А утром заявился на работы Григорий Луков по кличке Горе Луковое, нарядчик из блатных. Пока Лёнечка расписывался в табелях, сунулась ему в руку свернутая бумажка. То была малява от смотрящего Порфирия, писанная округлым старательным почерком кого-то из подручных — молодого Ёршика, а может, бывшего церковного старосты Тырсова.
Там значилось: «Лёнечка, с нашим благорасполажением и ласковым приветом. Прибуть к завтрему на хату по наиважнейшему разговору, только берягися чужых людей. На сем остаемся твои любезныя кореша и сам руку приложил Порфирий Иваныч».
«Вам легко оно — прибудь!» — Маевский сплюнул от досады. Будто не знает старик хода лагерной бюрократии, в которой хоть имеется множество лазеек и поблажек, но напролом не попрешь, кости обломаешь. Однако и не выполнить предписания смотрящего Лёнечка не мог, нет у него пока такой силы, чтоб «забуреть» и отвечать Порфирию отказом. Да и дело, видно, серьезное, раз собирает титулованный вор «своих» по дальним командировкам. Не иначе как пошел в открытую против Голода, чей авторитет у бродяг, как слышал Лёнечка, неуклонно возрастал.
Ох, до чего не хотелось подыматься с теплого места, от морского берега; возвращаться в блатной барак, недаром прозванный джунглями. Там, как в обезьяннике, дух несвежих человечьих тел, хворобный пот, моча и злоба пропитали воздух. Мыслями уж давно он был на воле, да и привык проводить дни за картами, за болтовней с подавальщицами в столовой, а вечера на речке, гоняя мяч с местной ребятней или потягивая пиво с инженером.
Кроме прочих дел он было закадрил заведующую гастронома, пергидрольную блондинку лет сорока, всю обвешанную побрякушками, с золотыми коронками в глубине накрашенного рта. У козырной мадам можно покантоваться недельку-другую после освобождения, налопаться от пуза копченой колбасы. И тут малява Порфирия была ему некстати, мешала довести любовь до нужной степени кондиции.
Подумывал уже, не обойтись ли как-то хитростью, не подстроить ли, чтоб задержала его комендатура или хоть не отпустил инженер. Но Луков уже подсуетился, принес списать заявление, в котором Лёнечка просил командировать его к замначлагу для уточнения вопроса о досрочном освобождении.
Воронцов появился на стройке после обеда, узнав уже от бригадира, что Маевский просится отбыть в головной лагерь. Лёнечку с утра подначивали две разбитные малярши, перекидывались шуточками, сверкали — та, что помоложе, влажными зубами, старая — стальными фиксами. Воронцов не подошел, даже не глянул в их сторону, зато сорвался на безответных рабочих-урюков. Раскипятился, припомнил пропажу инструмента, который положенцы сбагрили «налево».
Пока инженер бестолково матерился, Лёнечка с ведром обойного клея поднялся на третий этаж, в ту приметную квартиру, где вместо постели были навалены старые телогрейки. Поглядывал из окна вниз, поджидая, пока гнев инженера пройдет и сменится печалью. Знал, что так будет — вначале сердится, после грустит каждый, у кого отнимают желанную игрушку, не дав натешиться вволю. Заслышав шаги на лестнице, Май встал за дверью, прижался к стене.
Алексей заметил его. Напугать не получилось, но Лёнечка всё равно оскалил зубы в беззвучном смехе, закружил по комнате.
— Какой черт тебя в лагерь-то несет? — зашипел Воронцов.
— Дела-делишки уркаганские, — обнимая, смеялся Лёнечка. — О тех делах тебе, дядя, лучше не знать.
— Глупо! Я столько потратил времени, чтоб тебя вытащить…
— Ты вот что, денег мне раздобудь. Задолжал я каторжанам, на себя забожился.
Инженер отпрянул.
— Денег? Сколько тебе нужно?
— Много нужно, дроля мой сердечный. Долги-то непрощенные, порвут мне жилы кореша, а то — заточку в печень. Две тыщи рубликов мне к вечеру добудь.
Инженер отпрянул.
— Таких денег у меня нет.
— Найди, где взять. Грешили вместе, чего ж мне одному страдание? А то гляди, я такой, что за собой на зону утащу!
Май засмеялся. Воронцов побледнел как известка, дернул щекой.
— Ты ничего от меня не получишь.
Дрогнул пол под ногами, прокатился волной гулкий звук удара — на соседнем участке вколачивали сваи. Лёнечка ткнул инженера в живот кулаком — не сильно, для острастки. Скрутил ворот телогрейки, приблизил к нему лицо.
— Да ты не лягайся, лягушечка! По-немецки лопотать-то не разучился, гнида подзалупная? Что, думаешь, я не слыхал?..
Глаза Воронцова заледенели, и Лёня успел удивиться, не обнаружив в них признаков страха.
— Ты, может, не понял? Так я проясню. Майор однорукий давно к тебе имеет интерес… Может, ты и есть тот диверсант? К вечеру неси лары, хоть рыжьем, хоть царскими червонцами…
С неожиданной хваткой Алексей сжал и отцепил от себя руки уголовника.
— Ты… Не смей. Не смей меня трогать!..
— А то чего, простудой заразишь? — жиган вдруг решил, что будет благоразумнее перевести разговор в шутку.
