о места, где на нее напал Ищенко, девочка припала к ясеню с развилистым стволом. Обняв дерево, прижалась лбом и носом к шершавой коре, зажмурила глаза и взмолилась:
— Дедушка ясень, помоги мне! Твои корни уходят в плодородную почву. Мать Земля услышит тебя! Пусть она сделает так, чтобы всё повернулось назад! Пусть Осе будет жив…
Ясень обронил пожелтелый лист, девочка подняла голову. Меж узловатыми ветвями блеснул солнечный луч. Эльзе вспомнила: солнце — это бог язычников. Сложив на груди руки, горячо зашептала:
— Помоги моему горю, Ярило! Верни мне братца! Что хочешь возьми, даже мою жизнь…
Ослепнув от света, девочка обернулась. Осе, живой, шел к ней по тропинке. Чудо, в которое так хотелось поверить! Она бросилась навстречу брату и, только подбежав, поняла, что перед ней старший близнец, молчаливый Вайдо.
Они сели на землю у пересохшего ручья. Вайдо смотрел в небо пустыми глазами. Эльзе прилегла на траву, положила голову ему на колени. Брат долго гладил ее по волосам.
Близнецы могли разговаривать между собой молча, как один человек. Балагур, весельчак Осе и задумчивый, молчаливый Вайдо всё делали вместе, у них не было тайн друг от друга. Девочка чувствовала, как душа брата, будто разрубленная пополам, кровоточит от ужаса и горя.
Вайдо нагнулся, поцеловал девочку и шепнул:
— Давай убежим, Эльзе? Далеко-далеко, чтобы нас не нашли. Будем жить вдвоем, без чужих. Я стану работать, чтобы ты ни в чем не нуждалась. Я так люблю тебя… Никого я так не любил… кроме Осе!
— А как же матушка? Мы не можем бросить ее.
Брат снова поцеловал сестру. Его руки медленно сжимались вокруг ее тела, а лицо застыло, будто каменное, только на виске билась жилка. Эльзе сделалось страшно — как в тот раз, когда Вайдо рассказывал про убийства и она почувствовала присутствие Дьявола.
— Пусти, Вайдо, мне больно!
— Разве ты знаешь, что такое боль! — Голос Вайдо сделался чужим и грубым. — Кислота выжигает внутренности. Съедает воду, остается уголь. Теперь у меня внутри уголь. Меня сжигает Осе… Он хочет утащить меня в ад!
Вайдо отпихнул ее и закричал от боли. Он хватал горстями сырую землю и запихивал в рот, как будто и правда хотел погасить жгучее пламя внутри.
— Осе! — кричал он. — Отпусти меня, Осе! Я не хочу умирать!
Эльзе заплакала от ужаса, и только тогда брат замолчал.
— Это всё Худой, — проговорил он хрипло. — Он заставил нас убивать. Заставил спрятать ящик тротила, которым взрывают руду… Он хочет, чтобы мы взорвали Комбинат.
— Нет, нет, — шептала Эльзе, глядя, как лицо брата постепенно остывает и вновь становится каменным, равнодушным.
— Эйнар говорит, что после диверсии всех нас вывезет в Англию. На лодке в море, а там на торговый корабль. Но я не верю ему. Осе тоже не верил. Он хотел пойти и сознаться во всем. Я думаю, он не случайно умер… Его убил Худой.
Эльзе вдруг заметила странность, на которую прежде не обратила внимания.
— Вайдо, на тебе его любимая рубашка… Голубая, с потерянной пуговицей. Я помню, как он ставил заплатку…
— Сегодня утром он сказал мне, чтобы я ее надел. Я сниму ее, Эльзе. Эта рубашка жжет мне грудь…
Вайдо и в самом деле скинул куртку, расстегнул и сдернул с себя рубашку.
— Неужели Осе похоронят в земле?
— Конечно, его похоронят в земле.
Брат и сестра снова обнялись и заплакали. Нужно было возвращаться домой.
Дир, бер, вер
Огромный светозарный храм — павильон ВДНХ — украшен барельефами, мозаикой с изображением трудовых и ратных подвигов советских людей. Золотые колонны вздымаются ввысь, к сияющему своду, они обвиты колосьями и виноградными листьями. Прорезают воздух солнечные лучи. В алтаре накрыт изобильный стол с гирляндами цветов и фруктами в хрустальных вазах.
Сверкает кровавой искрой вино в бокалах. Двухметровые осетры, кабаны, пирамиды из жареных птиц и колбас на фарфоровых блюдах сочатся румяным жиром. Лагман и рассыпчатый плов, караваи пшеничного хлеба, чанахи, блины и вареники, чебуреки и хачапури — народы великой страны принесли на пиршество свои лучшие блюда.
«Для каких же сказочных богатырей приготовлено это угощение?» — успел подумать Гаков, как в стенах распахнулись бронзовые двери и зал наполнился людьми. Узбечки в пестрых халатах, горные чабаны, украинки с лентами в косах, казахи в войлочных шапках, а рядом — спортсмены в трико, военные в мундирах, сверкающих орденами. По европейской моде одеты инженеры, рабочие, артистки, преподаватели. Толпа бурлила радостно и бодро. Гаков узнавал знакомых партийных работников, директоров заводов, оперных певиц и футболистов. Их было несколько тысяч — делегатов великой страны на этом съезде избранных и званых. И он, Арсений Гаков, беспризорник, уличная голь, был почетным гостем радостного пира.
