Виктория играла и сейчас, заменив неправду умолчания неправдой обнажения, самой опасной, потому что она почти неотличима порой от искренности. Но существовала в неправде этой одна устраивавшая меня особенность: можно было в ней намыть крупицы истины. И я слушал…
— Я стала слоняться по побережью с «Собором». Эдмунд играл божественно, о нем говорили умные люди, что он понял — не умом, а… ну, интуитивно — самую суть современной жизни. Как повторял один художник, ее аритмию. Я потом, если хотите, об этом художнике расскажу. Вот он мог бы вам хорошо объяснить, в чем была сила Эдмунда. Конечно, чтобы это понять, надо вам было бы послушать самого Эдмунда. Но он умер. Несколько дней назад. Я узнала об этом позавчера.
Лицо ее было бесстрастно, голос монотонен. Я подумал: сейчас она начнет рассказывать историю — одну из сентиментально-романтических, излюбленных в женских колониях — о том, что и в наш несентиментальный век умирают от любви. Но она жестко усмехнулась.
— Он заснул в канаве, пьяный, после дождя, умер от воспаления легких, да и раньше в чем держалась душа! Одни руки.
И она сама подняла руки, уже чуть огрубевшие от портняжной работы, подняла над воображаемым барабаном, но не ударила в него, а безвольно уронила на колени.
— Может быть, он меня и любил, если он мог любить что-то помимо джаза и вина. Однажды я твердо решила с ним расстаться. Меня тогда уже исключили из училища, но Евстигнеева верила в меня и боролась, она не хотела, чтобы я была потеряна для балета навсегда, и договорилась с театром соседнего города, что я буду у них выступать, даже билет в тот город купила на собственные деньги Я написала ему письмо в день отъезда. Потом решила сама это письмо передать. Он меня избил, я никуда не уехала и попала в больницу. А через несколько месяцев и в тюрьму. О, если бы я уехала!
Она заплакала.
— Когда вы познакомились с Лаурой? — вернул я ее к делу.
— Тогда же, осенью 1969 года. Она была самой красивой Вокруг нее были артисты, художники, поэты. И Лаура тоже писала стихи. Она и пела их сама под гитару, — Виктория удивленно наморщила лоб, восстанавливая, видимо, в памяти ту осень. — Я с ума чуть не сошла от новизны, ошалела. Лаура познакомила меня с удивительными людьми. Они говорили странные вещи. Один — он, как и Лаура участвовал в массовках на нашей киностудии или путешествовал по республике с туристами — любил все повторять: «Смысл жизни в том, чтобы балдеть. Увижу дерево — балдею; увижу дом — балдею; увижу женщину — балдею; увижу собаку — балдею…»
А второй, музыкант, все повторял поговорку, которую сам же и сочинил: «Чем меньше забот в жизни, тем больше хочешь от них уйти». Вот я тоже начала постепенно балдеть…
— Вы стали пить?
— Вино? Нет, вина почти не пила. Кофе. С утра до вечера. Кофе. Поп-музыка. И… успокоительные таблетки.
— Это?! — удивился я, достав из кармана лекарство, казавшееся мне безобидным.
Виктория посмотрела на меня иронически.
— Вам не опасно. Не бойтесь. Опасно для тех, кто хочет балдеть. Под эту музыку. У Лауры были стихи: «Век атома, век барабана, а счастье, как раньше, обманно, судьба, как и встарь, непреклонна, век вестерна, век электрона».
Лицо Виктории странно застыло, взгляд потускнел, голова качнулась, я почувствовал с изумлением, что она «балдеет», но уже через секунду она рассмеялась, и я опять подумал, что передо мной актриса.
— Самым интересным человеком в компании Лауры, — рассказывала она дальше, — был художник лет сорока. Тот самый… Вот с ним бы вам побеседовать! У него были философские соображения, он рассказывал удивительные вещи, и дом его был удивительным. На окнах не занавески обыкновенные, а рыболовные сети. «Мой улов — лучи солнца», — говорил он. — Виктория горделиво подняла голову. — Лампы висели на деревянных цепях, коров на них в селах держат, говорят. На полу не паркет, а камень, дороги у нас им мостят, а стены выложены из бревен… Дом этот, — а говорят, у него была и современная квартира, — он называл островом обратного времени. У него была целая теория. «В мире, — говорил он, — время течет в одном направлении, а тут, у меня, — в обратном». Он эту теорию и на искусство перенес. У него была серия рисунков «Обратное время»: там все изображено было так, будто это при нас, сию минуту, распадается. Лицо распадается, дерево, дом, собака… Он уверял, что это обосновано научно: раз время течет в обратном направлении, то вещи и должны распадаться. Я думала — он шутит, но однажды физик был у него, сумрачный, бородатый, лет двадцати пяти, и подтвердил, что он рисует в соответствии с наукой. Он, — Виктория чуть помедлила, собралась с духом, — и на мораль это переносил. У него были рисунки на отвлеченные темы, он говорил о них — абстракция в кубе, назывались «Честь», «Достоинство», «Доброта». Но изображено на них было то же самое, и от «Дерева» и «Собаки» они не отличались. Можно было «Собаку» назвать «Достоинством» или «Дерево» «Честью». И там, и тут хаос какой-то. Когда я первый раз Наташу ввела в этот дом, она чуть с ума не сошла. Наташа обожает фантастическую литературу. А тут!.. И читать не надо… Живи сама как в фантастическом романе…
— Кто вас познакомил с Наташей?
