х поэтов Москвы, Петербурга, Украины и других уголков бывшего СНГ. И эта акция должна продолжаться до тех пор, пока НАТО не отменит своего решения и не прекратит бомбардировки Сенокосовского района.
Глава Ф (500)
ФЕРТоплясов, напряженно слушавший текст президентского Указа, аж подпрыгнул, когда услыхал слова диктора о начале стиходрома.
— Чуваки! Это же верх мечтаний — выступить со своими стихами на главной эстраде России! Полная площадь народу, телекамеры, миллионы телезрителей перед своими экранами!..
— …Восемь тысяч бомбардировщиков над головой, — дополнил Чохов.
— Это ерунда! — отмахнулся он. — Такие массовые скопления людей всегда притягивают к себе внимание инопланетных наблюдателей, которые постоянно курсируют на своих НЛО вблизи нашей планеты, и они не дадут произойти несчастью.
— Каким же это образом? Устроят в знак протеста рок-концерт зеленых человечков на своем НЛО?
— Да таким, как на Курской дуге в Великую Отечественную! Очевидцы говорят, что перед началом танкового сражения над местностью повисло несколько гигантских летающих тарелок, и они парализовали работу двигателей немецких «тигров».
— Да ладно тебе… Веришь во всякие сказки.
— Ну почему же «сказки»? — вступился вдруг за него Панкратий Аристархович. — Были там тарелки, я подтверждаю. Одну из них я даже себе на память привез, — и, выдернув из-за брючного ремня край рубахи, он поднял его вверх, обнажив перед присутствующими свой худой старческий живот с громадным ожоговым шрамом округлой формы посередине. — Вот… Такими, значится, самыми «тарелками» и были остановлены немецкие «тигры».
— Извините, — смущенно пробормотал Фертоплясов. — Но я неоднократно слышал…
— Кончай, братан, мало ли чего теперь болтают? — остановил его Берлинский. — Как же! Свобода слова, мать её в лоб. Мечта интеллигенции… И ведь даже не понимают, что этим самым они губят Россию.
— Кто? Интеллигенты? — уточнил молчавший все это время Отпадов.
— А кто же еще? Или это не они в течение последних пятнадцати лет пытаются поставить историю России с ног на голову? Мол, если бы ветераны в сорок первом были хоть немножечко умнее, то мы бы уже пятьдесят лет пили баварское пиво… И откуда, блин, только мысли такие вылезают? Ведь русские люди вроде…
Он протянул руку к столу и взял свою недопитую чашку с давно остывшим кофе.
— У интеллигента, — сказал вдруг с мрачной гримасой Анаврин, особенно у российского, который только и может жить на содержании, есть одна гнусная полудетская черта. Он никогда не боится нападать на то, что подсознательно кажется ему праведным и законным. Как ребенок, который не очень боится сделать зло своим родителям, потому что знает — дальше угла не поставят. Чужих людей он опасается больше. Так же и с этим мерзким классом.
— Не совсем успеваю за вашей мыслью, — произнес отец Мирослав. Поясните, если можно.
— А что тут пояснять? — усмехнулся Анаврин. — Интеллигент, как бы он ни измывался над устоями советского строя, который его, собственно говоря, и породил, отлично знает, что в нем все-таки был высший нравственный закон. Ведь если бы нравственный закон в стране был мертв, то он побоялся бы и рот открыть против такого строя. Там, где нет высшей нравственности, там и пришибить могут! А социализм декларировал добро и во многом придерживался этой декларации. Ну, а добро, как вам, отче, должно быть известно, по своей природе — всепрощающе, ударь его по правой щеке, и оно вместо ответного хука подставит тебе левую… Так что интеллигент не боится топтать святыни. Интеллигент боится только одного — касаться темы зла и его корней, потому что справедливо полагает, что здесь его могут сразу выдрючить телеграфным столбом.
— Сильный образ, — поднялся с места отец диакон. — Но вот вам всем и экзамен подошел. Или, как у вас говорится, проверка на вшивость. Испугаетесь вы или нет обличить заявившее только что о себе зло? Рискнете вывести его на чистую воду или предпочтете отсидеться в сторонке? Если вы действительно служите Слову и России, то верните интеллигенции её честь и славу.
— А может ли кто-нибудь сказать, что именно есть слава? — поднялся в свою очередь и Анаврин. — Скажем, слава интеллигенции? Существует ли она сама по себе, вне сознания этой самой интеллигенции? Вот совсем ещё недавно на всех перекрестках страны красовались лозунги «Слава КПСС!» — куда сегодня подевалась эта слава, кто знает? А ведь она была, и многие члены КПСС испытывали на себе её благотворное влияние…
— Ладно, братан, давай мы пока разговор о славе перенесем на другое время, — остановил его Берлинский. — Завтра у нас очень непростой день, так что нужно успеть отдохнуть и кое-что обдумать. Давайте встретимся возле памятника Жукову, в половине двенадцатого. Я принесу с собой мегафон, и мы сможем начать свое выступление уже на подступах к площади. Договорились? Тогда — до встречи…
Толпа вышла в коридор и, минут десять спустя, в непривычно звенящей от тишины квартире остались только я и Пивогоров.
