— Терять им нечего, товарищ полковник. Могут пострадать наши люди.
— Что предлагаете? — Полковник направил бинокль в сторону бункера.
Капитан понизил голос, что-то объясняя. Арсений Яковлевич мельком посмотрел на Павла.
С того момента, когда вскрылось участие племенника в этом деле, Гаков чувствовал беспомощную досаду. Всех подозревал, приглядывался к инженерам, к заезжим химикам и бухгалтеру из комиссии райисполкома, а у себя под носом, в соседней комнате, не замечал ничего необычного. Не придавал значения встречам Павла с эстонской девчонкой, не заглянул ни разу в его блокнот. Теперь Арсений чувствовал неловкость рядом с этим вдруг ставшим чужим, незнакомым юношей. Не знал, как себя вести с ним, отводил глаза.
Молодой солдат в оцеплении обстругивал длинный березовый прут, кивал, слушая указания капитана. Что они там задумали?
Лозовой приблизился с папиросой, Гаков зажег спичку.
— Придумали штуку. Говорят, надо подальше отойти.
— А что решили?
— Поглядим.
Молодой солдат с березовым прутом в руке, согнувшись, пробежал за кустами, прилег и пополз с тыльной стороны от входа в бункер. Подобрался довольно близко, залег. Полковник, капитан, сам Гаков и остальные следили за рядовым с напряженным вниманием.
Пошевелив руками, солдат что-то прицепил к пруту и выставил вперед, будто закидывал удочку. Дальше, дальше вытягивал прут и — раз, встряхнул над черной щелью входа в бункер. «Граната», — догадался Гаков, когда уже грохнул взрыв и под ногами будто сдвинулась земля — прошла ударная волна.
Боец выждал пару минут, подполз ближе к бункеру и кинул уже без всяких приспособлений вторую гранату.
Со стороны поляны потянуло едким дымом, запахом горелой плоти. Капитан побежал обнимать улыбающегося исполнителя операции.
— Отставить нежности! — прикрикнул полковник. — Малость переждем.
Гаков обернулся к Павлу. Тот наблюдал за происходящим с серьезным и внимательным видом, как обычно смотрел на шахматную доску. В эту минуту Арсений вспомнил документ, который вчера прочел своими собственными глазами.
Начальнику отдела милиции Лозовому А. В.
от комсомольца Павла Агеева
Начиная с мая текущего года по заданию секретаря местной комсомольской ячейки Ремчукова я вел наблюдение за некоторыми сотрудниками Комбината № 7 и связанными с ними лицами. Ремчуков В. Н. пояснил мне, что проводит операцию особой важности под руководством органов государственной безопасности и лично товарищей Никольского и Мешика, которые докладывают обо всем товарищу Берии.
Под нашим наблюдением находились фотограф Кудимов (который повесился), главный инженер Бутко, доктор Циммерман Лев Аронович, инженер Воронцов, рабочие Комбината Осе и Вайдо Сепп, их сестра Эльзе, а также некоторые представители органов милиции.
Все полученные наблюдения я передавал непосредственно Ремчукову в устном и письменном виде. Я также делал фотографические снимки людей и объектов на свой личный фотоаппарат марки «Зоркий», который мне подарила мама по окончании школы.
При наблюдении мной была установлена причастность эстонской семьи Сепп к бандитской организации «лесных братьев». Я выследил их тайное убежище в лесу и неоднократно хотел сообщить эти сведения в милицию. Но Ремчуков убеждал меня в необходимости секретности, так как в милиции может находиться информатор врага. Он сообщил о прибытии английского диверсанта и что нужно установить все его связи, чтобы выявить шпионов и предателей на местах.
Наблюдение за Эльзе Сепп, ученицей школы № 3 поселка Ору, подтвердило, что она является пособницей бандитов и носила им в укрытие еду. Вероятно, она тоже принимала участие в акциях устрашения, таких как убийство шофера Ищенко и почтальонши.
Ремчуков сообщил, что ликвидация банды назначена на 31 августа. Он обещал выдать мне личное оружие для участия в захвате и сообщить в институт, что я пропущу начало занятий по уважительной причине. О готовящейся диверсии на Комбинате я не знал.
Тетка Тереза
По вечерам, от ужина до отбоя, в бараке гомон, споры, то ругань, то смех. Бакланы режутся в карты, узбеки молятся, спертый воздух прорезает возглас боли, внезапный гогот, а то заковыристое матерное ругательство. В петушином углу отплясывает Бедка — беззубый чушкарь, побирушка. От его лохмотьев разносится запах мочи и немытого больного тела.
Едет Сталин на свинье, Берий на собаке!
Сталин Берию сказал: «Мы с тобой свояки!»
Фомич Хромой, Кила и Трясогузка с верхнего места глазеют на ужимки юродивого, похохатывают. Луков, помощник смотрящего, шарит по нарам бесцветными, будто вареный овощ, глазами. Авторитет Фомы и Лукова гнилой, держится только на страхе, который внушает имя Голого Царя.
