Карабичев шагал по пыльному асфальту и твердил себе, как ему хорошо сейчас, как легко и приятно и будет, вероятно, еще лучше…
Впереди него шла женщина. Она несла на покатых плечах коромысло, на нем раскачивались бидоны с молоком. Молодая, не в меру полная, очень спокойная, она катилась по утренней улочке колобком тихого и теплого счастья. Поравнявшись с ней, Карабичев бросил быстрый взгляд на румяные щеки и отвернулся.
Внезапно он увидел себя. Ни в одном зеркале никогда до сих пор не видел он самого себя так странно, так по-чужому неожиданно, как сейчас. Серо-зеленая спортивная куртка, высокие сапоги на молниях, рюкзак, удилища в правой руке, подсачник — в левой, размашистая уверенная походка… Он увидел свою голову, красивую и большую, на высокой шее, повернутую в сторону резким энергичным движением. Одновременно Карабичев ощутил, что тело его разбухло, отяжелело, на шею опустился пук мягких волос, плечи согнулись под тяжестью коромысла. Ему почему-то вспомнилась совершенно незнакомая кухня, где за низеньким столиком сидел неуклюжий беленький мальчик и счищал остатки каши в пухлый, открытый воронкой рот. Мальчика звали Владик, и при этом имени у Карабичева сладко заныло под сердцем и захотелось улыбнуться. И в это же время он вновь за доли секунды пережил весь ужас ночного кошмара, только что мучившего его. Неожиданный испуг охватил молодого ученого. Ему захотелось бежать, мчаться прочь от ужасного Карабичева, надвигавшегося на него с удочками, похожими на казачьи пики. Но длинная юбка мешала движению. Карабичев сделал шаг вперед…
Наваждение исчезло. Тетка с бидонами осталась позади.
Дойдя до поворота, Карабичев оглянулся. Женщина шагала, покачиваясь в такт своей ноше. Карабичев повернул на улицу, ведущую к реке. Женщина, пройдя еще несколько шагов, остановилась, поставила молоко на землю и долго смотрела вслед исчезнувшему Карабичеву. Тяжело вздохнув и обтерев с лица неожиданно выступивший пот, она продолжала свой путь.
Карабичев продрался сквозь густую заросль крапивы к реке. Над серой поверхностью воды стлался голубой пар. Тени деревьев, росших на берегу, разрывали его в бесформенные клочья. Сильно пахло сыростью и гниющей тиной. Карабичев, не разматывая лески, бросил удочки в мокрую траву и сел, опершись спиной о рюкзак. Он молча смотрел на темную рябь реки.
Солнце всплывало все выше над горизонтом. Карабичев чувствовал его горячие лучи на своем лице, но не двигался с места. Он смотрел вниз, туда, где тени от травы и деревьев на воде становились короче, пока не исчезли совсем.
Наступил день. Знойный, ленивый, размаривающий, он выполз на землю и улегся на ней, как хозяин, подняв возбужденную трескотню кузнечиков. Солнце плыло и таяло в небесах. Жара усиливалась.
Когда стало очень душно, Карабичев разделся и проплыл несколько кругов в холодной воде. Одеваясь, он на мгновенье замер и произнес вслух:
— Неужели я сошел с ума?
И быстро осмотрелся по сторонам.
Может, кто подслушивает?
Домой он направился под вечер, когда зной спал и степь начала утихать.
Подходя к городку, он снова испытал тревожное чувство. Ему не хотелось входить туда. Неясный шум доносился из глубины кривых улиц. У Карабичева слегка кружилась голова, он целый день ничего не ел.
Первым ему встретился малыш лет семи. Мальчик катил ракету на колесах и горько плакал. Карабичев погладил его по белым завиткам волос, хотел что-то спросить и вдруг ощутил страшную обиду на маму, всыпавшую ему только что по попе. Карабичев почувствовал, что слезы сами потекли у него из глаз, а рот скривился смертельно обиженным крендельком. Он в ужасе отпрянул от мальчугана. Испуганный Гога (Карабичев понял, что так зовут мальчика) унесся, как ветер, волоча по земле видавшую виды ракету. Карабичев с отчаянием поглядел ему вслед. Он начинал бояться людей. При появлении человеческой фигуры он вздрагивал и быстро переходил на противоположную сторону улицы. Возвращаясь домой, он выбирал самые безлюдные и глухие улочки. Однако, шагая по мягкой и пыльной земле, он чувствовал, что в городе творится что-то неладное. Из темных дворов доносились выкрики, иногда смех, иногда ругань. Где-то завыла женщина. Это было очень страшно — протяжный человечий вой вырвался из темноты на свободу и унесся в лиловое небо.
Карабичев побежал. Ему захотелось побыстрей домой. «Мария… Ты поймешь меня. Я, кажется, попал в большую беду». Он с размаху влетел в группу юношей и девушек, набежавших откуда-то из темноты.
— Ты наш! Ты наш! — закричали они и стали вертеться, взявшись за руки, вокруг него. Ослепленный Карабичев молчал. Калейдоскоп невероятных ощущений кружился в его теле. Как и утром, он видел самого себя с рюкзаком, удочками, в сапогах, но на этот раз он видел затылок и лицо, спину и грудь, ноги и руки, всего себя одновременно. Странное поразительное зрелище. Странное поразительное чувство: он уже не был Карабичевым Андреем Анатольевичем. Он исчез, растворился в смеющихся лицах, в юрких подвижных телах. Ему захотелось вертеться еще быстрей, хотя он стоял неподвижно. Он чувствовал боль на запястье от сильных рук соседа, хотя его руки были свободны.
