«В меру возможностей».
«Гм. Ну, так заходите же!»
Лучистая звезда вспыхнула, превращаясь в роскошное массивное солнце: притягивающее, ослепляющее, испепеляющее. Горячее, но живое. Зовущее и не предполагающее отрицательного ответа.
«Если только ненадолго…» — замялся на пороге кавалер, напуганный бурностью предыдущего визита.
«Да-да».
«И только в сени, не дальше».
«Да-да-да».
«И только…»
«Да заходите уже! Не видите — открыто!»
Включение восьмоеКлара
Это было в школе. Не в той, недосягаемо далекой, как какая-нибудь Альфа Центавра, а в школе царевен. Не слишком любя смертельно-убийственные процедуры, я старательно изображал из себя девочку, нарушая главный закон этой школы: запрет на присутствие мальчиков. Перед глазами постоянно всплывали картинки едва не совершенной ошибки, когда скомандовали общее построение. Впервые сразу три цариссы находилось перед четырьмя подразделениями — отдельно отрядами их свит и отрядом школьниц. Царисса Дарья объяснила причину случившегося.
— Печально начинать с такого, — произнесла она огорченно. — У нас в школе — чрезвычайное происшествие.
Волна шума облизала ряды и быстро рассосалась. Кто-то переступал с ноги на ногу. Кто-то теребил рукоять меча. Ученицы, одетые в простое, зябко приподнимали и терли босые ступни.
Вообще, школа — это не здание или комплекс зданий в неком населенном пункте, как может показаться человеку несведущему. Это нечто вроде отдаленного монастыря в лесу, где не только учатся, но и живут, а когда необходимо — защищаются от неприятеля. Огражденная частоколом территория походила на стадион, и не только размерами как раз с футбольное поле. Внутри почти везде — травяное покрытие, только у притулившегося к строениям колодца поблескивал миниатюрный прудик-бассейн. Роль стадионных трибун исполняла вереница жилья и технических строений. Они скалились пустыми проемами окон и дверей — начиная с конюшни по одному краю и заканчивая казармой по подковообразно вернувшемуся к воротам другому. В случае нападения можно отражать атаки с крыш, что соединялись между собой в виде общего навеса. Зубья частокола одновременно были внешней стеной помещений. Заостренные бревна поднимались над плоской кровлей на метр-полтора, выполняя роль зубцов на каменных крепостных стенах. В нескольких местах с поля вверх вели лесенки вроде пожарных. Пупом на ровном месте с одной стороны ворот торчало подобие башенки — как шляпка недобитого гвоздя в начале подковы.
Внутренние помещения школы выглядели ненадежно-хлипкими — это из-за некоторой кособокости, без которой почему-то не бывает старых деревянных домов. Время досок еще не пришло (бронзовой ручной пилой много не напилишь), поэтому потолок и большинство стен состояли из состыкованных половинок бревен, промазанных глиной. Из таких же половинок, отшлифованных ногами многих поколений, состоял пол. Потолки опирались на поперечные круглые балки. Некоторые стенки и внутренние перегородки состояли из двух рядов плетеных прутьев с насыпанной между ними землей, часть была обычным плетнем, усиленным соломой. Комнаты и служебные помещения тянулись вдоль бревенчатой крепостной стены длинной анфиладой, где из общего коридора в обе стороны вели двери — кроме больших помещений вроде кухни, как здесь почему-то называли столовую. Такие занимали все пространство от стены до забора.
Сейчас все присутствующие, кроме стража на башенке, выстроились на поле полукругом — отряды прибывших царисс, персонал и шеренга учениц. Сами владетельницы вотчин занимали почетное место в центре. Речь держала царисса Дарья, смотрительница школы.
— Странные дела творятся в школе, — покончила она с театрально выдержанной паузой. — Нарушение правил прошлой ночью и несоблюдение субординации в отношении распорядителя оказались только началом.
Снова долгий взгляд в тишине. Умеет же играть на нервах.
— За всю историю школы такого не было. Среди нас… — начала Дарья, обернувшись в сторону учениц. Грубо говоря, в мою.
Холодок пробежал по спине. Неужели…
— …вопреки всем законам…
Колени у меня затряслись. Лоб покрылся испариной. Откуда? Кто? Кому я мешал?
— …с нарушением всех норм морали и обычного человеческого общежития… — Ее пронзительный взгляд, что мог бы паяльником работать, выжигал на мне узоры.
Оперный бабай. Даже ножа с собой нет, не говоря о мече. Что делать, если она сейчас произнесет…
— Среди нас — мальчик. Увы.
Дарья закончила. Смотрела в упор. Все тоже повернулись, в глазах — плоский интерес. У некоторых — легкое волнение, как перед новым приключением или любопытным зрелищем. Чем еще порадуют рабы Мельпомены?
Я обмер. С дикой тоской глянул на папринция. Предатель.
Тот делал мне лицом какие-то знаки. Типа не он. А кто? Зарина? Да, могла Зарина. Вон, стоит, ни живая, ни мертвая. Тома, впрочем, такая же. Но не она же? Она-то такая от страха за меня.
Бежать? Зарубят после третьего шага. И куда?
Кровь превратилась в чистый адреналин. Горло уже готово было выстрелить звучной и гордой фразой…
— Вывести! — приказала Дарья.