Голод хоть и помещен был в штрафной барак, по неделям не выходил из ШИЗО, но даже так ему удавалось вести свою линию, разными способами устраняя от власти соратников Кости-Капитана, а также «военщину» — бывших фронтовиков. Это была месть якобы за те расправы, которые «суки» чинили над «черными ворами», а на деле — объявление войны начальству лагеря и всем, кто был замечен в сотрудничестве с администрацией. Голод «перекрашивал» лагерь в свою, черную масть.
Назначенный недавно староста, тридцатипятник, осужденный некогда за крупное хищение на производстве, а также командиры всех строительных рот без возражений «легли» под Голода. По вечерам за бараками, в слепой для вышек зоне у забора, шла беспредельная «правилка». Непонятливых или чем-то провинившихся перед новой лагерной элитой били, ломали, опускали без всякого формального разбирательства и правил, которых придерживался покойный Порфирий, воспитанный царским режимом. Почти каждый день в блатной барак долетали известия о жестоком позоре или гибели бывших «положенцев». «Была наша зона „красная“, а стала опасная», — вздыхали шепотком шныри.
В то же время по стенам бараков, строительных объектов и сланцевых карьеров, где работали заключенные, то и дело появлялись наскоро написанные краской и мелом лозунги. Неизвестный «Комитет» призывал лагерников не выходить на работу, не вырабатывать норму, «пока не будет полной амнистии». Даешь забастовку! Требуем правды! Политических — на свободу!
При такой нервозной обстановке Лёнечка сидел будто птица на ветке. Минутка — и вспорхнет в небеса, только его и видали. Однако ждать этой минутки бывало ох как тошно. Подумывал жиган, уж не попроситься ли снова на расконвой к Воронцову, а то и слечь в больничку с кишечной коликой.
В полусне приходила шальная мечта — объявить себя, навязаться в семью к Азначееву, закрутить с молодой женой генерала. Даже имя перекатывал языком, будто пробуя на вкус — Александра. А как натешится жиган — так и подломит папашину квартиру да с вещичками в дальнюю дорогу, до самого Черного моря, в Крым. Там, говорят, и в январе тепло, прямо на траве валяются инжир и абрикосы, а по набережной круглый год гуляют курортники с тугими кошельками и сытыми бабами.
Но трезвым умом понимал, что не выйдет фокус насчет папаши. Пускай живет начлаг, не зная правды. Спокойней так будет и ему, и Лёнечке. На воле много радостей, забудется и зайчик на пальтишке, и горькая, полынная тоска по несбыточному детству.
С такими мыслями после завтрака выходил из пищеблока, когда его отыскал глазами среди прочих и окликнул знакомый надзиратель по фамилии Пестик.
— Маевский, тащи кости на КПП. Свиданка тебе оформилась. По родственной части.
— Брешешь? — изумился Лёнечка.
Надзиратель глянул в сторону вышек, сплюнул под ноги, растер сапогом.
— Шагай, чего зенки лупишь. Тетка до тебя приехала.
И тревожно, и смешно сделалось Лёнечке. Жил-был один как перст, а тут и папаша отыскался, и тетка невесть откуда. На КПП уточнил имя родственницы — Тереза Петровна Маевская, прибыла из города Гомеля.
Вместе с жиганом сдернули на досмотр математика, опущенного еще по воле Порфирия. Студент получил неблагозвучное погоняло Нашмарка — из-за вечно плаксивого лица и мокрого, шмыгающего носа. На губах у него гноились болячки, изношенная вдрызг одежда с чужого плеча распространяла запах гнили. За неопрятность студента не жаловали даже свои петухи.
От Лёнечки Нашмарка отскочил как ужаленный; жиган в насмешку цыкнул зубом, отпустил веселое ругательство.
В комнате свиданий за длинным столом уже гундосили два мурика из пятого барака, один плакался жене, другой мамаше. Завидев жигана, притихли, перешли на шепот. Одиноко сидела девушка — пухлые губки, косы баранками. К ней было сунулся Лёнечка.
— Какая приятная встреча!
Но пупкарь гаркнул в спину:
— Проходи на шестое!
На шестом месте обнаружилась женщина лет пятидесяти, в городском платье, но в деревенском платке с мелкими цветочками. Ее доброе лицо, обсыпанное веснушками, сразу напомнило Лёнечке убитого в блокаду кореша.
Встал жиган как на театре: публика вокруг, в животе бурление от капустной лагерной диеты, на душе, будто окна распахнули, — сквозняк.
— Тетя, Тереза Петровна! — крикнул звонко, улыбкой ослепил. — Какая радость вас увидеть снова!
В глазах ее мелькнуло удивление, но всё же привстала, и он расцеловал женщину в обе щеки, нагнувшись через стол.
— Маевский, сел как положено! — одернул цирик и, дождавшись исполнения приказа, пошел к дверям покурить.
— Как сами, как здоровье? Как родственники наши? — сыпал Май, чувствуя холодок под ее пристальным взглядом.
— Значит, живой ты, Лёня? — спросила, оглядывая, будто с сомнением.
— Да вроде под образами не лежу, — хохотнул натужно Май.
— А нам извещение было, что вы с матерью на Пискаревке похоронены. Я проездом в Ленинграде зашла в жилконтору. Говорят, опознали вас среди трупов в сорок втором году, — тетка вздохнула. — Меня ведь ваш начальник колонии разыскал. Письмо пришло, я и поехала.