— Забыла… Мы с Лаурой задумали тогда ограбление хореографического училища. Это была первая наша кража. Ой! Я не могу об этом… Это такой ужас!..
«Наташа не понравилась мне поначалу. Она недавно вернулась из колонии для несовершеннолетних, ругалась, курила, говорили, что она умело дерется. Потом она и меня этому научила. Лаура решила, что Наташа именно тот человек, с которым можно пойти „на дело“. Наташа охотно согласилась, хотя не оставила себе потом ни одной тряпки. Она делала это ради игры, ради риска, чтобы себя показать. Я объяснила Лауре и ей расположение комнат, рассказала, где и когда девочки оставляют одежду и вещи во время тренировок. С ужасом думаю об этом теперь, ведь этот дом был моим храмом, в нем я сама танцевала в последний раз…»
В последний раз перед арестом Виктория танцевала на столе у гражданина Э. В полночь, пьяный, на улице он познакомился с Викторией и Наташей и повел их к себе в дом. А там, узнав, что одна из них балерина, решил, что стол его должен стать театральными подмостками. А пока Виктория танцевала, Наташа стащила лежавшие тут же, рядом, на маленьком столике, «часы „Маяк“ стоимостью 20 рублей», как сказано в судебных документах. Часы эти она подарила Андрею, ставшему потом ее женихом. Гражданин Э. был наверху блаженства. Виктория тоже была довольна: ей показалось, что ноги после двухмесячного лежания в гипсе почти совсем зажили. Когда окончился танец, гражданин Э. улыбнулся торжествующе… Утром он обнаружил исчезновение часов и побежал в милицию.
— Ноги болят? — спросил я у Виктории.
— По ночам, — ответила она. — Мне ставят тут компрессы, лечат… — И сквозь слезы выкрикнула: — А доброта и сострадание есть, есть! — И это был, быть может, тот момент истины, которого я ждал так долго.
«Для них даже хорошее настроение было вещью, они покупали его с помощью таблеток за несколько копеек».
«Главная цель в работе с ней:
1. Каждый день вести ее к осуществлению желания — быть на большой сцене.
Для чего: а) обрести твердость в характере; б) быть честной, а не казаться, что ты честная…»
3
Юная женственность перемешана была в Наташе Лавровой с резким мальчишеством, и это изумляло в первую же минуту. Ее изящество, даже хрупкость, нежная красота лица и рук не могли не удивить меня: читая материалы «дела», я живописал мысленно «героинь», и та воображаемая Наташа с этой, реальной, не имела в облике ничего общего. Ту, воображаемую, формировало восприятие документов, повествующих четко о жестокости, и я, вероятно, наивно, нафантазировал образ, начисто лишенный женственности. Эта же, реальная, передо мной, дышала женственностью, мальчишеская резкость жестов, а иногда и игры лица лишь явственнее ее оттеняла. Даже в безликой, казенной одежде она выглядела если не нарядно, то и не буднично, не невзрачно, а безупречная белизна воротничка освещала ее лицо, делая его особенно юным.
Лишь когда она села, быстро достала портсигар, сигарету, порывисто затянулась, мелькнуло сквозь дым в едкой сощуренности что-то вульгарное. Насытившись первыми затяжками, она ясно посмотрела мне в лицо, ожидая, видимо, с чего же начнет журналист, — ей объяснили, к кому и зачем она идет, — этот нелегкий для нее разговор.
Я начал с фантастики, помня мимолетное замечание Виктории о том, что Наташа к этому роду беллетристики неравнодушна.
— Давно ничего хорошего не читала, — ответила она с легкой небрежностью. — Когда-то были Брэдбери, Лем — не оторвешься, а сейчас… — Она покривилась.
— Что же вы читаете теперь?
— Льва Толстого. «Война и мир».
— Первый раз?
— Во второй. — Она раздавила сигарету, рассмеялась. — В ПТУ, куда записали меня милые люди, «Войну и мир» учили в восьмом классе, а в колонии для взрослых, тут, в девятом, хочешь не хочешь… — Посмотрела на меня с лукавством и вдруг насупилась, помрачнела, точно рассердилась, что не поняли ее шутку, отвергли ее игру. — Читаю потому, что люблю.
В ее «люблю» чувствовался какой-то вызов. И это было первое — не в облике, а потаенное, — что я ощутил в ней: желание, чтобы отзывались на ее настроение, на тончайшие оттенки настроений, и жестокость к непониманию. Как при наводке фокуса, два расплывчатых изображения начали соединяться. И я решил опять, на этот раз умышленно, стронуть объектив.
— А мне казалось, что вы любите не читать и перечитывать, тем более «Войну и мир», а… — Я остановился и, не найдя адекватно точного определения того, что она, по-моему, любит, выпалил самое общее и наивное: — Бить?