— Как? Ты хочешь сказать, что выведенный Гоголем в «Мертвых душах» Чичиков — твой прадед? — остановился теперь я.
— Ну да. Только не прадед, а прапрапрадед. Потому что моя прапрабабушка — как раз дочь Павла Ивановича.
— Какая дочь, ты что? Ведь он же — литературный персонаж! — не сдавался я.
— Ну так и что же, что персонаж? — пожала плечами Анюта. — Выходит, и от литературных персонажей дети рождаются…
Мы шли по вечерней Москве, спускаясь Тверским бульваром. С крыш окрестных домов за нами, как глаза драконов, следили пылающие буквы рекламы «Coca cola», «Samsung» и других зарубежных товаров, огненно горели вдоль тротуаров зазывающие названия всевозможных бистро, таверн и ресторанов. Минут через пятнадцать Аня свернула в какую-то невысокую арку, и мы оказались в тенистом внутреннем дворике, отделенном домами от шумов города.
— Вот здесь я и живу, — махнула она рукой в сторону одного из подъездов и остановилась.
— Ясно, — промычал я, не зная, о чем говорить и что делать со своей спутницей дальше. Да и откуда у меня было взяться подобному опыту, если, кроме всё ещё не забытой мною Галки Шипиловой, я всего два или три раза провожал до дома семнадцатилетнюю девчонку в селе Рождествено да как-то по пьянке переночевал у, не знаю, как подвернувшейся мне, тридцатилетней лахудры в одном из полупустых Кундерских санаториев?
— Прочти какое-нибудь стихотворение, — попросил я. — Не часто доводится слушать поэтов вживую.
— Ну, если ты и вправду хочешь… — она на минуту задумалась, опустив голову и, видимо, припоминая свои тексты, а затем выпрямилась и, встряхнув волосами, негромко прочитала:
Светлый дух звенит, а тело
от страданья онемело.
Пьет из чашки пустоту,
излучает немоту.
Немота — такая штука,
в ней ни скорости, ни звука.
Приподнимешь влажный глаз,
засверкает в нем алмаз.
Я мечтала жить в столице.
И серебряным копытцем
я чеканила слова…
А теперь — жива едва.
Подняв голову, я смотрел в небо. Его тут было немного — так, прямоугольник размером с полуторное одеяло, натянутое между углами четырех выстроившихся в каре домов, но и этого было достаточно, чтобы увидеть, что ночи августа звездой набиты нагусто. «А в Кундерах, — подумалось мне, видно, как они падают за Жигулевские горы. А некоторым даже случается увидеть в небе легендарный небесный Ладоград, в котором живут святые жигулевские старцы…»
— Ну, как тебе? — спросила, закончив чтение, Анюта. — Понравилось?
— Да, — проговорил я, кивая, — только очень уж грустно. Тебе не везёт в любви?
— Не знаю, — задумалась она. — Я думаю, что в любви и не должно быть везения… По крайней мере, опыт литературы показывает, что только несчастная любовь даёт импульс к творчеству, поскольку остается сидеть в сердце влюбленного, как заноза. А счастливая… Это ведь, как чувство голода — о еде думаешь лишь до тех пор, пока сосет в животе, а едва только набил брюхо, как на колбасу становится противно смотреть. А я — хочу сохранить в себе аппетит навсегда…
Мы ещё минут сорок поболтали на разные темы, сравнивая жизнь в Москве и в Кундерах, а потом я рассказал ей о своем визите к писателю Горохову, книги которого, как оказалось, она знала намного лучше меня.
— Мне нравится, как он пишет, — сказала она. — Я по несколько раз перечитывала его повести «Святая вода», «Паломники» и особенно — «Жду ответа, как соловей лета». Я не знаю, соблюдает ли он посты и верен ли своей супруге, но, читая его книги, мне почему-то хочется стать если и не монахиней, то по крайней мере — женой священника.
— А как насчет библиотекаря? — сострил я неожиданно для самого себя.
— Ну-у-у, если библиотекарь примет сан священника…
Я представил себе наше село Рождествено, облупившуюся полупустую церковь, зимний лес вокруг и скользящие через замерзшую Волгу сани, в которых сидит Аня в шубке и рядом — я в черной рясе… И сознание тут же дорисовало толпу мокроносых расхристанных мальчишек, которые оравой бегут по сельской улице за нашими санями, выкрикивая какие-то нелепые дразнилки, типа «Поп, поп — толоконный лоб!» или что-нибудь в таком же духе.
И я скомкал напрашивавшийся ответ, как недописанную записку.
Мы договорились встретиться на другой день в шесть часов вечера возле памятника Пушкину, попрощались у входа в её подъезд и, едва успев на последний поезд метро, я поспешил к ожидающему меня на квартире Панкратия Пивогорова ночлегу…
…И вот наше путешествие по Москве подземной подошло к концу и, выйдя на станции «Тверская», мы поднялись с отцом Мирославом по эскалатору и, пройдя через главный вестибюль, направились к выходу на площадь…
Глава О (70)
«ОНэксим-Банк, — гласила полыхающая яркими лампочками надпись на бывшем кинотеатре „Россия“, — это гарантия стабильности и…»
Однако, какие еще, кроме стабильности, гарантии символизировал собой этот самый «Онэксим-Банк», я прочитать не успел, так как увидел стоявшую возле памятника Александру Сергеевичу Аню и в радостном нетерпении помахал ей рукой.
— Так это у тебя с ней встреча? — увидев ответный жест Анюты, поинтересовался отец Мирослав.