Но инженер даже не взглянул в его сторону. Повернулся, пошел вниз по лестнице тяжелыми шагами. Пережитое между ними оставило неприятный, нервный осадок. «Не испугался. Может, и правда — диверсант?» Чтоб сбросить тяжелое впечатление, Лёнька Май выглянул в окно и затянул на всю округу:
Дроля в лагере находится, красивое лицо,
Облягнувши на винтовочку, читает письмецо!..
Воронцов обернулся. В его взгляде было столько холодной ненависти, что Лёнечка чуть опешил, отступил от окна.
Молча инженер повернулся и направился в сторону охранного батальона. Маевский смотрел на его худую, долговязую фигуру, которая всё уменьшалась на дороге, и чувствовал, как душу заполняет неуютная пустота.
Сватовство майора
В июле пошла черника, ребятишки ходили по ближнему лесу. Однажды вернулись затемно, с корзинками ягод, с грибами, но с безутешным горем. Николка размазывал слезы по лицу; Настя как могла успокаивала брата, хотя у самой глаза были на мокром месте — пропала собака.
Кутенок, чуть не утопленный Игнатом, за полгода превратился в мосластую крупную суку. Назвали ее Леди в память кинокартины про адмирала Нельсона, которую больше не показывали в городке. Собаку дети брали с собой в лес, и вот она убежала на чей-то свист… И не вернулась. Ребята кликали до темноты, искали, но побоялись идти в болото, пришлось возвращаться домой.
Таисия для вида посочувствовала, хотя в душе испытала облегчение. Детям забава, а ей лишние хлопоты с уборкой. Да и накладно — собака всё росла, за раз съедала кастрюлю пшенной каши, полбуханки хлеба, размоченного в молоке. Уже вторую неделю Тася мучилась, куда девать оглоедину, кому бы отдать неподалеку в барак или в частный дом, чтоб не очень расстраивать ребятишек. Не перевозить же на новую квартиру, соседи не пустят. Там чистые комнаты, а от собаки запах псины, миски, линялая шерсть.
А квартира уже была в руках. В первых числах июля Тасю вызвали в местком и выдали смотровой лист. Вечером в тот же день побежала в новую шестиэтажку на улице Маяковского, неподалеку от моря. Светлая кухня, ванная с газовой колонкой, по коридору всего три комнаты. В одной — молодой химик с Комбината, в другой — библиотекарша с мужем. Видно, что люди культурные, доброжелательные.
Не верилось поначалу в такое счастье, и Таисия не спешила делиться новостями даже с Квашней. Но когда уже оформляла ордер на жилье там же, в месткоме, вдруг предложили ей сменить и работу: в новый Дом культуры требовалась буфетчица.
Заведующий клубом, пожилой эстонский музыкант, не так давно приехавший из Таллина, сам встретил ее у входа. Провел по залам, показал рабочее место, заготовительный цех. Колбы для сиропа и газированной воды, холодильники для мороженого и прочих портящихся продуктов, запас фарфоровой посуды. Обещал помощь на первых порах, пожал руку на прощание.
Голова шла кругом от таких перемен. Таисия поначалу заробела ответственности, не хотела связываться с деньгами, мало ли случаев, когда и до тюрьмы людей доводит неаккуратность. Стукнулась пару раз к Воронцову посоветоваться, но дверь его всё была закрыта.
В последнее время она совсем не видела Алексея. Знала, что инженер теперь часто ночует в общежитии — строителей торопили со сдачей жилых домов, со стороны новых кварталов допоздна слышался грохот вбиваемых свай, рев самосвалов, стук молотков.
Тасе приходило на ум, что инженер стал исчезать из дома после той ночи, когда она вскрывала чирьи Игнату. Может, слыхал возню за тонкой стенкой. А может, случилось так по совпадению, просто жизнь развела. Любовь росточком клюнула сквозь землю, да пришибло заморозком, не суждено было распуститься цветку.
Что ж, как вам удобней, Алексей Федорович, мы и без вас не пропадем.
В коридоре администрации, как раз после новости о квартире, встретила Гакова. Видала-то его уж не раз в столовой, и за разговором с инженерами, или проходящего с людьми. Он всегда был чем-то занят, не глядел в ее сторону, да Тася этого и не ждала. Сама старалась отвернуться, скорей уйти от неловкости. Но тут столкнулись вдвоем, лицом к лицу. Директор задержал ее, спросил:
— Что же ты, Тася, не заходишь убрать мой кабинет? Я уж от пыли чихать стал.
Опустив голову, она кивнула:
— Хорошо, Арсений Яковлевич, приду.
Зашла, как и в тот раз, по окончании смены. Он встал из-за стола, бросил бумаги.
— Ты уж прости мой грех. Бес попутал. Сам не знаю, что нашло.
Тася промолчала. Взялась было мыть кабинет, но Гаков подошел, отставил швабру к стене.
— Что ж, не простишь?
— Бог с вами, я уж и забыла всё.
— А я не забыл.
Сказал так искренне и просто, что Таисия улыбнулась в ответ. Но вдруг осознала, что и новая комната, и освобождение из прачечной, и должность буфетчицы в Доме культуры — всё это не случайный поворот в ее жизни. И шансом этим она должна воспользоваться. Не для себя, для детей, которых ей кормить, учить, ставить на ноги.
Мужчина, стоявший перед ней, казался могучим и всесильным, и не верилось, что ее, уборщицу, прачку с красными от щелока руками, он хочет сделать своей любовницей. Но он поцеловал ее властно, запер дверь и усадил на тот же кожаный диван. И она отдалась ему с той же покорностью, стараясь не слышать, не помнить, что в любовном жару он назвал ее Ниной.