— Хотя весь мой опыт говорит о том, что никогда и ничто не становится лучше со временем…
Выпили. Тетка вынесла миску дымящейся картошки, жареную курицу, овощной салат. Выпили за хозяина, начали звенеть тарелки — гости без особых церемоний набросились на еду.
Спирт с непривычки ударил в голову, и Алексей почувствовал, как утихает душевная тоска, донимавшая его в последние дни. Попробовал пирог — блаженство. Пересел в кресло у окна, о нем забыли, он наблюдал.
Доктор говорил:
— Интеллигенция заигралась в невинную жертву, как, знаете ли, проститутка в гимназическом платье. Ее, конечно, жаль, но совсем не так, как ей хотелось бы и как ей представляется. Интеллигенция не прочувствовала и не выразила великой трагедии вместе с народом, она вечно противопоставлена стихии народной радости. Как, впрочем, и народному гневу… Вечно умывает руки, как Понтий Пилат, а после принимает позу оскорбленной невинности. Противно! Вот когда интеллигенция научится смирению, отринет гордыню, по-настоящему почувствует себя частью большого народного тела, тогда, может быть…
— Золотые слова! — поддакивал Гуревич. — Время дало мне чудесную возможность отринуть гордыню. Кто я сейчас? Преуспевающий сапожник в промкооперации. Кем я был раньше? Бездельник, волокита, дурной студент, поэт средней руки. Мамаша держала литературный салон, папаша… Впрочем, не важно. Шатались по кабакам со всяким поэтическим сбродом… Кокаин, мелодекламация, Михаил Кузмин в туманном облаке обожания. Не слышали, товарищ Воронцов? Разумеется, откуда! Его близкий друг, Юрочка Юркун, был похож на вас. Тот же астеничный тип, что-то скандинавское… И поголовно все писали стихи, будто плотину прорвало.
Моя любовь одна с волшебством мук,
И с вами пуст — любви иконостас.
— Вы мало рассказываете о том времени, Гуревич, — заметил доктор. — А жаль.
Гуревич замахал руками.
— Бюллетень археологических раскопок — кому это теперь интересно?! Просто слегка удивительно, что на долю нас, смешных людей, выпала столь монументально серьезная эпоха. Я удивляюсь, как мы до сих пор живы, болтаем о пустяках и едим пирог с курятиной…
Алексей разглядывал гравюры на стене. Битва кентавров и лапифов. Набухшие мускулы, искаженные напряжением черты. Вспомнились лица с газетной полосы: Ворошилов, Молотов, Маленков… Нет, об этом лучше не думать. Ведь власть бывает чертовски обаятельна. Ганимед, похищаемый Зевсом-орлом. Подросток Эрот, принимающий чашу с вином из рук Диониса. Воронцов успел уже сообразить, какая общая тайна может объединять гостей Циммермана. Но пока что не решил, готов ли хоть в какой-то мере доверять хозяину столь оригинального по нынешним меркам жилища.
— Это гравюры с дачи Елисеева. Солдаты топили печи. Спасла библиотекарша, чудом сохранились, — пояснил доктор, заметив интерес Воронцова. — Я приютил у себя.
Негромко, ласково доктор пригласил:
— Пойдемте-ка в мой кабинет, Алексей Федорович. Послушаю вас.
Кабинет Циммермана украшал еще один лист из альбома с гравюрами. Мраморный фавн, бесстыдно раскинувший чресла в послеполуденном сне.
Нет, нужно вырвать, выжечь, забыть. Умерло и похоронено. Выдумал себе любовь к отпетому уголовнику, влез в неприятности с головой…
Циммерман достал стетоскоп.
— Снимите-ка пиджак и расстегните рубашку. Вдохните глубоко и не дышите. Выдох. Теперь дышите ровно. Хорошо.
— Книги у вас роскошные, — не удержался Алексей. — Рильке!
Циммерман вытянул томик, зажатый медицинскими энциклопедиями.
— Возьмите, я все равно уж не буду перечитывать. Вы ведь владеете немецким?
Воронцов заставил себя ответить небрежно.
— Немного, в школе учил.
Открыл сразу на том сюжете, который навсегда засел в голове. Орфей и Гермес ведут Эвридику из царства Аида.
Разве знал он когда-то, заучивая звонкие строфы, что станет сам бесплотной тенью, блуждающей по тропикам собственной памяти, скованный безволием, как в тесных погребальных пеленах.
Das war der Seelen wunderliches Bergwerk.
Wie stille Silbererze gingen sie
als Adern durch sein Dunkel.
Доктор сел к столу, выписал рецепт.
— Вот, товарищ Воронцов, в нарвской аптеке вам приготовят — у них есть витамин Е и масло какао. Я бы вам еще рекомендовал усилить калорийность питания. Мясо, жиры, куриные яйца. И знаете что? С вашей склонностью к ипохондрии нужно иметь обязанности в жизни.
— У меня их достаточно.
— И все же я бы вам рекомендовал жениться. Дети, пусть и чужие, — это все же ответственность. Почувствуете себя полезным. Таисия Котёмкина простая женщина, но не глупа и вполне способна оценить вашу жертву.
Циммерман бросил в ящик стола стетоскоп.
— А интимная близость — что ж, для семейной жизни не это главное. Выдумайте объяснение. Ранение, болезнь. Могу вам справку выдать.
— Со своей жизнью я разберусь сам, — вспылил Воронцов, надевая пиджак и пряча книгу в карман.