Карабичев с глухим стоном бросился вперед и, разорвав сплетение горячих рук, оказался на свободе. Толпа хохочущих ребят понеслась прочь.
«Вот оно что, — подумал Карабичев, — значит, это действует только, если люди рядом, совсем близко. А отойди на несколько шагов — и как не бывало. Нужно запомнить. Нужно очень хорошо запомнить».
Он подошел к дому, когда уже совсем стемнело. Слава богу, никого не оказалось ни во дворе, ни на крылечке. Карабичев заглянул в окошко. В ярко освещенной комнате за столом сидела Мария, подперев голову руками. Ее взгляд задумчиво скользил по нехитрому узору скатерти. Иногда она взглядывала в зеркало, стоявшее здесь же, и лицо ее искажала гримаса отвращения.
«Жена, самый близкий мой человек. Ты всегда меня понимала и сейчас поймешь. Напрасно я сбежал от тебя сегодня утром, твоя помощь мне бы здорово пригодилась. Я был дурак. Но ничего… Сейчас я…»
Мария встала, сделала несколько шагов, раскачивая бедрами. Резким движением достала сигарету и закурила.
Карабичев сначала не мог сказать, в чем необычность происходящего. Потом вспомнил. Мария никогда в жизни не курила! Он бросился в комнату и наткнулся на запертую дверь. Несколько толчков плечом — дверь распахнулась.
— Мария!
Жена в испуге выронила сигарету на пол и молча уставилась на него. Лицо ее страшно поблеянело и напряглось, губы приоткрылись…
Карабичев смотрел на нее. Лицо жены казалось ему незнакомым и чужим. От этого было страшно.
— Мария!
В глазах Марии скользнула тень замешательства, она повернулась и растерянно сказала:
— Ай донт ноу ю.
Карабичев остолбенел. Слова завязли у него в горле. Мария сказала еще несколько фраз по-английски. Карабичев не знал, что и думать.
— Маша, Маша, успокойся. Ты вспомни, я твой муж, Андрей, — пролепетал он.
Мария пристально посмотрела на него. В ее глазах мелькнул было какой-то свет. Она даже шепнула что-то знакомое и ласковое. И вдруг с возмущением заговорила еще быстрее и непонятнее. Лицо ее покрылось пятнами, грудь вздымалась, такой Карабичев ее не помнил. Между бровями Марии легла незнакомая сердитая складка, округленный рот рассыпал слова звонким горошком.
Светила настольная лампа в перилоновом колпаке. На стене в тонкой рамке сгрудились родственники Марии. Недовольно брюзжала муха, застрявшая в оконной раме. Под окном коротко тявкнула собака с бессмертным именем Тузик.
Карабичев сделал шаг вперед и обнял жену. Мария замерла. Несколько секунд они стояли в оцепенении, склонившись друг к другу. Тишина окутывала их, словно ватное одеяло. Кто-то плакал в коридоре, и Карабичев слышал глухие всхлипывания и причитания.
Затем словно ток пробежал по их телам. Они резко отпрянули в разные стороны, сердито глядя перед собой. Карабичев выбежал, женщина осталась. Она упала на стул и заломила руки с видом крайнего отчаяния.
Карабичев вышел на крыльцо. В темноте он различил бесформенную темную массу, примостившуюся не ступеньках крыльца. Это была Евгения Николаевна. Она глухо рыдала, утираясь передником. До Карабичева доносились горловые звуки, наполненные слезами:
— Машенька, доченька моя бедная…
Карабичев остановился и сказал вздрагивающим голосом:
— Нет у вас больше дочери, Евгения Николаевна. Нет и у меня жены Марии. Есть миссис Дитти Браун, англичанка двадцати трех лет от роду.
Он осторожно обошел тещу и зашагал по неясно белевшей тропинке.
Звезды на темном небе казались чересчур крупными и неправдоподобно яркими. Люминесцентные фонари качались и бросали неровный свет на асфальт. Улица напоминала палубу корабля в шторм. Легкий ночной ветер нес тревогу и леденящее отчаяние.
Карабичев прошел несколько улиц и остановился у маленького домика, спрятанного под сплетением пыльных шелковиц и акаций. На старых дверях вместо экранчика с подсветкой торчала обыкновенная кнопка электрического звонка. Карабичев нажал ее. В дверях появилась тетя Глаша, дальняя родственница врача Петра Михайловича Горина. На вопрос Карабичева старушка развела руками:
— Что ты, милый, что ты! В поликлинике он. Здесь такое творится! Вся больница переполнена, врачи с ног сбились. Аль у тебя тоже беда какая приключилась?
Карабичев повел плечом:
— Есть кое-что. Хотел с Петром Михалычем поговорить.
— Ну, что же, — засуетилась тетя Глаша. — Проходи. Ты у нас, чай, давненько не был. Все с рыбалкой своей никак расстаться не можешь. Иди, чайком угощу.
Старушке явно требовался собеседник. Карабичев, соблюдая дистанцию, пошел за ней.
— Как Машенька-то? — допытывалась тетя Глаша.
Карабичев промолчал, наклонив голову.
— Да, да, — затараторила она. — Сейчас со многими разные штуки происходят. С сегодняшнего дня началось. Даже с ночи, под утро. Вон наш сосед — жена, трое детей, хороший человек, работяга. И не пьет. А сегодня скандал такой закатил, если бы вы слышали. Кричит, не мои это дети, и все тут! Жену прогоняет, знать, говорит, ее не хочу. Чужая, кричит, изменница. Двадцать лет прожил, и на тебе — чужая! А насчет изменницы, так это он нам всем как глаза открыл. Вот никогда б не подумали. Такая тихая, скромная женщина… Конечно, которые люди религиозные, они легче всякую суету переносят. У них опора есть…