Несмотря на жесткие правила, в стае постоянно возникали какие-то свары. Воспитательным рыком вожака они быстро прекращались. Мне нравились откровенность и простота звериной жизни. Четкость, логичность и неотвратимая суровость их законов. Каждый знай свое место. Считаешь, что заслуживаешь большего — отвоюй себе большее. Отвоевал — наслаждайся. Побили — признай поражение и живи дальше. Никаких интриг, никаких бесплодных амбиций. Самцы разных рангов в повседневной жизни друг друга обходили. Если наметилась охота, там — сообща. Нижние ранги во всем помогали вожакам. Если что-то не так, одного взгляда, который ставил на место, оказывалось достаточно для вразумления. Если недостаточно, если наглец нарывался — следовал злобный рык, толчок, иногда укус. Что нравилось, человолки подавляли дух возможного соперника, не калеча его. Стая понимала, что противостоять внешним угрозам сможет только сообща, и чем больше в ней боеспособных особей, тем лучше.
Мы с Томой внимательно смотрели вокруг и учились. Учиться пришлось всему: правильно лежать, сидеть, ходить, бегать, прыгать, общаться. Как детям, все приходилось открывать заново. Мы занимали в местной иерархии нижнее положение. Это значит — постоянные тычки, толчки, укусы, рык по поводу и без. У каждого имелось свое место, отвоеванное у других. Чем ближе к вожаку, тем почетнее. Мы с Томой оказались с краю.
Мы были вместе, но одиноки. Дважды одиноки. Каждый сам по себе, не находя душе приюта и покоя… и вместе. Вдвоем мы были еще более одиноки. Тоже дважды. Вынутые из своего мира, заброшенные черт знает куда. И выдернутые уже из нового мира. Вместо какого-никакого общества людей, пусть средневековых кровожадных феодалов-вегетарианцев, оказались среди зверей, пусть и в человечьем обличье. Чтоб выжить и вернуться хотя бы в мир номер два, приходилось прилагать массу усилий. Главным было во всем подражать, не выдав в себе человека. Но как же надоедало притворяться! Везде. Дома выдавать себя за исключительно правильного, в прежней земной школе — за умного и прилежного, в местной — за девочку. Быть то ангелом, то царевной, то волком. И везде, что удивительно, сходить за своего.
Премудрость человолчьего общения я выучил назубок, прекрасно им пользовался и, вновь попав к людям, с трудом удерживал позыв сказать эмоциями, а не словами. Сказать без слов можно было все, что угодно, но, если убрать нюансы, то главные чувства люди-звери выражали всего четырьмя способами.
Самым простым было игнорирование.
Свирепый оскал означал агрессию, ярость, выражение превосходства и принуждение к повиновению.
Нежелание связываться признавалось желанием подчиняться. Нужно было лебезить, расстилаясь по земле передней частью, елозя грудью и заискивающей мордой, либо падать на спину, демонстрируя, что без драки признаешь поражение. Тогда оставляли в покое.
Четвертое выражение чувств, самое приятное — любовь и симпатия. Человолки ухаживали просто, при помощи языка, который при первой возможности старался добраться до понравившейся особы. Взаимно симпатизирующие терлись мордами, облизывали друг друга. Постепенно из таких складывались пары. Но не обязательно. Самцы выбирали из нескольких самок, самки из многих самцов. Иногда возникали ссоры по этому поводу. Доходило до драк. Тогда вмешивался вожак, восстанавливая статус-кво.
В стае меня иногда нервировала общая нагота. Именно нервировала, не отвлекала. Так, наверное, люди чувствуют себя на нудистском пляже. Когда голые все, это не волнует. Это нормально. Настолько естественно, что неправильным выглядит человек одетый. В бытность человолком я сам смотрел на одетую вертикально ходящую особь как на инопланетянина. Логичны и естественны были грустно свисающие краники самцов, опасно болтавшиеся при ходьбе на четвереньках, и волочившаяся почти по земле мякоть взрослых самок. И облапившие светлокожих мам детеныши, которые висели на спинах и при любой возможности сосали грудь.
После такой жизни перестроиться на нормальные движения и выражения мыслей было трудно. Но необходимо. Правда, чем дальше, тем чаще я вздыхал по поводу былой простоты отношений.
— Насчет воды, — вернулась Варвара к насущной теме. Начавшие вставать ученицы со вздохом опустились на место. — Она не резиновая.
— Какая? — опешил я.
Воспоминания сдуло, реальность вновь взяла за горло.
— Плохая. Сам это слово говорил.
Ну, хрен ей в редьку. Еще ляпнет при ком-то, кто в курсе, и останутся от козлика рожки да ножки.
Так странные слова в обиход и просачиваются — от нас, прибывших из будущего. А не остались от прошлого, как упорно думалось, невзирая на объяснения дяди Люсика.
Да, это еще одно подтверждение, что меня закинуло в прошлое. Вопрос: тогда откуда у этого прошлого свое прошлое, что вылезает срытыми крепостями и косорукими акопалипсами?
Это промелькнуло в голове за секунду. Я вернулся в настоящее.
— Вода будет грязной. Надо дать отстояться.
— Ее может не быть, — возразила Варвара.
Девчонки закивали, подтверждая. Я ковырнул почву носком сапога:
— Сыро. Значит, в глубине совсем мокро.
