Варваре пришлось еще раз отвлечься на пояснения:
— Врата райского сада отворяются древом познания. Женщина сочетается с мужчиной. Естественно, что сначала они должны лучше узнать друг друга. Узнать во всех смыслах. Узнать и принять такими, какие есть.
— Я готова узнать и принять. — Антонина стала спихивать с меня Варвару.
Комфортно обосновавшаяся преподавательница поднялась нехотя, с тяжелым отлипанием. Взамен через меня перемахнуло и взобралось валетиком нечто пухлое, пышное и большое — мягкое, словно перина, но полновесное.
— Прежде, чем урок перейдет к следующей стадии, — голос Варвары прилетел со стороны, — ваши врата должны лучше познакомиться с мужчиной, привыкнуть к нему, а он — суметь сделать так, чтобы и вы привыкли как можно быстрее. Это прекрасно сочетается с освоением первого способа. Приступай, Антонина.
Могучие облака накрыли меня, устроив шторм, штиль и баюканье. Мой организм раскатали по разделочной доске, нарезали ломтиками, затем сваляли в комок, долго лепили и получили на выходе изрядно вареный, но вполне жизнеспособный батон.
Горизонт скрыли величественные холмы. Великое землетрясение подвинуло и обрушило холмы, шквал желаний порвал еще живые благие намерения, скомкал, как лист бумажки, слепил из него самолетик и запустил в подзуживающую тьму. Я больше не хотел себя сдерживать. Двойное мычание встревожило ночь.
— Отлично. Теперь Майя, — распоряженно распорядилась распорядительная распорядительница. Все плавало, слова теряли смысл, растягивались, дробились и множились.
Холмы исчезли, возникли холмики, восторженно поющие Аллилуйю. Я взялся петь дуэтом. В тридевятом царстве далекого государства одновременно сложился другой дуэт — глубокий и насыщенный, неопытный, но старающийся. Песнь песней вознеслась к небесам, прихватив с собой исполнителей.
— Следующая — Амалия! — вернули нас на землю.
Осколки песни еще висели в воздухе, а прежний дуэт сменился новым. Перед глазами обнаружились створки нежнейшей раковины, что скрывали внутри перламутровую жемчужину. Раковина упала на меня с хрустальным звоном, уши заложило счастьем, и губы наполнились жемчугом.
И вновь перемена мест. Вспорхнул крылышками немыслимый мотылек Кристины. Обычно он мирно жил в своем коконе, но сейчас расправлял малиновые крылья в ожидания чувственного, несказанного счастья. Кристину пучило, трясло и выкручивало. И меня под ней.
— Любава! Александре приготовиться.
Только Варварин голос и существовал в разрушенном миропорядке. Он возвращал в реальность, когда, казалось, вернуться уже невозможно. Основа основ. Полотно, собиравшее штрихи жизни в единую картину.
У подножья обелиска в ожидании очереди встала в почетный караул Рапунцель нашего отряда, златовласая Александра, а Любава нетерпеливо выстроила надо мной второй этаж. Башенный кран накрылся ковшом экскаватора, исчерченные трещинками стены встали перед моим бульдозером, экскаватор поскреб ковшом, а бульдозер в ответ взревел и бросился на стену. Трещинки округлились и стали дверными проемами, в проемах открылись комнаты и новые двери. С другой стороны стройки в стену стучался крановщик, вступивший врукопашную с безумным экскаваторщиком, а две бригады маляров спешно махали кистями и катали валиками, по-быстрому покрывая прозрачной краской все ставшее доступным недоступное.
— Александра! Феофании готовиться.
Исчезла стройка, развеявшись дымом. Нечто мягкое и невесомое окутало сверху донизу. Пушисто прижавшись, оно мурлыкнуло, ласкаясь, обняло… впиталось… и растворилось — во мне и в себе. Где-то в районе лопаток зарождались и росли два чудесных перистых крыла, они медленно и могуче распрямлялись за спиной, будто хвост токующего тетерева, нет, влюбленного павлина, и поднимали, неся ввысь, в многоцветную радугу, туда, где солнце круглый год и люди не умирают. Словно старушка-смерть пришла за мной и остановилась на пороге, опираясь на посох-косу, лукаво приглядываясь и вспоминая собственное былое. И не решаясь прервать кашлем последнего приговора безумства храбрых. И, будучи женщиной в душе, такой же страстной, влюбчивой, нелогичной, когда-то не менее желанной и желающей, скинув мрачный балахон, она примерила радостные одежды жизни… и решила не отвлекать от ее чарующих проявлений.
— Нам, конечно, повезло с пособием, — колыхался воздух вибрациями преподавательского голоса из параллельного мира, — но чтоб особо не увлекались, расскажу еще кое-что о второй составляющей. Болезни при ловиласке передаются не только погружением больного в здоровое или здорового в больное, но и трением кожи, перенесением заразы на пальцах и даже соприкосновением волос — стоп, паника, не тех! Бывает некая живущая в них мерзкая живность, что с удовольствием осваивает предлагаемые новые территории, она врачуется сбриванием и особыми мазями.
— А как врачуется все предыдущее? — озаботилась Антонина.
— А оно врачуется? — встречно вскинулась Майя.
А я несся к финишу — словно парашютист, давно парящий в свободном падении и незаметно, но быстро, приближающийся к незыблемой тверди, где трехмерный бездонный мир перестает быть огромным, превращается в двухмерный, а люди — в елозящих по нему плоскатиков, не знающих, не думающих и не помышляющих о высоте. О полете. О высших силах. Как воскликнул один чудом вырвавшийся в третье измерение киногерой: свободный полет — это как секс с богами.
