Как ни спешил Кудеслав, все же не удалось ему догрести до берега. Зато он успел сделать то единственное, что еще можно было сделать, когда ильменка, сломленная болью, кровопотерей, а главное, тяжкими своими переживаниями, лишилась-таки чувств.
Проклятый челн!
Каких только названий не напридумано людьми языков, родственных вятскому, для таких узехоньких долбленок-однодеревок! И душегубками их кличут, и заморочками, еще по-всякому… Правильно кличут.
Векша отчаянно боролась с накатывающим обмороком, а когда вконец изнемогла в этой борьбе, то последним судорожным усилием гаснущего рассудка заставила свое обессилившее тело упасть не через борт, а на челновое дно.
Она не себя старалась уберечь — Кудеслава: понимала, что, перевернись челнок, тот в своем панцире камнем ухнет под воду. Только он — Мечник — потому-то и вез свою броню на себе, что места для коробящейся ратной одежи в челне попросту не было. Хоть лежмя ее суй, хоть стоймя, а при первом же качании низкобортной лодчонки доспех непременно выпадет.
И для обвалившейся на дно челнока Векши места тоже не оказалось. Верней, так: челнок ее падения не выдержал. А можно, наверное, и иначе объяснить, только надо ли в объяснения-то вдаваться? Перевернулась лодочка — вот и весь сказ.
Да нет, не весь.
В самый последний миг, когда уже хлестнула по глазам мелкая и злая речная волна, Кудеслав успел одной рукой схватиться за перевернувшийся челн (до скончания своего века он так и не понял, за что можно было этак вот крепко ухватиться, какую такую зацепку умудрились пальцы в столь краткий миг выискать для себя на гладком, липком от смолы лодочном днище). А другой рукой Мечник успел дотянуться до плеча Векши и намертво в него впиться — именно впиться, порвав сорочечную холстину и до крови ссадив Векшину кожу ногтями.
Он понимал, что и сам долго так не продержится, и голову ильменки не сумеет долго удерживать над водой. Течение волокло челнок и людей в обход мыса, но видевшие все родовичи уже бросались в реку, на помощь. И когда двое подплывших мужиков не без труда выдрали Белоконеву купленницу из неподатливых Мечниковых пальцев, когда самого Мечника подхватили под локти и принялись толкать к берегу — только тогда Кудеслав вспомнил о своем вовсе бесценном в здешних местах оружии, привезенном из урманской земли.
Кудеславовым поясом была перевязана рука ильменки, и потому меч лежал на дне челнока.
А теперь он оказался на речном дне.
Почти в устье быстрой протоки, которая наверняка прогрызла это самое речное дно на невесть какую глубокую глубину.
Глава кователей Зван не ошибся в своем пророчестве.
Мечник перестал быть мечником.
Леший знает, что там сможет выковать Огнелюб, — любое, даже наилучшее из наилучших творение, хоть им, хоть кем угодно сработанное, ни за что не заменит Кудеславу погибшего друга.
Мечник вдруг дернулся, окунулся с головой в холодную, пахнущую болотом воду. Пловцы-спасители вцепились крепче, поспешно рванули вверх — небось вообразили, будто тяжесть панцирного железа одолевает и Кудеслава, и их. Но нет, Мечник сунулся под воду собственной своей волей, хотя и зря. Его лицо и без этого нырка было достаточно мокрым, чтобы никто не заметил слез.
10
Ночь, снова ночь.
Ясная, светлая — хоть и застят звездное множество мелкие бегучие облака, хоть и ущербилось уже Волчье Солнышко… А теплынь-то какая! Даже утром и днем ветер был куда прохладней, чем нынче.
Да, ночь…
Первая из тех, когда истомленная зимней суровостью душа человеческая наконец-то оттаивает верой в необратимость весны.
Только эта светлая теплынь была для Кудеслава во сто сотен крат хуже самой беспроглядной, глухой и ненастной тьмы.
Потому что глухая беспроглядность поселилась внутри, захлестывала медленными леденящими волнами разум и чувства, ворочалась в груди мучительной тяжестью… Ей было тесно, и потому она грызла, терзала, вымучивала Кудеслава в непрестанных попытках вырваться наружу из неуютной каморки человечьего естества.
Так уже бывало.
Несмышленому парнишке по имени Кудеслав однажды выпало пережить… правда, не ночь — вечер, когда мать, уставшая причитать над готовым к последнему обряду телом отца, внезапно придумала способ не разлучиться с любимым мужем.
А вот прощаться с побратимом своим Мечнику впрямь выпало ночью — мутной, промозглой. Погребальный костер чадил и никак не хотел разгораться; немногочисленные друзья да родичи успокоившегося Бесприютного задиры все громче шептались о дурном предзнаменовании… А Кудеслав, безотрывно глядя на очужевшее лицо Кнуда, подсвеченное скудными ленивыми бликами, вдруг понял, что после нелепой гибели этого вот инородного выпивохи остался один-одинешенек в чужедальней земле средь чужого языка и чужого обычая.
Можно ли равнять тогдашние Кудеславовы утраты с нынешней?
