Собаки мешали сосредоточиться, лай становился всё громче. А вот кричат. Да что там у них?
Свесился из окна — у КПП застряла машина с тюками белья для прачечной. Надрывались собаки. Откуда там женщина, что это? Саша? Кто-то вдалеке кричал пронзительно. Чайка? Азначеев вдруг разобрал слова: «Попишу! Отойди, попишу!» Выстрел.
Назар побежал, схватив с крючка фуражку, на ходу расстегивая кобуру.
Машина протаранила ворота и выехала за периметр, вслед ей стрелял неумело Игнат Котёмкин, разжалованный из младших офицеров за пьянство. Еще два надзирателя бестолково трусили за стремительно удалявшимся грузовиком с криками «Стой! Буду стрелять!». С вышки полилась автоматная очередь, взбила пыль на дороге. Одна из сторожевых собак оборвала веревку и от страха кинулась в сторону бараков.
Кто-то лежал на земле. Александра склонилась над ним, руки и грудь испачканы кровью.
— Что, Саша, ты ранена?! — Назар схватил ее, поднял. — В госпиталь, скорей…
— Нет, нет, — женщина отбивалась. Глаза потемнели — это зрачки, расширившись, почти закрывали серую радужку. — Не меня, его…
Лёнечка Маевский лежал на траве, прижав к животу руки. Из-под его пальцев, булькая, вскипая пеной, вытекала на землю кровь. Завидев Азначеева, он захрипел, будто что-то силился сказать.
— Врача, вызовите врача! — крикнула Саша.
— Не мочи кока, какой мне врач, — явственно и насмешливо произнес умирающий. Изо рта его булькнул фонтанчик крови.
Назар нагнулся и заглянул ему в лицо. Спросил беззвучно, одними губами:
— Ты — сын мой?
На губах его мелькнуло что-то вроде усмешки. Сорочьи черные глаза подернулись пеленой, угасая. Кровь неостановимо проливалась, уходила в землю. Азначеев опустился на колени.
— Скажи, я должен знать.
Парень устало прикрыл веки, шепнул:
— Живи как есть, начальник.
Замолчавшая было собака тихо зарычала, словно почувствовала приближение чего-то неизвестного и страшного.
Лёнечка вдруг ожил, приподнялся, улыбнулся, будто бы от радости нежданной встречи.
— Гляди, Макария… пляшет!
В эту минуту Азначеев вспомнил совсем позабытое — рыжую Макарию, молодую няньку, выписанную из деревни к маленькому Лёне. Веселая, смешливая девка выплясывала перед кроваткой, трясла погремушкой, и мальчик успокаивался, начинал улыбаться.
Сын, был у Назара сын. Но теперь растворился, весь ушел в землю.
Саша схватила и стала трясти Азначеева за плечи.
— Он спас меня, слышишь? Собой закрыл! Они хотели… Он спас!
Назар стоял молча, будто не слышал. Лицо его с глубокими резкими складками возле рта дрожало всеми мускулами. Он плакал тайно, внутри себя, без слез, не издавая звуков.
Через три года Азначеев умрет после операции язвы желудка. Так же, как и Лёнечке, в последний миг ему явится Макария, богиня блаженной смерти. И прощальные слова Назара навсегда останутся загадкой для его безутешной жены.
Чужие голоса
В ночь совершения акции боевики отряда «Орион» проникли на территорию Комбината со стороны отстойников. Агент U-235 составил план закладок динамита и подготовил запалы. По завершении мероприятий отряду было приказано вернуться в бункер и ждать дальнейших инструкций.
Эйнар Сепп хотел получить гарантии эвакуации в Лондон, требовал связаться с Центром, угрожал оружием. Пришлось применять методику активного психического воздействия. U-235 переключил внимание объекта. Несложными манипуляциями внедрил в сознание подопытных необходимость исполнять приказ — отряду оставаться в бункере еще три дня, ждать прибытия связного.
Поджог административных зданий в центре города должен был осуществить надежный и управляемый помощник. Распределив задачи, около десяти часов вечера U-235 захватил рацию, взял удочки — для маскировки, на случай встречи со случайными прохожими — и скрылся в лесу. Он шел в направлении поселка Тойла. Ему показалось, что около полуночи со стороны Комбината послышался отзвук отдаленного взрыва.
Двигаясь в лесополосе вдоль береговой линии, во втором часу ночи он достиг схрона. Отбил радиограмму в Центр. Получил ответное сообщение, что информация принята.
Съел консервы с хлебом. Подготовил лодку.
Около трех часов ночи в районе координат 59.47 — 27.62 его должна была подобрать шлюпка со шведского торгового судна. Агент рассчитывал, что моряки доставят его в Стокгольм, где он сможет лично встретиться с человеком по имени Герберт, ведущим аналитиком британской МИ-6. Этот план эвакуации агенту передали через связного в Таллине.
Конец одной игры обозначал лишь начало новой, еще более увлекательной.
Полчаса он отвел на сон — такая же необходимость для восстановления человеческих сил, как пища и вода. Агент прилег на мох, прикрыл глаза.