— Мокрая земля — не вода. Лизать ее, что ли?
Меня всколыхнуло. Горло успело подавить уже вырывавшийся упомянутый грык. Комки грязи, вылетевшие из-под ударившего в землю каблука, разлетелись в стороны. Один прилип к щеке Варвары.
— Если умираешь от жажды — будешь лизать, — жестко проговорил я, — а нет — значит, не умираешь!
Девочки съежились, присмирели. Даже Варвара. Вытершись тыльной стороной ладони, она не проронила ни слова. Кажется, женская интуиция воспринимает телепатию не хуже звериной.
Покончив с пораженческими настроениями, я продолжил спокойнее:
— Возьмите мешок, набирайте мокрую землю и выкручивайте, пока вода не просочится наружу. Так много раз.
— Тревога! — раздалось с дальней окраины леска, в котором располагался лагерь.
Хватая оружие, все бросились туда. Лица вмиг перестали быть сонными, лежак опустел, словно тополиный пух ветром сдуло. Этот пух ощетинился клинками, готовясь продать свою жизнь как можно дороже, а еще лучше — купить пару-другую чужих.
Остры, однако, глаза у девчонок: в далекой дали по камням горного склона что-то быстро неслось в нашу сторону — как перекати-поле, как сдутые ветром клочья тумана над водой, нисколько не обращая внимания на кажущуюся непроходимость. Щурившаяся Варвара вдруг побелела:
— Это…
Я кивнул:
— Стая.
Упавшее слово обратило все живое в такой же камень, как скалы вокруг: на пределе видимости двигались по горе человолки с добычей. Уйму вооруженных людей, от которых разило немытостью, они учуяли издали и, плавно изменив траекторию, стая ушла верхним отрогом.
В ближайшее время страшного противника можно не опасаться — трофеи нужно доставить в пещеру, а там начнется пир. Новая охота возможна не ранее завтра-послезавтра, и это в случае, если еды окажется мало. А ее, как я увидел, хватало. Вряд ли это волчатина, скорее, человолки поживились на месте очередной битвы.
— Отбой тревоги, — объявил я, когда последние движущиеся точки исчезли вдали. — Отдыхайте. Но по сторонам посматривайте.
Мы даже расслабиться не успели:
— А-а! — со страхом и болью донеслось сбоку.
Отдых отменялся. Кристина, шагнувшая на ком сухой травы, теперь торчала над ним в перекособоченной позе — нога провалилась по самый верх бедра и застряла в дыре среди камней. Ни туда, ни сюда. Мои усилия по вытаскиванию за руки вверх успехом не увенчались, а ее собственные попытки, связанные с дерганьем в стороны, едва не повредили ногу. Громкое «Ой!» остановило нашу бурную деятельность. Несколько учениц, толкаясь, принялись раскидывать траву, почву и перекрестно лежавшие — словно специально уложенные таким образом — ветви под ней.
Скальную породу пересекала трещина, она вилась между деревьями на несколько метров вперед. Кристину угораздило попасть в самую узкую часть. Дальше в щель могла бы поместиться не только нога, но и весь человек, что и было мной тут же продемонстрировано. Нырнув во тьму, я просочился в самую глубину, внутри дал глазам немного привыкнуть и осмотрелся.
Щель как щель, в качестве пещеры использовать нельзя: пролом почти вертикальный, от дождя не укроешься, а дно — череда сплошных острых выступов и углублений. Ни лечь, ни отдохнуть. Впрочем, здесь можно прятаться паре человек — при угрозе жизни, когда дождь и прочие неудобства просто не замечаются.
Нога Кристины в грязном кожаном мокасине едва не била меня по макушке. Вот оно что: нужно двигать ее вперед согнутой, тогда выйдет на широкое место. Я осторожно взялся пальцами за тонкую щиколотку.
— А-а! — оглушил сверху девичий вопль.
— Кристина, это я. — В одно движение ее нога была вытянута мной в нужном направлении. — Вот и все.
Обошлось содранным кусочком кожи. Могло быть хуже.
Полазив по трещине еще, я сделал вывод: пещеркой активно пользуются. Людям здесь некомфортно, а вещам — в самый раз. На камне виднелись многочисленные потертости и царапины, оставленные опускаемым и поднимаемым грузом. Сейчас чей-то возможный тайник был пуст.
Прошу прощения, не пуст. Один камень явно выделялся своей инородностью — на мой взгляд недавнего человолка, привыкшего к жизни среди камней. Я расшатал его и вынул. В глубине обнаружилась выемка, за которой можно спрятать пару мешков золота. Вместо золота здесь ползали мокрицы, а в застоявшемся воздухе, несмотря на сырость, стоял убойный запах чеснока и пота. Кто-то был здесь совсем недавно. Возможно, те самые обладатели ног и груза, чьи следы я видел около лагеря.
Попыхтев, я выкарабкался на свет и указал на трещину.
— Не накрывайте, чтоб еще кто-нибудь не провалился. И хорошо бы огородить торчащими ветками.
С этой минуты движения царевен стали намного аккуратнее, ступни прощупывали почву, прежде, чем перенести вес. Вот и прекрасно, целее будут.
Я вновь собрал отобранную команду в сторонке. Остававшаяся за командира Варвара, естественно, тоже присутствовала, и мои первые распоряжения коснулись именно ее: