Аус это знал. Журава по его приказу проверял показания свидетелей и лично ездил в дом отдыха, чтоб подтвердить алиби секретаря.
— Что ж, Арсений Яковлевич, спасибо за откровенность. И не сомневайтесь — преступник будет найден и наказан по всей строгости закона.
Гаков молча кивнул.
На углу проспекта майор распрощался с директором, пожали руки.
Прохладный ветер с моря напомнил о приближении осени. Подняв ворот пиджака, Юри зашагал к дому мимо стройки, через новый квартал, где в некоторых окнах уже горел свет — люди заселялись в просторные квартиры.
Подумал о Таисии, вспомнил ее виноватую улыбку, пока она хлопотала возле Воронцова. Близость их горячая вспомнилась, когда он явственно ощутил, что, отдаваясь ему, женщина закрывает сердце. Принимая телом, не пускает в потемки души. И ничего не поделать с этим — глупая штука любовь, не подчиняется ни разуму, ни расчету.
На соседней улице залаяли собаки. Коробка с патефонными иголками — да, нужно осмотреть еще раз квартиру фотографа Кудимова. Послать Жураву по магазинам, пусть узнает. Заодно и сам зайду в аптеку — купить валидола.
Вспоминая разговор с Воронцовым, Аус снова увидел перед глазами дело, которое листал на Лубянке. И документы, удивительные свидетельства времен войны.
В Государственный Комитет Обороны (ГКО), товарищу Сталину
Спецсообщение. Совершенно секретно
1 сентября 1943 года к Управлению контрразведки «СМЕРШ» Брянского фронта явились: Кругликов Михаил, 15 лет, уроженец г. Борисова БССР, русский, образование 3 класса, и Маренков Петр, 13 лет, уроженец Смоленской области, русский, образование 3 класса. В процессе бесед и опроса подростков установлено наличие диверсионной школы подростков в возрасте 12–16 лет, организованной германской военной разведкой Абвер. В течение месяца Кругликов и Маренков вместе с группой из 30 человек обучались в этой школе, которая дислоцируется на охотничьей даче, в 35 км от гор. Кассель (Южная Германия). Одновременно с Кругликовым и Маренковым в наш тыл с аналогичным заданием были заброшены еще 27 диверсантов-подростков в разные районы железнодорожных станций Московской, Тульской, Смоленской, Калининской, Курской и Воронежской областей. Это свидетельствует о том, что немцы пытаются этими диверсиями вывести из строя наш паровозный парк и тем самым нарушить снабжение наступающих войск Западного, Брянского, Калининского и Центрального фронтов.
Зайчик с бисерным глазом
Всякий умный понимал, каким ветром выкосило пристяжных Порфирия и самого смотрящего, а генерал Азначеев был не дурак. Смерть старого вора замяли как несчастный случай, но нашелся повод Голода перевести в БУР, отправить Циклопа и нескольких переметнувшихся торпед — по другим лагерям.
Однако меры эти могли только отсрочить неизбежное. Ропот шел по зоне. Блатари по масти, пристяжные, черти, фраера шушукались по углам, точили попавшиеся под руку железки и черенки ложек, снаряжались, будто в дорогу. Шел звон, будто Голый Царь готовится мять зону под себя, объявлять по всем баракам забастовку. Бунт заключенных грозил как начальству, так и самим сидельцам большими неприятностями и кровью, но остановить течение событий никто уже не мог.
Лёнечка в бараке-корабле плыл по течению. Ждал бумаг к освобождению, свистал соловьем, получал наряды на работу при кухне или в госпиталь. Хранил заточку в тайном месте под кирпичом, залепив трещину в стене жеваным хлебом.
Он задвинул в дальний угол страшную смерть Порфирия, выкинул из мыслей инженера Воронцова, как несущественный житейский эпизод. Но зарубками в памяти отмечал разы, когда приходилось видать красючку — генеральскую жену с лебединой шеей.
Зэки уже знали, что на пианино она не играет и в лагере не сидела, а даже напротив, работала адвокатом и добилась для Азначеева полной реабилитации и права занимать руководящие должности. В этом ей помог отец, замминистра государственного контроля. Теперь она вела дела по реабилитации некоторых заключенных и время от времени появлялась на лагерной территории. От вида стройной ее фигуры и торопливой походки сердце пускалось биться горячей, громче слышался томный перезвон кузнечиков в траве, думалось о будущем счастье.
Мужу ее, генералу Азначееву, в зоне приклеили погоняло «Толкач» за манеру толкать речи на большой поверке перед строем. Говорил он негромко, но так отчетливо, что каждое слово долетало до самых последних рядов. И даже беспечного Лёнечку как железом по стеклу царапало, когда начальник клеймил позорными словами «оголтелых представителей криминального мира», которые «дезорганизуют работу колонии» и «терроризируют честно работающих заключенных».
Думал с тоской Лёнька Май — где затерялось ты, мое освобождение? Уж скорее бы на волю, пока не закрутил в свою воронку кровавый лагерный замес.
Потому испытал веселую тревогу, когда на вечерней поверке надзиратель выкликнул из строя ЗэКа 789 — его фартовый номерок.
Пока выходил неторопливо, не теряя блатного форса, услышал в спину шепот Лукова: «Тише дыши». Давал понять сосед, при Голоде скакнувший на пару ступенек по лестнице воровской масти, чтоб Лёнечка не разболтал ненароком чего не следует. Излишним и даже обидным счел жиган предупреждение, что и выразил высокомерным взглядом.
Провели Маевского к самому начальнику лагеря, в личный кабинет, обитый лакированным деревом, пахнущий табаком и дорогим одеколоном.
Назар Азначеев был худым человеком лет пятидесяти, черноволосым с проседью, с монгольским очерком скул и глубокими складками возле рта. Повидал жизнь, не только речи толкал на партсобраниях, в чем несправедливо упрекали его арестанты. Так и впился в Лёнечку с прищуром, долго смотрел. Наконец, предложил папиросу из пачки. Сталинский табак, «Герцеговина Флор».
— Не курю я, гражданин начальник. Здоровье берегу для будущей семейной жизни.
Генерал дернул губой, поскучнел лицом. «Презирает», — догадался Лёнечка, но обиды не почувствовал. С волками-надзирателями у блатных взаимная любовь и презрение обоюдное.
Азначеев придвинул к себе папку с делом, открыл. Заговорил сухо, неприязненно:
— Вы идете под амнистию, Маевский. Расскажите, как собираетесь жить.
Лёнечка скосил глазом, пытаясь лежащий сверху документик рассмотреть, а сам строчил как по писаному:
— Намерен покончить с преступным прошлым. Устроюсь на завод, пойду учиться в техникум. Жениться бы хотел, гражданин начальник колонии.
Азначеев снова поморщился.
— Куда поедете? Есть у вас родные, близкие?
— Родных нету никого, все в блокаду померли. А поеду на ударную стройку, — без запинки сыпал Лёнечка. — Поглядеть страну, ее широкие просторы. Поучаствовать в делах советской молодежи.
— Здесь тоже идет строительство. Нужны рабочие руки, — заметил начлаг. — Инженер Воронцов характеризует вас с хорошей стороны. Может, вам и правда стоит покончить дружбу с отпетыми уголовниками, устроиться на Комбинат?
«Чего я там не видал», — про себя ухмыльнулся Лёнечка, но вслух не стал отказываться.
— Заманчивое предложение. Только обдумать надо, гражданин генерал.
Азначеев взял писчую вставочку и начал скрести о перочистку, неторопливо, с преувеличенной педантичностью.
— Вы находились в помывочной, когда погиб Демид Камчадаев, заключенный Д-203. Не хотите рассказать, что там произошло?
— Да я уже докладывал, гражданин начальник лагеря! Отвернулся как раз, голову от мыла обмывал. Слышу — какой-то шум. Вроде упало тяжелое. А он уж лежит неживой. Поскользнулся, видать, да и расшиб чего-то внутри.
— О смерти Порфирия Вяткина ничего не можете сообщить?
— А что сообщать? Старенький был, от сердца помер.
Начальник лагеря исподлобья уставился в лицо жигана.
И Лёнечка вдруг почувствовал на плечах неизбывную тяжесть, которой нагружал его этот взгляд.
— Тут, в вашем деле, — генерал прижал пальцем бумагу, — упомянут беспризорник Леонид Ненужный.
Звук прошлого имени никак не тронул Лёнечку. Шепот матери, школьная линейка, перекличка в классе — будто чужое кино о посторонних людях. Выдрал то время из сознания, как отрезают желчь от куриной печенки — чтоб не горчила.
— Да, был такой пацанок. Бомбой его убило. Осколком прямо в сердце.
Азначеев медленно встал, отошел к окну. Закурил новую «герцеговину».
— Видел своими глазами?
— У меня на руках он и помер.
Начальник лагеря замер, будто окаменел. Странно было смотреть в его спину, словно бы сгорбленную под черным френчем, хотя по видимости оставшуюся прямой. Лёнечка с удивлением понял, что своим ответом причинил генералу страдание.
Тревога метнулась в голове, будто мышь под нарами: лишнее брякнул, не по масти начальнику. Задавит, в ШИЗО прищемит, добавит срок?
Азначеев молча, не глядя на жигана, вернулся к столу, открыл ящик. Достал фотографию в рамке под стеклом. Закрыл половину рукой и показал Маевскому.
— Это он?
На стуле прямо сидела красивая женщина с расчесанными на пробор волосами. На коленях держала девочку, еще младенчика, всю в кружевах. За спинкой ее стула стоял мужчина в черной форме с полковничьими лычками, лицо его закрывали пальцы начлага. А между мужчиной и женщиной приткнулся мальчонка лет пяти в пальтишке с пришитым зайчиком на кармане.
Зайчика узнал Леонид, и память первой в жизни любви толкнулась в сердце. Глаз из бусинки, фигура из теплой валяной материи, пришитая аккуратным стежком — этого зайчишку мальчик любил с необъяснимой нежностью, за что-то жалея, умиляясь и оживляя своим неподдельным чувством.
Прыг-скок — безыскусная аппликация на кармане пальто — голос матери — имя младшей сестры — будто запрыгнула в душу радость узнавания. Это же я там стою, бутуз-карапуз, и мамочка держит на руках Анюту, и отец…
«Молчи», — сказала Смерть и сжала сердце Лёни холодными пальцами. «Нет больше зайчика, истлел вместе с плотью умерших. Нет и тебя, карапуза, а есть жиган-уголовник Лёнька Май без роду-племени. Ворами взращенный, крестами крещенный».