— Писателя нужно судить по законам, созданным им самим.
— Да это-то можно. Только вот, что это будет за суд, если ни в одном из этих индивидуальных законов даже не предусмотрено статей об уголовной ответственности за правонарушения, а?..
Глава Д (4)
— …ДОБРО должно быть с кулаками? — Анаврин затушил в блюдечке сигарету и поднялся. — Извини, но все это напоминает мне покинутый Литинститут. Надоело. Я хочу сам выпекать свой теософический кокс, а не ждать, когда мне подвезут сбрикетированную в кирпичики истину. А потому счастливо оставаться…
— Погоди, мне тоже нужно идти, — встал Перехватов. — Жаль, не послушал ваших стихов, — виновато улыбнулся он гостям. — Но я думаю, мы ещё увидимся.
Борис проводил их в переднюю и, защелкнув замки, возвратился.
— Всё-таки, блин, мне кажется, их лучше читать, чем слушать… Ты-то как все это выдержал? — повернулся он ко мне.
— Да ничего… Я ведь тоже имею отношение к книгам, хотя и не пишу их сам. Так что мне это интересно.
— А кто вы? — спросила худенькая брюнетка.
— Я работаю в библиотеке. Сейчас мы создаем музей писателя Горохова, то есть — Василя-из-Кундер. Так что стихи и проза для меня такая же стихия, как и для вас.
— Стихи — это воздух культуры! — резюмировал Берлинский. — А потому я предлагаю послушать нашего гостя из северной столицы, — он кивнул головой на долговязого угреватого парня, молча притаившегося с бутылкой пива в руке на углу стола. — Толян, прочитай нам что-нибудь свеженькое.
— Добро, — поднялся тот. — Вот — самое последнее, я написал его буквально сегодня утром в электричке…
И, широко, как Вознесенский, отбивая такт рукой, громко прочитал:
Скорый поезд из Питера
номера с головы!
Едут бляди и пидоры
от Невы до Москвы!
Гул в вагонах нетопленых,
тамбур пахнет махрой!
До рассвета чуть тепленьким
будет каждый второй!
В свитерках не залатанных,
не стыдясь своих дыр,
молодые, патлатые,
лишь пришедшие в мир,
утром выйдут из поезда,
в голове — пустота…
…Помоги им опомниться,
отрезви, Храм Христа!
Закончив читать, Толян молча сел на место и отхлебнул из пивной бутылки.
— А ты, Борь? — окликнул Викторион Таракьянца. — Прочтешь что-нибудь?
— Если слушатели готовы терпеть, то можно.
— Что? До сих пор ещё экспериментируешь?
— А что ещё можно делать в мире, который существует по законам текста?
— Да ладно тебе! Ролана Барта начитался? Всё уже, мол, было, было, было, а потому — всё только повтор и цитирование, а если всё только цитата, то что тогда в жизни имеет право претендовать на ощущение трагедии? Ничего. Так?..
— Ну, не совсем так, но… Впрочем, я могу и не читать.
— Ладно, читай. Мы уже слушаем.
— Смотри… Не я говорю, но ты.
Борис прислонился к дверному косяку, прикрыл глаза и, скрестив на груди руки, бесцветным, но четким голосом прочитал:
Шмардыгал Брандограй по грабору,
фурзыгая и тряжно брендя.
А настрапу — ляляла Фиора,
лестолазо флудями кудя.
— Брандограй, Брандограй, требрухите!
Ранзе журно так тряжно брендить?..
И закляк Брандограй, оропитев,
и закрокало звенце в прети.
— Илисите, Фиора, Фиора,
я — кандо, мурандо и трандо.
Не кухите ваво, лилодора,
дудем врехте калять от и до…
…И гунда покоргилось за жоро
закулевшее зорце на ной,
шмардыгал Брандограй за Фиорой,
и мугалы им фри за руной.
— Ну и чего тут такого сверх экспериментального? — подала голос сидящая на коленях у одного из парней тяжелогрудая крепенькая девица в белых кучеряшках. — Классическая «глокая куздра», только развитая до размеров полноценного стихотворения. Но смысл его абсолютно понятен, и я искренне порадовалась и за этого увальня Брандограя, и за встреченную им Фиору. Потому что для передачи настоящих чувств не обязательно знать язык. Обходятся же без помощи Розенталя орлы, львы, куропатки?