Из дверей начальственной половины четверо бойников вытолкали две помятые согнувшиеся фигуры. Схватив под руки, их потащили к одиноко высившемуся столбу за спинами царисс.
Глафира и Феодора. Вот почему отсутствовали на утреннем построении. Там не хватало троих. Еще одна отсутствовавшая утром малолетка была сменщицей Карины на стене. Теперь нашлись все.
— Двое? — Варфоломея подняла удивленную бровь.
Эта сухая высокая женщина никак не вязалась у меня в голове с образом мамы Зарины и Карины. Девочки были одновременно крепкие и мягкие, сильные и женственные, а их мама… Поджарая, высушенная, с тонким орлиным носом и острым взглядом. Колючая и опасная. Словно недовольная всем окружающим. Узкие губы плотно сомкнуты, костлявая кисть на рукояти меча светилась напряженной мощью, способной разрубить человека в латах сверху донизу и еще на пару метров вглубь. Папринций, к примеру, тоже сухощав, но его облик кроток и поэтичен, лишь иногда срываясь на начальственность. Варфоломея внушала страх. Нет: ужас. Низенькая лукавая Евстигнея с полноватой Дарьей смотрелись рядом с ней домашними болонками при питбуле.
С жертв сорвали одежду, с разных сторон бросили лицом к столбу и привязали. Даже перевязали: многократно, сверху донизу, от шеи до пят. Перетянутые врезавшейся в мясо веревкой, они стали похожи на колбасу, виденную в магазине. Плохое сравнение. Другого нет. Больше я не видел столь плотно связанных. Ну, если не считать неохватных толстух, ходивших по пляжам в бикини.
Бойники встали по бокам караемых, ноги чуть шире плеч, руки за спиной. Ку-клукс-клановцы-эсэсовцы. Адская картинка.
Дарья вскинула вверх открытые ладони:
— Говорю! Преступившие закон сознательно поставили себя вне общества — общество обязано ответить тем же. Чем возмездие суровей — тем меньше ненужных мыслей в наших головах. Чем возмездие неотвратимей — тем меньше ненужных жизней в наших рядах. И да не дрогнет моя рука во исполнение закона, ведь закон справедлив, когда он выполняется — всегда и всеми, наперекор всему. Вот высшая мудрость. Да постигнет кара разрушителей и да возрадуются созидатели. И да воздастся справедливым. Алле хвала!
— Алле хвала! Алле хвала! Алле хвала! — троекратно грянула заполненная площадь.
— Я обвиняю! — продолжила Дарья. Солнечный луч бил в глаза, но она не замечала. Раскрывшаяся в праведном гневе фигура отбрасывала крестообразную тень. Площадь сурово молчала. — Фома, сын Евпраксин, нарушил закон, проникнув на территорию школы под именем погибшей сестры-близнеца. Его убитая горем мать хотела таким способом сохранить семью, оставшуюся без прямой наследницы, за что тоже понесет наказание. Он признался сам, без давления, при свидетелях. И да свершится справедливость в соответствии с данным свыше законом!
— Алле хвала! — взорвалась толпа единым воплем.
Глаза собравшихся горели жаждой восстановления справедливости. Иными словами — жаждой убийства. Они готовы были навести ее сами, здесь же, своими руками, пальцами, ногтями, зубами. Это было страшно.
— Я обвиняю! — еще раз выкрикнулась Дарьей хлесткая формулировка, от которой огонь бежал по жилам. — Ученица школы Глафира Натальина знала о преступлении и не менее преступно покрывала его!
Дядя Люсик смотрел на меня. Теперь я понял, он хотел предупредить, спасти. Еще доля секунды, и из моих уст вылетела бы смертельная глупость, уничтожившая как меня, так и Тому, Зарину… и мало ли, куда протянулись бы щупальца цариссиного следствия. Как говорится, был бы человек, статья найдется.
— Сначала мы накажем за обман, — сообщила Дарья. — По одной плети за каждую обманутую ученицу. Приступить!
Бойники вытащили из-за поясов подготовленные плети.
Замах — удар — вскрик.
Красные полосы поперек спин.
Пожирающие или опущенные глаза зрителей.
Умирающие в слезах и конвульсиях лица жертв.
Вздутая исполосованная кожа.
Двадцать раз. И — тишина. Если б не веревки, обвиненные валялись бы на траве. Сейчас просто висели. Головы болтались. Кровь сочилась и капала, сочилась и капала. Собиралась в ручейки. Разрисовывала бывшие белые тела багровой паутиной.
— Да свершится справедливость! — Дарья обвела взглядом присутствующих.
— Алле хвала! — крикнула площадь, требуя окончательной расправы.
Немедленной. Показательной. Кровавой. Они жаждали жертвоприношения. Человеческой жертвы во славу призрачной справедливости.
Призрачной ли? Может, я не прав. Просто совесть не чиста. Не будь я мальчиком в девичьей шкуре, тоже орал бы со всеми и желал отмщения преступнику. Вывод прост и обиден для моего утраченного мира: честные — за суровость, жулики — за милосердие.
Гм. Над этим стоит подумать получше.
Что ж, пусть жулик, но я не попался. Вскоре гости разъехались, смотрительницу поглотили другие проблемы. Жизнь продолжалась.