685. Активистам не удалось добиться повторной муниципализации, но, определенно, они сформировали политический дискурс вокруг управления энергией, оспорили статус-кво, обозначили альтернативные решения и смогли обзавестись значительной поддержкой. Остается лишь наблюдать за тем, как изменившийся политический контекст сможет повлиять на то, как правительство принимает решения.
Используя аналитическую линзу «совместностей» в рамках данной статьи, мы стремились описать нынешние процессы, связанные с повторной муниципализацией берлинской энергосети. Мы подчеркнули три ключевых элемента: создание «общего блага», практику производства совместностей и пространство для политического противодействия. Эти категории использовались для оценки действий двух гражданских движений, стремившихся обратить приватизацию энергоснабжения, случившуюся в 1997 году. Кажется, что политический успех совместностных групп, выходящий за пределы создающих их сообществ, зависит от их институциональной формы и от того, как они встраиваются в политический ландшафт специфичного для них поля. Попытка сделать муниципальный способ обеспечения электроэнергией единственно возможным провалилась, встретив яростное сопротивление – которое, что интересно, не касалось сущностного совместностного характера движений. Многие из озвученных критических замечаний лишь повторяли классические аргументы о плюсах и минусах государственной собственности, но стоило активистам завести разговор о механизмах вовлечения, как они потеряли всякую привлекательность в глазах политических агентов, которые могли бы поддержать более традиционную повторную муниципализацию (в их числе, например, профсоюзы). Кроме того, хотя оба движения по-разному видели производство общего блага и совместностей, в итоге оказалось, что именно создание поля для политического антагонизма, кажется, предрекло неудачу референдума.
Идеи и само устройство кооператива явно бросали вызов существующему статус-кво в области городского энергообеспечения, но не касались других актуальных городских проблем. Круглый стол же, наоборот, предложил амбициозный политический проект, который представлялся стратегической интервенцией, стремившейся связать воедино дискурсы прямой демократии, возобновляемых источников энергии и социальной справедливости. Используя обозначенную аналитическую триаду, мы определили упомянутые активистские движения как подходы совместностного характера.
Различия движений ярче всего отражаются в степени их антагонизма с существующим порядком вещей и акторами. Кооператив, пожалуй, успешнее продвигал модель, которая может повысить степень гражданского соучастия, но в то же время способна сосуществовать с частной управляющей компанией, удерживающей контрольный пакет. С другой стороны, вероятно, именно высококонфликтный и антагонистичный характер Круглого стола и предопределил его неудачу. Очевидно, что исследователям совместностей полезно обращать внимание на потенциал высвобождения, заложенный в отдельных проектах; анализировать их роли в изменении неолиберальных социальных отношений. Будущие исследования, посвященные схожим гражданским движениям, могут принести много полезных наблюдений. Систематическое использование аналитической триады совместностей может привести к выявлению сравнимых результатов, которые, в свою очередь, можно применять к анализу политических стратегий в самых разных масштабах.
Битва за некрополь: отстаивая общность прошлого в городе мертвых
А. К. Томпсон
С учетом тотальности товарного фетишизма в наши дни можно предположить, что энтузиазм нынешних радикалов по поводу «совместностей» указывает нам: фундаментальные общественные изменения вновь могут стать актуальными.
Тем не менее до нынешнего момента восторг от обещаний, сокрытых за этим понятием, соседствовал с намеренным отказом от принятия тех непростых практических требований, которое оно на нас налагает. В свою очередь, многие «действительно существующие» эксперименты по созданию совместностей скорее способствовали распылению и без того крошечных групп участников, нежели помогли избавиться от капиталистических огораживаний. Конечно, мы многому можем научиться, обратившись к опыту этих экспериментов. Тем не менее эксперимент, запускаемый исключительно ради самого себя, рискует оказаться бледным подобием той борьбы, которую обязывает вести концепт, вдохновивший экспериментаторов. Отказываясь следовать этой тенденции, мы отдадим свои силы битве за некрополь.
На первый взгляд понятие «битва», используемое для описания нашей борьбы за совместности (и втянутое в наш дискурс из языка территориальных войн), оказывается противопоставленным практическому характеру большинства современных кампаний. Большинство последних предпочитает скорее обрести укрытие в трещинах всеохватного неолиберального порядка, нежели прямо пойти на конфликт с действующей властью. В то же время даже многообещающие эксперименты с городским сельским хозяйством (Urban agriculture) скорее указывают на то, что борьба за совместности не столько мотивирована проблемами производства как такового, сколько ведется во имя воскрешения забытой человечности. И без того незначительный урожай окончательно меркнет в сравнении с искренними человеческими отношениями, которые культивируются невзирая на современность, казалось бы, безнадежно иссушившую эти связи.