— Угу, — кивнул Берлинский. — И собаки в период течки…
— Я предупреждал, что пишу нестандартно, — напомнил Борис, — а потому прошу прекратить дискуссию. Творчество — процесс индивидуальный, так что не будем превращать литературу в третью Чеченскую войну.
— Между кем и кем?
— Да как всегда — между властителями дум и блюстителями дум.
— Ну, хорошо, хорошо, давайте сегодня обойдемся без споров, согласился Викторион. — Анют, прочти что-нибудь человеческое! — попросил он брюнетку за моей спиной.
— Но у меня всё грустное…
— Да хрен с ним, лишь бы эта грусть была настоящая! Читай.
— Ну, хорошо…
Она опустила долу глаза и медленно, будто восстанавливая перед внутренним взором описываемую картину, начала:
Под вечер собираемся за стол…
Горячий чай… Звоночки чайных ложек…
Из рук твоих стакан упал на пол…
О, как ты со стеклом неосторожен!
О, как неосторожен ты со мной.
Но я уже не жалуюсь, не плачу,
лишь становлюсь всё тоньше и прозрачней,
и, может, стану облаком весной.
Меня ночами обнимает страх.
То снится скит, то долгие скитанья.
Но сколько можно о непониманье?
От этого и так звенит в ушах…
При этих словах она на мгновение прижала к ушам ладони и, уйдя взглядом куда-то ввысь, в закрытое потолком комнаты, но предполагающееся где-то над крышей небо, закончила:
…Родившись от небесного огня,
душа небесный смысл повсюду ищет.
И с каждым днем становится всё чище.
И ты всё чаще смотришь сквозь меня…
— Ну, вот! Есть же ещё настоящая поэзия! — признал патлатый. — Хотя тоже не без уклона в оригинальничание. В простоте сейчас уже и слова никто не скажет… Так, Борис?..
— Минуточку, — отозвался Борька. — Звонят в дверь, я открою, — и вышел в переднюю.
Глава Е (5)
— …ЕСТЬ! — раздался его радостный возглас в коридоре, и через минуту он ввел в комнату высокого черноволосого парня с птичьим лицом и пронзительными черными глазами. — Знакомьтесь, друзья. Это — Сергей Отпадов, автор недавно вышедшего романа-римейка «Медная лампа Алладина». Жаль, что Анаврин ушел — я так хотел, чтобы они познакомились. Потому что, на мой взгляд, они полные антиподы…
— А в каком, ты говоришь, журнале роман вышел? — спросил кто-то из сидящих за столом.
— Он не в журнале, он сразу отдельной книгой, — ответил вошедший.
— Не в «Вагинусе» ли?
— Ну что ты, «Вагинус» же как раз Анаврина раскручивает, а я с ним в своем романе полемизирую! Меня Игорь Хазаров издал, который до этого детективы Б. Анального печатал — читали, наверное, истории про сыщика Пандорина?
— Ну-у! Кто же на такое чтиво свое время тратит?
— А что? По-вашему это плохо написано?
— Да дело не в том, хорошо или плохо написано. Написано-то как раз и не плохо, таланта у него не отнять, но понимаешь, в чем дело… Вот сейчас у нас стали продаваться такие специальные пластмассовые кости для собак, импортные, конечно, у которых вроде бы и вкус настоящих костей, и запах, ну и на вид они, как натуральные, да только в желудок при этом ничего, кроме собственной же слюны, не попадает. Вот и романы Б. Анального про Пандорина — точно такие же муляжи, как эти кости. Если их и можно «грызть», то лишь для того, чтобы занять время, но уж никак — не насытиться…
— Да если б ещё он был просто Б. Анальный, а то ведь его настоящая фамилия — Чортишвили! Горгоний Чортишвили — каково вам, а?
— А Отпадов — это ваша настоящая фамилия? — повернувшись к гостю, прозвенела бокальчиком своего голоса Аня. — Уж больно она какая-то… жаргонно-тусовочная, что ли.