Глава Х (600)
— …ХЕР он завтра на площадь придет, этот умник, помяни мое слово! — произнес вдруг Панкратий Аристархович задумчиво. — Видывал я таких говорунов на фронте — как рассуждать о зле, так они первые, а как с этим самым злом бороться, так их и близко не увидишь…
Мы собрали оставленные на столе чашки и стаканы и перенесли их на кухню.
— А ты завтра сходи с ребятами. И не бойся никакого зла — ни в милицейской форме, ни в натовской. Оно ведь как раз того и боится, что его перестанут бояться — оно от этого силу свою теряет.
— Хорошо, — кивнул я, — я схожу. Чего мне бояться?
Я помог старику помыть посуду и привел в порядок после гостей свою комнату. Спать не хотелось. Мысли расползались, как высыпанные из ведра раки. К незашторенному окну прилипла маслянистая от желтых огней московская ночь и, глядя на неё изнутри молчащей квартиры, я прямо-таки физически начал чувствовать, что даль тиха, столица внемлет Богу, и звезда с звездою говорит…
— А вы почему не спите? — выйдя на кухню, поинтересовался я у все ещё сидящего за столом Панкратия Аристарховича.
— Да так… Думаю, — отозвался он. — А вернее — считаю.
И только тут я заметил, что на столе перед ним лежит исписанный авторучкой лист школьной тетради, на котором были выведены ряды каких-то букв и цифр.
— Плату за электроэнергию подсчитываете? — предположил я.
— Число Зверя разгадываю, — спокойно ответил Пивогоров. — Слыхал про такое?
— Три шестерки, что ли?
— Они самые.
— И вы думаете, что можно объяснить их символику?
— А почему бы и нет? Вот смотри. Число 7 именуется как полнота, его признавал совершенным Пифагор, оно представляет собой законченный цикличный процесс, при котором троичная сущность всегда облекается в четверичную материальную форму. Всё проявленное мироздание пронизано семеричными структурами. Семь символизирует собой совершенный порядок, оно образует базовую серию для музыкальных нот, спектральной шкалы и планетарных сфер, а также главных добродетелей и смертных грехов. Семь — это число небес, число дней недели, число лепестков в волшебном цветике-семицветике, число сказочных братьев Симеонов. Тогда как шестерка — это нечто недостигшее совершенства, оставшееся без Бога и Его благодати. А три раза повтореннное шесть — 666 — это человек, сам себя ограничивший самим собой. Самообоготворившаяся тварь — воцарившаяся неполнота, желающая завладеть всем. Но в ней нет жизни, а есть только вечное повторение одного и того же — я, я, я; в противоположность жизни Пресвятой Троицы Отца и Сына и Святого Духа.
— А что обозначает число завтрашнего дня?
— 19 августа? Не бойся. Древние традиции связывают это число с идеей «солнечного делания», это благоприятное число. И кроме всего прочего, это праздник Преображения Господня, а Господь способен преобразить даже самое сильное Зло — в Добро, не забывай об этом.
И собрав со стола свои мудреные писания, Пивогоров поднялся с места, давая понять, что наша беседа окончена и время ложиться спать…
Глава Ѡ (800)
…О МЕГАфоне вспомнили только когда уже шли по Красной площади к храму Василия Блаженного, возле которого за минувшую ночь были выстроены гигантские подмостки для предстоящего концерта и стиходрома. Площадь была забита молодежью, у большинства были прицеплены на лбу белые изображения мишеней, и чтобы не потеряться в толчее, мы старались пробиваться кучкой, держа друг друга за руки.
— А где Анаврин? — спросил я, вспомнив вчерашнее предположение Панкратия Аристарховича. — Не пришел?
— Да и хрен с ним, — проворчал в ответ Берлинский. — Для него Внутренняя Монголия всегда была важнее России.
— Он что — уехал? — не понял я.
— Считай, что он к нам и не приезжал, — проворчал тот и принялся с усердием прокладывать путь сквозь толпу парней с заклепками на кожаных куртках и петушиными гребнями на головах.
Не было с нами также и отца Мирослава с Аней…
Глава Ц (900)
ЦЫганского хора мы среди выступающих не увидели, зато вылетевшая, как шестисотый мерседес, на эстраду Лалка Бухачева, на которой широкой поповской рясой болтался бесформенный черный балахон до пят, а на лбу белела прикрепленная бумажка с нарисованной мишенью, спела в паре с одевшим прямо на голое тело крупноячеистую авоську Форелием Лимонтьевым старую песню о своем главном, аранжированную под моду шестидесятых годов при помощи шести разнокалиберных гармошек:
Городок наш — ничего,
населенье — таково:
сексуальные меньшинства
составляют — большинство…
В конце их выступления над красной кремлевской стеной выдвинулась ввысь раздвижная крановая стрела с огражденной круглой площадкой на конце, и там, на ней, все без труда узнали массивную фигуру своего Президента, на лбу которого, так и не сумев закрыть собой его знаменитую седую шевелюру, различался белоснежный кружочек мини-мишени. Дождавшись окончания песни, он медленно, словно делая небу «козу», воздел к небу свою двухпалую руку и громким, усиленным динамиками голосом, провозгласил: «Я — с вами! Я — с вами!»