Он чувствовал себя частицей общей крови, малым звеном единой цепи дел и свершений, звуком молота великого строительства. Одним из голосов человеческого хора, славящего равенство, братство и счастье народов. От радости этого осознания дрожали мышцы ног и слезы выступали на глазах.
По залу прокатился шум аплодисментов. Ворошилов шагал сквозь толпу.
— И вы здесь, товарищ Гаков? Что не здороваетесь с коллегами? Чем они вас обидели?
Гаков оглянулся. У колонны деловито беседовали физики-ядерщики: Капица, Первухин, Флеров, Махнев. Приветливо кивнул профессор Альтгаузен, начальник спецсектора № 6 Всесоюзного института минерального сырья. В этом институте разрабатывались технологии переработки урана, которые Гаков внедрял на своем производстве.
Неподалеку стояли Курчатов, Ванников и Завенягин. Диссонансом в общем выражении радости мелькнул затравленный взгляд Авраамия. Снова Гаков отметил удивительное сходство Завенягина с актером немого кино Чарли Чаплином.
Прищелкнув каблуками, кивнул ему полковник Судоплатов, который, как мог знать Арсений по косвенным упоминаниям, добывал секретные сведения о ядерных разработках за рубежом.
По головам прошел молитвенный гул, и снова — долгие аплодисменты, радостные возгласы. Люди расступались, давая путь седому великану, радушному хозяину чертога. Тот шагал неторопливо, узнавая и приветствуя каждого, награждая улыбкой, теплым словом, пожатием руки. Негромкий, чуть насмешливый голос, южный акцент, лучистый взгляд и вся значительная фигура в сером френче соединялись в образ такой могучей силы и обаяния, что он навечно запечатлевался в памяти.
Ниоткуда, из золотых пылинок, посреди павильона соткалось мировое могучее дерево с огромной раскидистой кроной. Коза в круглых блестящих очках, поднявшись на задние копыта, ощипывала ветки. С шершавым хрустом жевала, обнажая длинные желтые зубы.
Гаков увидел, что листья — это люди, мужчины и женщины. Их лица трепетали среди ветвей, издавая еле слышный шепот, словно шелест осиновой рощи.
Листья-люди перемалывались длинными челюстями козы, превращаясь в травяное месиво. Огромное вымя сочилось молоком, и доярки в сафьяновых сапожках с песней несли к столу наполненные ведра.
— Товарищи, разрешите выразить вам благодарность, — проговорил великан-Сталин, обращаясь к листьям. — Страшные жертвы мы принесли. Страшные жертвы во имя строительства нового мира. Верили мы, что нашим потомкам достанется царство мира и благоденствия…
— Так и будет, Иосиф! — проблеяла коза. — Не сомневайся, Иосиф прекрасный, премудрый и всеблагой!
Смотрит Гаков — а это уже не коза, а Берия в фетровой шляпе, в распахнутом пальто, с застывшей на лице улыбкой. Нарком подходит, обращается к нему:
— Признайся, Арсений Яковлевич, ты ведь тоже поначалу не верил в урановый проект? Считал нашу затею фантастикой?
— В этом вопросе, товарищ нарком, я всецело доверял партии и правительству, — от страха Гаков отвечал чужим голосом, напрягая связки.
Берия заколыхался перед ним. За стеклами очков вертелись черные воронки, будто омуты в болоте.
— Вот партия с тебя и спрашивает, — медный голос затрубил на весь зал. — Кто? Убил? Твою любовницу Нину Бутко с нерожденным ребенком?!.
От ужаса тело Гакова налилось ватным бессилием.
— Не знаю, Лаврентий Павлович, — пытался сказать, но звуки изо рта выходили страшно и глухо, будто с замедленной граммофонной пластинки.
— Может, это ты ее убил?!
«Нет, нет! А может быть, он прав, это я убил Нину? — растерялся Гаков про себя. — Сейчас я буду арестован…»
Тем временем герои соцтруда, знатные рабочие, хлопкоробы, ученые, инженеры толпились у стола, рассаживались по местам. Их веселые речи сливались в единый праздничный хор. Молоко разливалось по чашкам и бокалам. Но Арсений уже не испытывал блаженства от созерцания золота и хрусталя, да и сам чертог стал будто ниже и теснее, позолота колонн почернела.
— Еще одно слово, товарищи, — Сталин поднялся над столом. — Я, как и многие здесь присутствующие, верил в победу коммунизма. Я принес большие жертвы. Я надеялся, что с нашей победой в мире наступит новая эра справедливости и труда… Но теперь, глядя на товарища Гакова, я потерял эту веру.
«Я не виновен! Я не хотел ей смерти!» — пытался возразить Арсений, но изо рта вырывались только невнятные звуки.
— Я смотрю на товарища Гакова, которому партия доверила столь ответственные рубежи, — продолжал Сталин с неизбывной тоской. — И я вижу, что Гаков так и не стал советским, новым человеком.
Толпа молчала тысячью застывших лиц, обращенных к вождю.
— Выходит, все наши жертвы напрасны. Мы ничего не добились за годы лишений и чистки рядов. Мы не смогли переделать Гакова. Потому что наш товарищ Гаков — такая же дрянь, раб и мещанская сволочь, как и все поколения его предков…
Голос вернулся.
— Я виноват! Я виноват, товарищи, — крикнул Арсений. — Но вот за мной идет поколение, выросшее все целиком из советской эпохи… Мой племянник, мои дети… Смотрите лучше на них!
И правда, высоко в алтаре возникло сияние. В облаке света явился Павлик, племянник Гакова.
Сталин приставил руку ко лбу, вглядываясь вверх.