Наверняка любой из родовичей скажет: нельзя. Даже те, кто поглядывал с сочувствием, кто, желая добра, отговаривал (и отговорил-таки) от безнадежных попыток донырнуть, отыскать, — наверняка даже они про себя вздыхали жалостно, а то и не без раздражения: чего, дескать, аж этак-то убиваться? Конечно, ценная вещь, редкостная; однако же Ковадло вон говорит, что Зван уже кует подарок-замену, который будет вовсе не хуже… А этот, железноголовый, мало не плачет! Мужик называется…
Да, вовсе не свой он стал, чужой, не как все. Вон и девкам да молодицам своего корня предпочел приблуду инородную… Верно говорят некоторые старики: в дальних урманских краях тамошние злые ведуны подменили Кудеславову вятскую душу боги знают на что. Обличьем вроде как прежний остался, а нутром насквозь проурманился…
Только двое, поди, и способны до конца понять Мечниково горе. И, словно бы в насмешку, оба они Кудеславу не родовичи, не единоплеменники.
Белоконь…
Боги его ведают, какого он корня. Очень может статься, что хранильник и сам не знает своего родства. Когда четыре поколенья тому назад община зацепилась за здешние земли, Светловидово капище уже невесть с каких времен стояло там же, где и теперь стоит; и подворье волхва-хранильника стояло там же, где нынче стоит Белоконево. Если вести счет сменяющимся хранильникам от той поры, то Белоконь получается третий. И ни дед его, ни отец с общиною не роднились. Да он и сам: жены у него — одна из муромы, вторая хоть и Вяткова корня, но из неближнего рода. А мать, сказывают люди, не то хазаринка была, не то вовсе какого-то неведомого в здешних краях языка…
Однако же волхв способен понять, что Мечниково горе — не пустая блажь и не ущербность души.
А кроме него — еще Векша-ильменка. Хотя уж ей-то как раз лучше бы этого и не понимать. Мало ей своих горестей, так еще добавилось чувство неискупимой вины!
Когда Кудеславу отсоветовали нырять за мечом, ему самому вместе с волхвом пришлось силком удерживать от этой же глупости Векшу. А та (даром что только-только успела прийти в сознанье) дергалась диким зверенышем, рвалась из их рук, кричала, что ее вина — ей, значит, и поправлять; что даже хазары ее кликали то Льдинкой (за небоязнь холода), то Водяной Ластовицей (за дивное для степняков уменье «летать в воде»); что пораненное запястье нырянию не препона, поскольку рана — не рана, царапина…
Насилу Кудеслав и хранильник управились с ошалевшей купленницей.
Конечно же, Мечник ни единого слова не сказал ильменке в упрек. Да и за что было упрекать ее? За то, что навязалась в спутницы? За глупую рану? За обморок? Не со зла же она все это — наоборот.
Про бездетность свою, к примеру, спокойно бы могла промолчать. Так нет, не захотела обманом, призналась — хоть и воображала, что Белоконева угроза оборотить жабой по-прежнему в силе.
Волхв, кстати сказать, услыхав об этом Векшином признании, едва не заплакал. У Мечника прямо оборвалось все внутри, когда он увидел то небывалое диво: хлюпающий носом, изо всех сил пытающийся сдержать слезы Белоконь. Хранильник сделался таким, когда купленница его поняла наконец, что нырять ей не позволят, и быстро заговорила, не смея поднять на Кудеслава тоскливый горестный взор:
— Забудь ты меня, слышишь? Забудь! Я же тебе несчастья одни приношу. Меч вот потерял, сам едва не утоп из-за меня… Зачем я тебе такая неудалая?! Сыновей тебе подарить не смогу; еще того и гляди этот вот, которого ты другом чтишь, обернет меня лягухой квакучей… Забудь, а?
Людно было вокруг, иные из родовичей заторопились убраться подальше от не для чужих ушей предназначенного разговора; а иные, наоборот, придвинулись: поди, не каждый день такое услышишь, интересно же!
Векша не замечала любопытствующих глаз да ушей; Белоконь тоже — его как долбней по голове колотили слова ильменки…
А Кудеслав лишь зыркнул через плечо на сгрудившихся вблизи любопытных — и тех будто ведовством каким отмело. Ведовство и есть: только что рядом стояли люди — миг, и никого не осталось ближе чем на полусотне шагов.
— Ты вот что… — Мечник шагнул к насупленной ильменке, легоньким толчком под подбородок заставил поднять низко опущенную голову и уперся сумрачным взглядом в огромные круглеющие глаза: — Мне в жизни всего-то и осталось потерять Белоконя да тебя. Уразумела? Тогда перестань обижать его, себя и меня. И нечего учинять забаву для этих вот всех — многовато им чести нами троими забавиться. А еще прошу, очень я вас обоих прошу: дайте мне поспать хоть малую чуть! Не железный же я в самом-то деле!
Он отвернулся и побрел прочь. За спиною его слышался торопливый, увещевающий голос волхва.
Старик говорил, будто о бесплодии — это еще надвое гадано (даже Мечник понял: врет Белоконь ради успокоения Векши, а уж сама Векша и подавно должна была распознать вранье); будто бы превращением в жабу он грозил лишь затем, чтоб дурочка-ильменка, вбившая себе в голову нелепицу о собственной совершенной никчемности, не изувечила бы единым махом свою и Кудеславову долю…
Лучше бы, наверное, было волхву повременить с увещеваниями — больно уж неубедительными да жалкими получались они. Видать, и самого Белоконя крепко надрубило внезапное Векшино появление и все, что вокруг этого появления налепилось.