К тринадцати годам Алёша Воронцов уже отлично говорил, читал и писал по-немецки, имел детский значок «Готов к труду и обороне», делал сложные химические опыты и, как многие сверстники, мечтал стать авиатором. Злая кличка стала забываться — теперь на обиду мальчик мог ответить кулаками. Двадцать второго июня их отряд собирался ехать на экскурсию в Ленинград. Поездку отменили — началась война.
По радио выступал Молотов. На главной площади Петрозаводска у памятника Ленину собрался митинг. Тысячи рабочих, школьников, студентов слушали партийных руководителей. «Мы будем работать только так, чтобы полностью обеспечить нужды нашей Красной армии. Мы удвоим, утроим свои силы и разгромим, уничтожим немецких фашистов».
Многие тут же записывались добровольцами в армию и в истребительные отряды. Алексей со всем классом отправился строить линию обороны.
Рыли траншеи, рубили землянки, ставили противотанковые заграждения. Сводки с фронтов и слухи, разносимые беженцами, опрокидывали картину мира, сложившуюся в голове подростка. Германия, родина Гёте и Карла Маркса, а с ней вся Европа, которую Алексей знал и любил из книг, вдруг поднялась походом на его родную землю. Затем, чтоб выжечь, уничтожить, растоптать. Чтоб рабски подчинить себе его народ.
Алёшу потрясло известие, что немцы, заходя в поселок или город, первым делом расстреливают коммунистов, комсомольцев и даже детей-пионеров вешают на столбах. По ночам в палатках ребята пересказывали друг другу услышанные от взрослых ужасы: о комсомолке, которой отрезали груди и вспороли живот за то, что она ночью подняла над сельсоветом красный флаг. О мальчике, который хотел взорвать немецкий поезд и был за это брошен в угольную топку. Девчонки плакали от страха, в юношах закипал гнев.
В сентябре, когда начались школьные занятия, интернат стали готовить к эвакуации. За день до отправки в Ташкент вместе с приятелем Славкой Данченко и с двумя восьмиклассниками Воронцов убежал на фронт.
Недели две они блуждали по лесам, ночевали в брошенной деревне. Питались картошкой и капустой с колхозных полей, за которыми никто уже не присматривал. Прибились к артиллерийской части, попали в окружение. В ноябре сорок первого года после жестокого боя, во время которого погибли все его товарищи, контуженный Алексей попал в немецкий плен.
Он чуть не умер от тифа, лежа на мокрой соломе в заледенелом вагоне. Бредил немецкими стихами, и пожилой караульный, пожалев, передал для мальчика лекарство и шоколад.
В январе 1942 года Воронцов попал в трудовой лагерь «Тростенец», который фашисты устроили в Белоруссии, на территории колхоза имени Карла Маркса. Здесь юный Алёша на своей шкуре познакомился с новым порядком, который немцы вводили на оккупированных землях.
«Колючка» под электрическим током, охранные вышки с автоматчиками, надписи на русском и немецком: «Вход в лагерь воспрещается, без предупреждения будут стрелять!» В лагерь свозили беспризорных детей и сирот из разных мест, набрался целый барак мальчишек и девочек от семи до четырнадцати лет. Всех направляли на работы.
Молодой военный инженер Отто Штейн руководил постройкой помещений для охраны, гаражей, комендантского дома. Обнаружив, что Воронцов неплохо знает немецкий, он стал поручать ему перевод и составление нарядов. Научил читать чертежи, объяснял начальные принципы теоретической механики и сопромата.
К лету сорок второго в лагере была налажена обширная хозяйственная деятельность. Распахивали и засевали поля, построили лесопилку, слесарные и столярные мастерские, запустили мельницу. Женщины шили обмундирование для немецкой армии. Мужчины помимо сельского хозяйства занимались ремонтом техники, строительством.
Работали тяжело, по двенадцать — четырнадцать часов в день. Жили в дощатых бараках, питались отходами с кухни, на которой готовили продовольствие для охраны и соседней военной части.
Дети тоже шили, подметали, чистили, выносили нечистоты, набивали матрасы опилками, перевозили тачки с продуктами или стройматериалами. Усталый, рассеянный, зазевавшийся слышал окрик надзирателя-капо, получал удар сапогом или резиновой дубинкой. Навербованные из местных жителей, капо держались за свои места, сами побаивались немцев и сострадания к заключенным не проявляли. Непригодных к работе без разговоров ставили в расход.
Думая о том времени, Алексей вспоминал голод, донимающих насекомых, вечное расстройство кишечника, но не помнил, чтобы испытывал страх. Видимо, страх сделался частью естества, как дыхание, и перестал осознаваться. Летом дети работали и ночевали в полях, это было время передышки. Но в ноябре сорок второго советские войска начали массированное наступление и обращение с пленными ужесточилось.
В лагерь начали свозить из окрестностей и расстреливать заложников для устрашения партизан. Отто Штейна отправили на фронт. Детей почти перестали кормить, их запирали в бараке. Начались болезни, слабые умирали.
В первых числах декабря в лагерь прибыла комиссия высоких немецких чинов. Дети висли на окошке барака, отталкивая друг друга, чтобы разглядеть командирский Kübelwagen и гусеничные мотоциклы конвоя. Ненависть к фашистам странным образом смешивалась с восторгом, который мальчишки испытывали перед великолепными машинами.
