а Курвоедов ещё как-то терпел. Но когда барышня со слезами на глазах призналась, что не захватила в поход туалетную бумагу, Дима сорвался и выдал массу любопытных случаев из жизни замечательных людей. Алик запомнил только про папашу Хэма да ещё про какого-то французского великана со сложной фамилией, который подтирался молодым гусёнком.
При воспоминании о фамилии Алика Сутрапьянца пробило на лирику.
— Слышь, Костя, — проникновенно обратился он к следователю, — почему так несправедливо мир устроен? У одних фамилия как фамилия. Скажем, хоть бы и Костанов. Костанов — это звучит гордо. А другим достанется какой-нибудь голимый Сутравусмерть…
Костя влил в себя очередную мензурку, чтобы как следует осмыслить услышанное и ответить по существу.
— Алик, это исключительно твои личные комплексы, — пояснил он медику. — Нет в мире идеальных фамилий. Ни одной.
— А твоя чем плоха? — спросил Сутрапьянц.
— Ты знаешь, как меня шеф называет, когда ему вожжа под хвост попадает?
— Нет…
— Ты, говорит, не Костанов, ты Шайтанов! — воспроизвёл Костя. — Тебя, говорит, черти сотворили, когда хрен полоскали в рукомойнике. Как следователь ты находишься на пещерном уровне. Тебе, говорит, не преступников, тебе мандавошек у мамонта ловить…
— А у него у самого какая фамилия?
— Не знаешь, что ли? Смирнов у него фамилия.
— Вот так всегда, — расстроился Алик. — Как сволочь, так с приличной фамилией.
— Да он не сволочь, — сказал Костя. — Он прокурор. Алик, давай ещё раз на Коляна глянем.
— Началось, — скроил недовольную физиономию Алик. — Эх, раз, ещё раз… Это не музей мадам Тюссо. Хорошо, вспорю я ему брюхо. Получишь свою гистологию. Но попозже.
— Да не нужна мне пока гистология. Мне бы поверхностный осмотр.
— Поверхностный я уже сделал. Аппендикс ему вырезали. Судя по шву, в глубоком детстве. Громадный рубец, чуть ли не колючей проволокой стянут. Во коновалы были!
— А то сейчас лучше, — саркастически вклеил Костя. — Чего ещё?
— В Усольске этот тип сидел, — сообщил Сутрапьянц. — В семьдесят четвёртом году. Наколка на правом предплечье.
— Неплохо, — похвалил Костя. — Это уже нечто. Других картинок нет?
— Она мне нужна, его Дрезденская галерея? Иди уже, гляди. И мёртвого затрахаешь.
Алик подвёл Костю к столу, и перед следователем во всей первозданной наготе открылся давешний труп Коляна. Вдобавок к сообщённому патологоанатомом сюжету Костанов узрел на левой груди Коляна перекошенную морду леопарда с развёрстой пастью, справа — голую девку на фоне игральных карт и медицинского шприца, в центре — православный крест с четырьмя карточными мастями, а на бедре левой ноги — весёлого чёрта, бегущего с залатанным мешком через плечо.
— Было счастье, да чёрт унёс, — констатировал Костя. — А что на спине?
Алик перевернул тело. Спина была чиста, как поцелуй невесты.
— Давай снова пузом кверху, — скомандовал следователь и выудил из кармана небольшую плоскую «цифровуху». — Фоткать буду.
— А на кой вам тогда эксперт-криминалист? — удивился Алик. — Это же его епархия. Или ты решил на чужих хлебах подъедаться?
— Мне в личную коллекцию, — пояснил Костя.
— Ну, ну, — неопределённо бросил патологоанатом. — А черепушки не собираешь? Могу подкинуть кое-что занятное. Слушай! А чего щёлкать? Я тебе сейчас с него кожу сдеру. Можешь в рамочку вставить, а можно на абажур натянуть…
— Я тебе что, Эльза Кох? — возмутился Костя.
— Это кто? — не понял прозектор.