Память его была очищена от воспоминаний детства — никаких подробностей, личных привязанностей, полная дистилляция. Так много лет назад он наблюдал, как по приказу командующего освобождают сейфы и ящики столов сотрудники Geheime Staatspolizei перед немецким отступлением. Горы папок с документами были сложены в тюремном дворе, облиты керосином и уничтожены в огне. Ту же операцию он мысленно произвел со своей прежней жизнью, поступая в разведывательную школу при управлении Abteilung Abwehr II Sonderdienst.
Но теперь, лежа на поросшей мхом поляне, пытаясь расслабить мышцы тела и лица для погружения в недолгий сон, он вдруг обнаружил, как в голове мелькают, сменяя друг друга, яркие картины прошлого. Он будто заново проходил весь путь, приведший его в данную точку мира, вспоминая даже то, чего не видел, но знал по рассказам других.
Ночью с оружием вошли, подняли спящих, вытряхнули из постели малолетних ребят. Взять разрешили только самое необходимое.
С хутора в Псковской области, где жили поколениями предки, смешиваясь кровным родством с немцами, шведами, литвинами, ингерманландцами, всесильный росчерк чернил на отпечатанном листке постановления бросил их на другой край света, на спецпоселение, в далекую Сибирь.
В пути, в пропахшем махоркой и человеческим страданием вагоне, родился Ваня, шестой ребенок в семье Кнутовых.
После отец за рюмкой сочинил, что Ванятку тянули из мамкиного живота сразу сто человек, будто в сказке о репке. А мальчик думал, как хорошо бы снова поселиться в теплом животе под передником, свернуться клубком и более не выходить наружу.
Мать смущенно отворачивалась, вспоминая внезапные роды, которые развлекли и подбодрили полумертвых людей, едущих навстречу неизвестности в вагонах для перевозки скота.
В Сибири первый год Кнутовы устроились в наспех вырытой, обшитой лесом и выстеленной ветками землянке. После уж отец, знавший и печное, и плотницкое ремесло, поднял единоличное хозяйство на хуторе, отстроил дом, женил двух старших сыновей. Младшие сызмальства ходили за скотиной, пахали, бортничали, охотились на пушного зверя. Чтению, письму и языкам их обучала дома мать, сама получившая хорошее образование в псковской гимназии.
Ваня помнил раннее детство, когда его брали на пашню и сажали под дерево, сунув в руки глиняную свистульку. Он с любопытным страхом глядел на недавно купленную лошадь Гапку, фыркающую ноздрями, казавшуюся огромной и горячей, сродни пылающему солнцу.
Десяти лет мальчик сам выучился направлять смирную кобылу, пока за плугом шел пятнадцатилетний Михалка, затейник и песенник. Отец веревкой, подвязанной к колышкам, педантично ровнял борозду.
«Дядя, глянь, сзади упало и пар пошел!» — кричали соседские парни, проходя вдоль хуторских полей. И всякий раз тугой на одно ухо Никодим Глебович простодушно оглядывался, и над пашней слышался хохот.
За год до войны лес уродил прорву орехов. Отец наклонял ветки, приближая к лицам ребят шершавые листья, сверху зеленые, с изнанки серебристые. В листве виднелись полные гроздья, дети за час набирали мешок. И орехи, и зерно, сбереженное для посева, прятали на дальней охотничьей заимке.
Парни из колхозной голытьбы выследили их, прячущих от реквизиции собственное добро, донесли. Отца повесткой вызвали в райцентр, домой он больше не вернулся. Ночью пришли люди с оружием из сельсовета, угнали скотину. На телегу погрузили мебель, зимние тулупы и механическую крупорушку, которую Никодим Глебович недавно приобрел по программе кооперации на паях с другим зажиточным соседом, арестованным в тот же день.
Старшие братья подписали отказ от отца и завербовались вместе с женами в Кузнецк, строить завод. В начале зимы к ним уехал Михалка. А мать с младшими Ванькой, Марией и Анной сельсовет переселил в отдаленную часть района, на неосвоенные земли.
Снова пришлось вернуться в землянку, есть траву и кору с деревьев, попрошайничать по соседним селам.
С тех дней Ваня Кнутов тайно и крепко возненавидел советскую власть, которая отняла его дом, отца и братьев, а после обеих сестренок, которые той же зимой опухли и умерли от голода.
В отчаянии мать с плачущим Ванькой легла на пороге сельсовета, и ей каким-то чудом исправили бумаги, собрали денег на билет. Весной сорок первого года они вдвоем вернулись в Псковскую область, на реку Великую, к родне.
Дядя, счетовод при колхозном правлении, принял гостей неласково. Его толстая рябая жена поначалу вовсе не хотела брать дальних родичей в дом. Всё же их поселили в кухне, в углу, приставили к работе, но каждый день попрекали куском. Мать уж договорилась с сентября переехать учительствовать в соседнее село, где ей обещали освободить квартиру. Но тут объявили войну.
Дядя сложил ценные пожитки на подводу и, забрав свою семью, уехал в эвакуацию. Ваня с матерью остались сторожить избу.
Над лесом загудели самолеты, начались бомбардировки. Всё ближе грохали взрывы, придвигалась линия фронта. Несколько дней гнали по улицам большое стадо коров и прочей скотины — чтобы не доставалась немцам. Дороги были запружены людьми, повозками, машинами.
В начале июля советские войска оставили Псков, был взорван мост через реку Великую. В поселок, где жили Кнутовы, вошел механизированный корпу