Наблюдательная Варвара неким шестым чувством обнаружила приближение конца моего полета. Она дернула за кольцо парашюта:
— Нажмите, как я показывала.
— Так? — вспискнул далеко внизу голосок Феофании.
Не так. Меня по-прежнему несло, раскачивало и переворачивало, и точка приземления неудержимо надвигалась. До удара о землю оставались мгновенья.
Вновь вмешалась преподавательница, умело и успешно.
Несмотря на вынужденную остановку, сознание еще находилось за гранью разумного, выдавая причудливые образы, шизофренически-бредовые ситуации и несуществующие формы и лица. Не видящее реальности внутреннее зрение согласно поддакивало ему во всем, не выпуская из лап фантасмогорических иллюзий.
Я был брошен. Я стал изгоем в стране безмерных ощущений. Я чувствовал себя засохшим деревом в пустыне возможностей, любой мог обидеть меня, опасность струилась в воздухе, обтекая мысли и конечности теплой кровяной волной. Коварные древние боги могли сжечь меня, недвижимого, своими молниями, драконы и львы — испепелить в пламени обжигающего дыхания или откусить что-нибудь нужное, без чего жизнь утратила бы краски и, померкнув, превратилась в серую хромую старушенцию, ковылявшую на костылях немощи и коротавшую в беззубой хвори тусклый век. Злые недалекие туристы могли срубить меня на дрова, чтобы под искры и сполохи стонущего в предсмертных судорогах костра орать свои песни о главном, ковырять грязными ножами консервы, а потом вырезать на мне надпись с пронзенным сердцем, что символизирует любовь до гроба на время похода.
А еще я был Моисеем, в одиночестве отторжения получающим заповеди на священной горе и готовым нести их ополчившимся на богов людям — создавшим свою корыстную религию и, не слушая, отметавшим любую другую непонятную им точку зрения. Ведь бескорыстной веры не бывает, каждый ежедневно совершает коммерческую сделку со своим богом — вот я тебе молюсь, а ты мне — счастье. Я тебе свечку, ты мне — исполнение желания. Выигрывает умеющий торговаться лучше, но с кем мне поторговаться сейчас?
Потом я был парусником в море, подпиравшим мачтой небеса и мечтавшим о дуновении ветерка, о настоящем ветре, о буре, которая накроет со всеми потрохами и разнесет к чертовой матери. Я ждал шторма, я молил о шторме, бился головой о бездонную рябую гладь штиля и посылал проклятия духам погоды, что равнодушно бросили меня посреди обездвиженного живого океана. «Сделайте со мной что-нибудь!» — молился я всем высшим силам вместе взятым и каждой по отдельности. Олицетворение моей надежды орало раззявленным немым ртом так, что перепонки звенели.
Видимо, кто-то из них услышал. Высшие силы, оперсонифицированные преподавательницей, скомандовали:
— Давай, Фаня, только очень аккуратно. Кларе подготовиться. Клара, начни с останавливающего нажима.
Подушечка маленького пальчика несколько раз нажала на кнопочку, словно позвонив в дверь:
— Сюда?
От каждого нажатия пристраивавшуюся Феофанию стукало по носу. Удары царевну не беспокоили, а веселили, она даже боднула ответно.
Варвара переадресовала вопрос:
— Чапа, сюда? Клара все правильно делает?
— Абсолютно, — выдохнул я, пока на грудь не опустился пусть небольшой, но чувственно ощутимый вес.
— Нажимать надо один раз, — расширила мой ответ Варвара, — и только в определенный миг, который нужно почувствовать. Суета убивает внезапность, и в нужный момент прием может не сработать.
— Только бы сейчас сработал. — Клара все еще разглядывала доставшееся ей в единоличное пользование основание.
— Почему? Пусть не сработает! — выдала плотненькая Феофания, расположившись на мне с максимальным удобством. — Никогда не видела, как оно… не работает.
— Нет уж, только после нас! — прилетело с хвоста очереди.
Перед глазами топорщились укатанные до твердости снеговые шапки, сияющую дугу ледника рассекала тоненькая латинская «и» с точкой — перевернутый восклицательный знак. Точку поставил себе весь организм, а восклицательное тире присвоил жадина-овал, до этого момента прятавший от посторонних свое приобретение. Теперь на обозрение выставили его самого. Удивившись, он отворился в изумлении, как рот у потрясенного малыша. На моих глазах четкий овал распался на половинки, раскрылись спрятанные лепестки, аленький цветочек расцвел, и я выполнил его желание.
Древний китайский мудрец Сюнь-цзы сказал, что если не знаешь, каковы твои дети — посмотри на их друзей. То же самое можно сказать про наших друзей и, соответственно, про нас. Мы все — такие же дети, обросшие никак не сбывающимися давними мечтами и грузом неудовлетворенных желаний — амбициозных, нередко невразумительных (или вразумительных, но пошловато-скользких вплоть до полной неэтичности), никогда не реализуемых самостоятельно. Но как же влечет нас к тем, кто эти (наши!) задавленные желания исполнил. Сны — материализовал. Пусть даже и совсем негодные к озвучиванию в приличном обществе, подспудные, старательно вытравливаемые… Нас почему-то тянет к таким, и мы — сознательно или нет — не замечаем, чего им стоили эти победы. Что было потеряно, а что оставлено. Мы не видим, не знаем и не хотим знать истинную цену Пирровых побед и количество ранее проигранных сражений. Мы мечтаем получить все, не затрачивая ничего.