— Историю надо знать. Одна твоя добрая коллега. Кажется, из Бухенвальда. Тоже наколки коллекционировала. А ещё делала из кожи лагерников сумочки и перчатки.
— Ничто не ново под луной, — расстроился Алик. — Занятная, должно быть, дамочка была. Я бы с неё с удовольствием шкурку содрал. С живой, разумеется. — Он взглянул на фотоаппарат следователя: — Хорошая техника. Что за фирма?
— Ни/кон, — пояснил следак.
— Никон — это патриарх, который старообрядцев по Руси веником гонял, — поправил Алик. — А у япоцев — НикОн.
— Развелось вас на нашу голову, армянских грамотеев, — обиженно буркнул Костя. — Ты бы лучше света добавил. Слушай, приподними его и подержи. Нет, так подержи, чтобы ты сам в кадр не влезал! Ты-то мне зачем?
— А если тебя с ним в обнимку запечатлеть? — предложил Алик. — Мы в студенчестве баловались такими штуками.
Костанов сокрушённо покачал головой:
— Ты, может, в студенчестве ещё и труположеством баловался?
— Господь миловал, — отмёл гнусные обвинения Сутрапьянц. И мечтательно добавил: — Однако поначалу случались, знаешь ли, видения. Как отключусь, являются мне молоденькие убиенные девицы. Знаешь, какие попадались красавицы? Ууу…
— И что? — заинтересованно спросил Костя.
— И всё. Ну, иногда буйное воображение давало себя знать… Но исключительно во сне! — мгновенно уточнил Алик, увидев ехидное выражение на лице Костанова.
— Я так и думал! — возликовал следователь, довольный тем, что вывел подозреваемого на чистую воду. — Типичный виртуальный некрофил.
— Тьфу на тебя, — с видом праведника, оскорблённого в лучших чувствах, гордо ответил Сутрапьянц. И ткнул пальцем в коленные чашечки трупа: — Не пропусти, тут тоже звёздочки наколоты.
— Звёздочки мне без надобности, — отмахнулся Костя. — У меня по ним план перевыполнен, как у тебя по «парашютистам».
Костя Костанов давно уже корпел над кандидатской диссертацией по типологии русских уголовных татуировок. Диссертация грозила растянуться на века, поскольку времени писать её у Кости не было. Зато он собрал несколько пухлых фотоальбомов нательной живописи. За эти альбомы Косте предлагал неплохие деньги какой-то скандинав, разнюхавший о любопытном пристрастии прокурорского работника. Скандинав уже выпустил у себя в Копенгагене или в Осло исследование по русским наколкам, которое подарил Косте с дарственной надписью. Книжку Костанов раскритиковал в пух и прах, а чтобы сдувшийся викинг вконец не расстроился, продал ему десятка два «расписных» карточек. Недорого, по тридцать евро за штуку. Довольный норманн упорхнул, как Карлсон, но обещал вернуться.
— Ты что, не мог ему сто или двести своих уродов продать? — возмутилась Лариса. — Мы бы в круиз мотнули, мир посмотрели…
— Ла, я мир и по телеку посмотрю, — поморщился Костя. — А этот Андерсен рваный разве по телеку такие весёлые картинки увидит? Шиш! Нет, лучше я сам книжку выпущу.
— Ты выпустишь… — саркастически протянула Лариса. — Только посмертно. Разве что Мишка когда-нибудь твоё барахло до ума доведёт. Но тогда мне уже этих денег не надо будет. Мне тогда надо будет о душе думать.
— О душе всегда думать надо, — назидательно вставил Костя.
— А о диссертации думать не надо? Может, твоё исследование всю научную общественность перевернёт! Нанесёт удар по профессиональной преступности!
— Помечтай, помечтай, — разрешил жене следователь. — Научную общественность переворачивать не надо. У неё давно мозги раком встали. Всё спорят, какие наколки авторитетные, какие нет, тайную символику разгадывают, как привокзальные цыганки. А роспись в блатном мире уже давно ничего не значит! За наколку нет ответа. Каждый набивает себе, что ему в голову взбредёт.