— Так это мне Хазаров специально такой псевдоним придумал, чтоб, значит, молодежь сразу за своего приняла, — засмеялся он. — А моя настоящая фамилия — Окладов, в выходных данных книги она указана.
— И про что роман? — опять спросил кто-то из-за стола.
— Да роман — просто отпадный! — не сдержал восторга Таракьянц. — Там один чувак, хакер, обманув устроителей интернет-аукциона, получает на халяву старинную медную лампу, из которой потом вылезает настоящий джинн. Прикидываете?
— А в чем суть полемики с Анавриным?
— Да в том, — снова взял слово пришедший, — что у Анаврина всякое слово — это только вместилище пустоты, а мой джинн говорит, что «внутри себя слово содержит все знания о предмете, надо только понимать его суть.» И для того, чтобы понимать предмет, не обязательно знать его, но достаточно уже одного названия этого предмета. Более того — именно употребление нами тех или иных слов как раз и обеспечивает нам в дальнейшем становление той или иной реальности.
— Это как?
— Ну… Вы Пола Остера читали? Он у себя цитирует Чарлза Доджсона, я помню это место. «Когда я употребляю слово, — говорит там Шалтай-Болтай презрительно, — оно означает только то, что мне от него требуется, — не больше и не меньше». А Алиса возражает: «Вопрос в том, — говорит она, возможно ли заставить слово обозначать столько разных вещей». На что Шалтай-Болтай ещё более презрительно отвечает в том духе, что «Вопрос только в том, кто хозяин этого слова, вот и всё…»
— Ну и в чем тут суть?
— О-о, суть тут очень во многом! Ведь в этом небольшом уроке Алисе Шалтай-Болтай делает набросок будущих человеческих надежд и дает ключи к нашему спасению — чтоб жизнь развивалась так, как надо, мы должны стать хозяевами слов, в буквальном смысле. Тогда язык будет отвечать нашим чаяниям и обеспечивать наше будущее.
— Как это?
— Ну… Вот вы в «балду» на лекциях играете?
— Да случается…
— Ну так вот. Вы помните, что суть её заключается в том, чтобы из входящих в какое-нибудь базовое слово букв составить как можно больше других самостоятельных слов, максимальное число которых и обеспечивает победу. Понятно, что никакой логической связи со своими «слово-матками» эти новые слова не имеют, а зависят только от того случайного набора букв, из которых те состоят. Однако именно здесь как раз и проявляет себя та «хиромантическая», если так можно сказать, сущность языка, которая показывает, что слово — это не просто «единица речи, представляющая собой звуковое выражение понятия о предмете или явлении объективного мира», как об этом говорится в словарях, но самая что ни на есть настоящая кодовая программа, которая, используя входящие в него буквы в качестве «строительного материала», распрограммирует себя через новообразуемые слова в целом комплексе понятий, обусловливающих (вспомните-ка Вильгельма Гумбольдта, который говорил, что язык есть не что иное как соборная среда, не только предваряющая, но и обусловливающая всякое творческое действие в самой его колыбели) параметры и самой той реальности, которую они собой описывают… У кого-нибудь есть под рукой бумага и ручка? Возьмите для примера такое ключевое в эволюции человеческой культуры слово как «христианство» и посмотрите на тот набор понятий, который оно таит в себе в виде буквенной базы для образуемых из него в последующем слов. Ну, кто-нибудь сделал?.. — он подождал, пока парень за моей спиной закончил составление списка и протянул ему страничку. — Хорошо… Вот — основной в смысловом отношении корпус таких, пребывающих в нём в «эмбрионально-закодированном» состоянии, терминов. Смотрите, что это за слова: Христос, истина, таинство, страсти, творити, Сион, Исав, Иона, Иов, стихира, Сирин, сирота, воин, стон, вина, снасти, трон, страх, хитрости, синаит, вино, тиранство… Видите? Уже сам набор заключенных в слове «христианство» букв предопределяет возможность составления из них только таких слов, которые либо являются символами ветхозаветной подготовки мира к приходу Мессии («Исав», «Иона» и т. д.), либо же охватывают основную символику уже самой новой религии («Христос», «Истина», «таинство» и так далее). С такой же красноречивой наглядностью «расшифровывают» таящиеся в них «программы» и другие слова.