Но подобная жажда человеческого обращения, прячущаяся за нынешней популярностью совместностей, подрывает всякую уверенность в правильности использования слова «битва»; не облегчает дела и мое настойчивое стремление указать на территорию, за которую мы сражаемся, – на некрополь, город мертвых. Конечно, некоторые решатся заметить, что этот призыв – лишь симптом современной поп-культуры, увлеченно рассматривающей неизбежный зомби-апокалипсис. Конечно, их суждению найдется множество подтверждений; чего стоит одна лишь потрясающая сцена из недавней киноверсии «Война миров Z» (в которой орда зомби проносится по Иерусалиму, стирая в порошок его исторические стены) – она словно подтверждает замечания критиков.
И хотя призыв ввязаться в битву за некрополь может представляться лишь криком отчаяния, исторгающимся из глотки человека, безнадежно застрявшего в научно-фантастическом нарративе (и хотя этот призыв кажется выпадом против трезвого анализа, которого требует ситуация), – позволю себе повторить: мы обязаны обратиться именно к темам политики как войны и неумолчности мертвых. Это необходимо, если мы все еще рассчитываем расширить пространство борьбы за совместности, не довольствуясь нынешним состоянием мечтательного ожидания – состоянием, которое поддерживает нашу жажду социальных изменений и в то же время сужает горизонт достижения наших же целей.
Напряжение между двумя прочтениями совместностей – «образом желаемого» и «невоплощенным практическим достижением», – будучи доведено до логического конца, обнаруживает более фундаментальную и в то же время куда более жесткую взаимосвязь «суверенитета» и «войны». И хотя борьбу за совместности принято соотносить с конкретной территорией, в самом понятии уже сокрыто указание на то, что эта борьба неминуемо ведется и за прошлое. Подтверждая неизбежное подозрение некоторых читателей, отмечу: мой анализ этих понятий, безусловно, опирается на находки Вальтера Беньямина. Известный многим теоретик капиталистических утопий и городской среды в моем прочтении представляется убедительным и провокационным теоретиком совместности (commons). Тем не менее, принявшись описывать объект своего исследования в столь нестрогих терминах, я рискую лишиться доверия куда менее легкомысленных читателей и потому прошу позволить мне продемонстрировать, что данная посылка отнюдь не так эксцентрична, как могло представляться поначалу.
Что же связывает совместности с городом мертвых? Отправимся на поиски ответа, обратившись к «праву на город» – слогану, предложенному Анри Лефевром в 1968 году и неизбежно поднятому на щит группами, желавшими сокрушить капиталистические попытки милитаризировать городские пространства и превратить города в парки развлечений для богачей. Продолжив дело Лефевра, Дэвид Харви не так давно предположил, что значение этого громоздкого «права» можно редуцировать до «большего демократического контроля над производством и использованием излишков» или, точнее, «демократического контроля над тем, как урбанизация обращается с излишками производства»686. Город в этих формулировках представляется и практическим проявлением излишков, которые накапливает общество, и силой, способной приумножить их наличие.
Согласно Харви, город усиливает производство социальных излишков за счет исторической агрегации и последующей интенсификации производительных сил687. В то же время, оказываясь на противоположной точке производственного цикла, город служит катализатором прибавочной стоимости, кристаллизирующейся в рыночных отношениях. Оказываясь территорией интенсифицированного потребления (для частных лиц, рынков и средств производства), город способствует реабсорбции того самого излишка, который он же и помог получить за счет интенсификации производственного процесса. Именно эта причина вынуждает капиталистов так сильно полагаться на экспансию городского, поскольку лишь так они способны гарантировать стабильную цену товаров и обезопасить себя от перенасыщения рынков и от угрозы лишиться возможности реинвестиций в будущем. Следовательно, как отмечает Харви, «история накопления капитала» неразрывно связана с «разрастанием урбанизации» как таковой688.
Чтобы наконец понять, при чем тут мертвецы, необходимо поставить следующий вопрос: что есть социальный излишек (social surplus)? Обратившись к «Капиталу» Маркса, мы обнаружим, что социальный излишек суть практическая объективация мертвого или израсходованного труда (и в то же время – конкретная форма, которую моментально принимает прибавочная стоимость, реализуемая посредством рыночного обмена). Конечно же, для Маркса «капитал – это мертвый труд»