— Ну уж прямо, — засомневалась Лариса. — Ты ведь сам сколько раз хвалился, что по татуировкам личность определял, наклонности, уголовную специальность…
— Невелика заслуга, когда на плече набито «КОЛЫМА» или на пальце перстень «прошёл через Кресты», — хмыкнул Костя. — А ты попробуй сроки по куполам на церкви сосчитать! Сопляк малолетний весь в этих куполах, а он у бабушки лопату украл! Воровские звёзды у каждого второго, оскал блатной — у каждого первого. Даже у активистов, красных, как пожарная машина. Какой кармаш станет сейчас на руке жука колоть или муравья? Бред… Нет, Ла, уходит романтика. Остаётся суровая проза жизни.
— Ну и пусть себе уходит, — подытожила Лариса. — На твой век преступников хватит.
— Да уж, — согласился Костя. — Мне и вам достанется, и ещё останется.
— Ты не заснул? — толкнул Костоева в плечо Алик. — О чём задумался?
— О своём, о прокурорском. Ладно, я потопал.
— Только негромко. Жмуриков не разбуди.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ,
в которой народ скорбит по Есенину, а председатель Мао сердится
18 апреля того же года, Климск, раннее утро
— И ЧТО ТЕПЕРЬ ДЕЛАТЬ?! — дребезжащим истерическим голосом заверещал Салфеткин, когда они с Шашелем скатились на поляну.
— Ямки рыть! — огрызнулся Шашель. — Чё ты орёшь, как потерпевший? Погляди, может, живой кто есть…
Он достал мобилу, неспешно набрал номер. Шашель знал: в самые критические моменты нужно действовать не спеша, не суетясь, даже с прохладцей. Вот перед ним икэбана из шести мертвяков, а он спокоен, как удав. Он совершенно спокоен.
— Михаил Ёсункунович? Это Шашель говорит. Да как вам сказать… У нас тут филиал мясокомбината. Шесть. Да. Четыре наших во главе с Есениным. Мы с Салфеткиным вверху были, у машины. Конечно, видели. Мы в них даже стреляли. Но не попали. Далеко было. Михаил Ёсункунович… Мих… Да я, бля, чё, волшебник?! Я чё, летать умею?! Вы ж самых, ёптыть, опытных набрали! Вот они и наворотили! Чё делать-то?! Ну, ждём. Тачка этого хрена научного тут стоит, мы рядом с нею «джип» припарковали. Хорошо. Ну, значит, х у ё в о. Как скажете.
Шашель зло захлопнул мобилу и швырнул её в боковой карман длиннополого кашемирового пальто. В этом пальто и дурацкой шляпе с загнутыми полями он смахивал на мрачного американского гангстера эпохи «сухого закона» или «великой депрессии». Собственно, Шашель как раз и находился сейчас в великой депрессии.
На самом деле Шашеля звали Сашей. Саша Дудников, двадцать шесть лет. Не женат, сирота, ни кола ни двора. Ничего, кроме приводов в ментуру да срока по малолетке. С детдомовских лет Шашель мечтал стать бандитом. В его времена все мечтали. Мода на космонавтов и учёных как раз отошла. Байконур развалили, словно по Казахстану пронеслись орды Чингисхана. Космонавтам оставалось писать мемуары, которых никто не печатал, поскольку авторы стеснялись рассказывать про Кама-сутру в барокамере. Учёные доедали последний хрен без соли. Кто-то побойчее, побросав манатки, свинтил на сытый Запад. Патриоты мирно угасали в родимых пенатах. Звание «профессор» приравняли к званиям «знатный бомж» и «почётный алкаш». Лишь бандиты и мошенники пользовались в обществе заслуженным авторитетом. На мошенника юный Саша не катил — как говорится, «тямы» не хватало. Пришлось учиться на бандита. И Саша пошёл в секцию вольной борьбы.