на них, так по-разному прекрасных, словно два полюса летнего безвременья. Зэк, смуглый вор с сорочьими глазами, и белокурый, белокожий комсомолец, названный отцом в честь Павки Корчагина, — одновременно ясный, но и таящий в себе загадку.
Иногда Павел приезжал не один — вез на передней раме хрупкую, застенчивую девочку-эстонку. Тогда велосипедные фокусы и купанье отменялись. Воронцов наблюдал за парой с меланхолическим чувством. Несбывшейся, прелестной казалась эта жизнь, их молчаливая любовь — словно из книжек Александра Грина.
А Лёнечка, зевая, подмечал, что снова натащили к берегу досок от разломанных сараев — для костров. Рядом валяются бутылки, помятые куски железа. Лёнечка лежит на расстеленной спецовке, подставив лопатки вечернему солнышку, читает на облезлой жести бледные буквы: «При ожоге кислотой обработай пораженное место водой и раствором соды». Нарисован кулак, вода из крана, банка с раствором.
Тянется Лёня глотнуть пива из почти пустого бидончика, касается руки Воронцова. Тот отдергивается, будто и правда кислотой обжегся. Интеллигент, вечно с книжкой. Но через минуту сам придвигает руку. Лежат теперь рядом, касаясь друг друга словно невзначай, и сквозь точку соприкосновения проходит по всей коже горячая волна.
Вроде как дружба у них. Разговоры о бабах, о детстве. О книгах прочитанных, о научных явлениях. По части образования Воронцов, конечно, дока. Но кто из них двоих лучше понимает жизнь, тут еще вопрос.
Инженер будто в прятки играет. Под лестницей, в темноте, когда его целует Лёнечка, стоит зажмурившись и дышит мелкими глотками. Мол, нету его, и не с ним всё это происходит. Понятно, страх — могут и срок нахлобучить за эти глупости. Опять же, позор перед людьми. Ладно бы с каким студентом, а то с вором, в подчиненной себе бригаде.
А Маевскому забава. Прищурит сорочий глаз с поволокой, закусит сосновую веточку и жует, глядит неотрывно. Воронцов терпит, кусает губы, молчит.
Один раз, в темноте, после самой горячей интимности, хрипло спросил про Циммермана. Мол, что да как у тебя с доктором-лепилой, отчего такая дружба? Эх, дорогой ты мой гражданин ученый, про то вам знать не обязательно. Однако Лёнечка почувствовал приятность, вроде как ревность у инженера к дружку сердечному, миленочку заветному.
Весь день жарило, и вечер опустился томный, светлый, хотя времени уже десятый час. Павлушка — смешной же кутенок — покатил свою маруху к автобусу. Лёнечка поднялся, чтоб окунуться напоследок в бухту, ухнуть с головой на глубину. Другой кусок заржавелой жести привлек его внимание. Штакетиной с ржавым гвоздем Маевский перевернул плакат. Изображен скорченный вроде как от боли, а может, и мертвый фраер в спецовке, а рядом мужик при усах, замахнувшийся топором. Смешно Маевскому, что за история такая. Читает Лёня по слогам: «Умей освободить пострадавшего от тока. При невозможности отключения руби провода». А проводов-то никаких на картинке и не видно, осыпались вместе с кусками ржавчины.
После купания с Воронцовым шли обратно через рощу. На прощанье Лёня повернулся, поцеловал инженера в губы, будто надолго прощался. Тот остался стоять возле дерева, а Маевский пошел, насвистывая «Танго соловья».