В этот день не принесли обеда, вместо этого детей согнали в барак с каменным полом, где была устроена помывочная. Женщины-надзирательницы заставили их раздеться донага, одежду бросили в цинковые баки и унесли. Было холодно, они сбились в кучу в углу, младшие тихо скулили.
Вошли два капо. За ними шагал немецкий офицер в фуражке с изогнутой высокой тульей. Линии головного убора чем-то напоминали абрис скрипки. Сапоги нациста были начищены до зеркального блеска. Он пристально, брезгливо смотрел на детей.
По его знаку капо Василь, коренастый, со щербатым ртом, вынул из подсумка круг домашней колбасы. Разломил на две половины.
Чесночный запах вареного мяса имел ошеломляющее действие. Словно одурманенная, толпа детей колыхнулась, загудела. Потянулись вперед худые руки, открылись рты, послышалось невнятное мычание. Капо Гапчик взвел автомат, показывая, что приближаться нельзя. Василь ощерился, открывая небольшой черный провал между остальными крепкими и крупными зубами. Метнул кусок колбасы в толпу.
С животным клекотом, как налетают чайки, дети кинулись в драку за еду. Выхватил добычу Элька Тулунбаев, крепкий и высокий мариец с изрытыми оспой щеками. Элька был добродушный увалень, но тут, видно, озверел от голода. Он запихнул в рот весь кусок и заглотил, не прожевав. От счастья зажмурились раскосые глаза с опущенными книзу уголками.
Гапчик выхватил Тулунбаева из голой толпы.
— Nein, es passt nicht. Das ist asiatisch, — холодно проговорил немецкий офицер.
Не подходит, он азиат. Почему? Кого они выбирают?
Тулунбаева отвели в сторону. Василь метнул второй кусок. На этот раз колбасу поймал белобрысый Мишка Матвеев. Откусил и, к удивлению офицера — Воронцов видел дрогнувшую бровь, — начал отрывать куски и делиться с другими детьми.
— Жрите! Да не хватай, на всех не хватит… Мелким дайте, суки!
Всё это время Алексей оставался стоять в углу. Он не прыгал за колбасой и не участвовал в дележке. «Сын шалавы» знал, что скоро умрет, и думал лишь о том, чтоб не уронить достоинства в глазах палачей. Какого черта это было нужно, он не смог бы ответить. Его воспитывали книги, героические мифы, и чувство вины, и сентиментальная Августа Францевна.
Он встретился глазами с офицером. Услышал, как тот спрашивает о нем Василя. Надзиратель назвал его имя.
— Jüdisch? — уточнил офицер.
— Nein, — ответил Алексей, уже понимая, что сейчас решается его судьба.
— Nein, Herr Offizier, — поправил его немец.
— Herr Offizier, — добавил мальчик, продолжая смотреть исподлобья.
Рука в серой замшевой перчатке указала на него:
— Nimm es weg.
Гапчик взял ребенка за плечо и вывел из барака.
Годы спустя, когда он решился сам перевести поэму Рильке, перед ним вдруг ожила эта сцена: открытая дверь, коридор, зимний свет из окна. Он делает шаг и оборачивается на пороге. А тени — те, кому не выпал случай, столпились у стены, дрожа от холода и осознанья, что им не суждено уйти отсюда…
Лежа в больнице с перевязанной головой, Алексей вспоминал то время как что-то далекое, происходившее не с ним. Он словно выздоравливал от войны, как от долгой тяжелой болезни.
Было чертовски приятно лежать и думать о том, что самое страшное позади. В который раз он возвращался из смерти в жизнь.
Собака слышит голос
Расследование сдвинулось с мертвой точки. На влажной земле рядом с местом, где был найден раненый инженер Воронцов, обнаружились отчетливые следы ботинок сорок пятого размера. Студенты техникума, возвращаясь со встречи литературного кружка, видели, как от моста быстрым шагом, размахивая руками, шел главный инженер Бутко. Рифленый рисунок подошвы его импортных резиновых калош совпал с найденными следами.
Арестованный сразу дал признательные показания. Тарас Капитонович трудно переживал потерю единственной дочери, навещал ее могилу, а по ночам приходил к мосту, где Нину видели в последний раз. Там, по его словам, плакал один, чтобы не тревожить жену, которая едва оправилась от удара.
В субботу вечером он увидал на мосту Воронцова, которого считал виновником гибели дочери. Вырвал штакетину из ограждения клумбы, подстерег молодого инженера и ударил сзади несколько раз.
Расчета убивать не имел. Говорил, что услышал внутренний голос, который и толкнул его на преступление. Следователи понимали, что причиной стало накипевшее горе, которое Бутко пытался держать в себе, да вот не смог.
Но как ни строил Аус словесные ловушки, как ни крутил фотографии погибших, обнаружить причастность главного инженера к прочим событиям на Комбинате не удалось. Обыск на квартире, допросы жены Бутко и домработницы также не дали результатов.
Но в деле появилась новая зацепка. Пришла телефонограмма из Таллина: «всплыли» денежные купюры, захваченные при ограблении почты.