— Сомневаюсь. Вы очень неосторожны, Алексей Федорович. Даже до меня доходят слухи о ваших странных пристрастиях к обществу молодых уголовников. Хорошо еще, сейчас такая неразбериха во всех инстанциях. Аресты, кадровая перетряска. Все ждут, куда повернется руль. Если бы не это…
— Мне нечего скрывать.
— Бросьте, каждому есть что скрывать. Нам предлагают соответствовать столь недостижимым идеалам, что даже директор Гаков страдает от несоответствия мечты и реальности. Я сам давно описан и пришпилен в компетентных органах. Меня обстреливают доносами, как святого Себастьяна. Спасает то, что я здесь — единственный знающий специалист и пользую все местное руководство…
Пес во дворе снова залаял надрывно, до спазмов в глотке. Циммерман выглянул в окно. Пока Алексей застегивал рубашку, хлопнула дверь, в гостиной послышались женские голоса.
— Мы сами решили зайти! От вас же не дождешься приглашения.
— И вы бы не узнали, как мы вас ужасно любим!
— Можно поцеловать?
— Давайте фотографироваться!
Две молоденькие медсестры и докторша в очках обступили доктора. Поцелуи, смех. Тетка хлопотала с чашками, устраивала в вазу букет из белых и лиловых астр.
— Фотографироваться! Вставайте здесь, все вместе.
— Нет, нельзя напротив света, лучше сюда, где буфет.
— Вы тоже идите, товарищ Гуревич!
— Алексей Федорович, и вы здесь? Скорее становитесь!
— Я сяду в кресло!
— Я лягу на пол!
Расстановкой распоряжалась миловидная докторша — Воронцов несколько раз видел ее в госпитале. Помимо воли вовлеченный в суматоху, Алексей сперва был всунут между Гуревичем и полненькой курносой медсестрой, затем переставлен в задний ряд, рядом с таким же высоким Новожиловым. Циммермана усадили в кресло, медсестер — на подлокотники. Только сейчас Алексей заметил секретаря комсомольской ячейки Велиора Ремчукова, который вынимал из кожаного чехла фотоаппарат.
— Теперь все замерли. Улыбаемся!
После убийства Нины Воронцова вызывали в исполком, и там Ремчуков подробно и нудно расспрашивал его о личной жизни, об отношениях с женщинами, о Таисии. Показывал письма Котёмкина и анонимки неизвестных «доброжелателей». Ремчуков был воплощением и рупором того ханжеского лицемерия, которое на партийном языке называлось «морально-нравственный облик». Видимо, и сюда секретарь явился, чтоб наблюдать и наушничать.
Наконец дамы угомонились, сели пить чай. Обнаружилось, что доктор держится с Ремчуковым вполне по-приятельски. Они обсуждали какие-то «великолепные» ботинки, которые можно свободно купить в Риге. Подтрунивая над Гуревичем, Ремчуков живо пересказывал свою встречу с «довоенным» портным, которого нашел в Раквере по рекомендации Циммермана, чтобы пошить у него две рубашки и модный костюм из шерстяной материи по 275 рублей за метр.
— Для чего вам такой дорогой костюм? — кокетничала докторша. — Жениться собираетесь?
— Как только найду подходящую невесту, — Ремчуков с неуклюжей галантностью поднес ее руку к своим губам.
— Ах, какие женщины уговаривали меня жениться, — Гуревич запрокинул лысую голову. — Дочка коммерсанта Солодовникова призналась мне в любви на скачках, когда лошадь Лео Манташева по кличке Грымза взяла Императорский приз… Поэтесса Шапкина травилась серными спичками, одна курсистка из Сарапула устроила дуэль с подругой-медичкой. Да, да, не смейтесь, женские дуэли тогда входили в моду…
— Когда это, в каком году? До революции?
— Что это вы делали на скачках?
— Сколько же вам лет?
У обеих медсестер, и полненькой, и худой, были детские сюсюкающие голоса. Миловидная докторша курила и поддавала хрипотцы, пыталась копировать мужские ухватки, впадая в карикатурность. При этом бойко кокетничала то с Циммерманом, то с Ремчуковым и Новожиловым, вскидывая круглый подбородок, заливаясь грубым хохотом.
Слушая пустую болтовню, Алексей чувствовал всё возрастающее раздражение. Ему вдруг стало казаться, что секретарь следит за ним своими жидко-карими остекленевшими глазами.
Следовало поскорее распрощаться и уйти. Но разговор зашел о ремонтных работах в госпитале, о трудностях с получением стройматериалов, и Воронцов, сам от себя не ожидая, вдруг задал вопрос:
— Вы замечали, что во всех учреждениях вашего ведомства, но и не только… полы красят непременно в бурые, мясные цвета? Отчего это так?
Ремчуков подал голос:
— Представьте, я знаю ответ. Увлекался химией в школьные годы.
Секретарь поднялся, руками обрисовывая шар.
— Как формируется небесное тело — например, звезда? Под действием гравитации водород сжимается и постепенно образует всё более тяжелые элементы, по порядку таблицы Менделеева.
Женщины умолкли, обратились в его сторону с каким-то гипнотическим вниманием. Гуревич и Новожилов тоже повернули головы, прислушиваясь. Ремчуков был серьезен и казался весьма увлеченным темой.
— Кризис наступает, когда синтез доходит до элемента с массовым числом пятьдесят шесть. Крупные звезды взрываются