— Да, — кивнул я, — с ней. Идемте, я вас познакомлю.
Мы сделали несколько шагов навстречу Ане, и я уже чуть было не сказал ей: «Привет! Познакомься — это отец Мирослав Занозин, он мне помог сегодня разобраться в некоторых сложных вопросах», — как какая-то внезапная сила заткнула мне рот тугим комком пыльного воздуха, по ушам ударила волна близкого грома, я увидел, как под одной из стоявших вокруг памятника скамеек мгновенно вспух кроваво-золотой куст взрыва, полетели вокруг обломки досок, камни, обрывки чьей-то одежды и подброшенные взрывной волной тела гулявших. Взвизгнув от удара о камень, один из осколков чиркнул по постаменту памятника и, звякнув где-то в стороне об асфальт, от него отлетела отсеченная (брошенная на сувенир поколению «П»?) первая буква фамилии поэта.
«Это же неправильно! — тотчас вспыхнула в моей голове нелепая, кричаще-паническая мысль. — Он же не Ушкин, он — Пушкин! Надо объяснить это всем, надо сказать об этом Анечке и отцу Мирославу, надо немедленно…»
Но вокруг вдруг сделалось совершенно темно, голова моя метнулась от меня куда-то в сторону и, едва поспевая за ней, я полетел вместе с пыльным вихрем и подброшенными взрывом предметами в черную бездну беспамятства.
Сколько оно продлилось, я не знаю, но, судя по тому, что за это время к месту теракта успели приехать спасатели и милиция, я провалялся в обмороке минут пятнадцать, а то и больше.
— …Давай, давай, поднимай его, бери за ноги, — наконец-то пробился ко мне голос извне и, разлепив на мгновение веки, я увидел склоненных над собой людей в форме МЧС, которые пытались поднять меня и уложить на стоящие рядом носилки.
— Я сам, сам, — пробормотал я, чувствуя, что мои руки и ноги находятся на месте и, кажется, слушаются меня.
— Сам? — переспросил один из склонявшихся ко мне. — Сможешь? Тогда давай… вот в этот автобус, — и повернул меня лицом к стоявшему поблизости автобусу с распахнутыми дверцами.
Держась рукой за распухший лоб, я, покачиваясь и почти ничего не видя перед собой из-за отяжелевших, не поднимающихся век, добрел до дверей автобуса и, подхваченный чьими-то сильными руками, поднялся в салон и сел на ближайшее сидение, спиной к водителю. Кто-то сразу же сунул мне в нос противно пахнущую нашатырем ватку и принялся обрабатывать влажным тампоном горящий лоб.
Я попытался вторично открыть глаза и увидел перед собой озабоченную пожилую докторшу.
— Ничего, ничего, — сказала она, увидев, что я очухался. — Все будет хорошо, ничего страшного не случилось, тебя просто ударило по голове вырванной из скамейки доской. Лоб, конечно, ещё поболит, и синяк может разойтись на лицо, но сотрясения вроде бы нет…
— Вот это, бля, баклажан в натуре! — раздался вдруг не вяжущийся к ситуации момента жизнерадостный пьяный голос и, скосив глаза, я увидел поднимающегося с заднего сидения алкаша, по-видимому, посаженного где-то ранее в автобус да так и оставшегося в нем, когда поступил срочный сигнал ехать к Пушкинской площади. — О! И батюшку замели! Ну дают! — изумленно хохотнул он и, переведя взгляд на дверь, я увидел, как, бережно поддерживая за плечи Анюту, в автобусе появился отец Мирослав.
Наложив мне на лоб холодный мокрый компресс, врач метнулась к ним и захлопотала над Анечкой.
— Ничего, ничего, — услышал я знакомое приговаривание. — Всё будет хорошо. До свадьбы, как говорится, заживет…
Минут через пять автобус был набит уже до отказа, сверх того в него влезли человек пять омоновцев с короткоствольными автоматами и, окатывая стоящую вокруг толпу разбрасываемыми мигалкой волнами синего света, он отчалил от тротуара и повез нас вниз по Тверской улице. Скоро нас пару раз тряхнуло, как бывает при въезде на бордюр, и сделав пару кругов и поворотов, автобус остановился.
— Выходим по одному! — громко предупредил старший из омоновцев, когда открылись двери. — Резких движений не делать. Шаг вправо, шаг влево считается попыткой к бегству!
«Ему еще, блин, до шуток», — подумал я, морщась от боли и выбираясь наружу.
Но он не шутил. От подножки автобуса и вплоть до открытой двери отделения милиции (а это было именно оно, а не больница, как я подумал сначала) стоял живой коридор из выстроившихся в два ряда милиционеров, по которому мы и проследовали внутрь здания. Там у нас изъяли находившиеся в карманах вещи и документы, а затем всех, кроме отца Мирослава и Анечки, посадили в огромную клетку, отделенную от общего помещения стальной решеткой, и приступили к выяснению личностей.
К следователю вызывали по одному, и пока шла проверка его документов, между остающимися за решеткой тянулись самые разнообразные и невероятные для данного места и ситуации разговоры.
— …Да разве дело в том, кто из нас более талантлив как художник? — продолжая, как видно, прерванный задержанием разговор, говорил за моей спиной один собеседник другому. — Ты вот думаешь, почему от тебя жена убежала, а от меня, слава Богу, нет? А? Да потому, что ты смотришь на женщин с вожделением, а я — с восхищением. Я думаю, как прекрасно они выглядели бы из эбена, а ты — как прекрасно, если бы они были тобой отъебёны…