Ученицы жили попарно в комнатах, расположенных вдоль длинного коридора, окольцовывавшего школу. Однажды по дороге из туалета меня перехватили. Почти похитили. Открылась дверь, четыре руки почти силой втащили внутрь. Силой — грозно сказано. Это были две малявки почти на год младше, чьих имен на тот момент так не удосужился запомнить. Если применю свою силу, несладко им придется. В тинейджерском возрасте год — целая жизнь.
На мне была стандартная летняя униформа: рубаха и штаны. Обувь к повседневному, не для боя, комплекту не полагалась, по территории следовало передвигаться босиком. Девчонки тоже еще не разделись в полном смысле этого слова: пусть штаны и лежали аккуратно сложенными на табуретах, свисающие до середины бедер рубахи ничуть не вгоняли в краску.
Меня усадили в центр ближайшего лежака. Похитительницы примостились рядышком, прижавшись с боков трусливыми мышками. Страх и ужас задуманного читался в глазах. И отвага.
— Хотим спросить… — наперебой начали они, пряча взгляды.
— Как насчет кары? — Я по-отечески назидательно приподнял брови.
Две головы едва не оторвались, замотав в стороны:
— Ничего не хотим знать конкретно! Только основополагающий принцип, который касается лично ангелов.
Плечики с двух сторон тесно прижимались к моим «ангельским», ручки обхватили задравшиеся до подбородка коленки. Сосредоточенные мордашки застыли в ожидании приговора.
— Ну-ну, словоблуды-формуляторы, — усмехнулся я. — Что же хотите знать такого основополагающего?
— Про мир — ничего! — еще раз напомнили девчушки, чтоб я не побежал докладывать о величайшем нарушении. Они понизили голос до жуткого шепота, сами испугавшись получившейся конспирации: — У вас мальчиков любят?
Пришлось срочно вспомнить, что для них я девочка.
— Думаете, мы чем-то отличаемся от вас? — Улыбка вышла кривоватой и высокомерной. Ну и пусть. — Я, Тома… разве мы другие? Руки не из того места или мозги навыворот? Или людей по ночам едим?
Они со страхом переглянулись.
— Вы хорошие, очень хорошие, настоящие ангелы. Но…
Одна замолкла. Вторая решилась:
— Ведь ваши мальчики — черти.
Сказала — и отпрянула. И вторая с другого боку, для симметрии.
Я собрал всю волю в кулак и крепко сжал, чтоб не рассмеяться.
— Увы, не только наши.
Они снова с ужасом уставились друг на друга.
— Если сказать правду, то все мальчики — черти, — прибавил я глубокомысленно.
При этом вспомнил, каким чертенком обычно возвращался со двора, и что там творил с другими мальчишками — чистыми сатанятами.
Девчушки вдумчиво затаились. Одна состроила серьезную рожицу и умолкла, вторая, повозившись, не выдержала, снова рискнула:
— Я, конечно, не слушала, но говорят… что вы с мальчиками живете и учитесь вместе.
— Так говорят? — удивился я.
Оказывается, о нас говорят. Несмотря.
Обе, не задумавшись, кивнули.
— И если вы их любите… — вернулась первая к главной теме. — Не понимаю. Как можно любить черта? Имею в виду, настоящего черта? Не в переносном смысле, как про наших.
Припомнилась одноклассница Леночка, которой симпатизировал в четвертом классе. Дружил, помогал, давал списывать… пока она не плюнула в нашу дружбу с высокой колокольни и не растерла ножкой жалобно скулящие клочки по грязи. Однажды она попросила меня передать Тимуру любовную записку. Не любовную, конечно, но с предложением дружбы, что для меня являлось синонимом любовной. Тимур был главным задирой в классе. Что в классе, в школе! Даже учителя его боялись, точнее, компании, с которой он водился. Старшая часть компании постоянно сидела в тюрьме за разбой и наркотики, младшая собирала деньги с других младших.
— Чем больший черт, — вздохнул я, — тем больше любят. Ничего не поделаешь. Тянет ангелов к чертям, закон равновесия.
Этот закон я придумал только что, не желая пускаться в длительные объяснения. Как рассказать им про фрейдизм и прочую около- и псевдонаучную хренотень, что объясняет в нашем мире, почему хорошим девочкам упорно нравятся мальчиши-плохиши. Последний раз читал что-то про естественный отбор, где недостающие качества одного родителя компенсируют вторым для лучшего потомства. Не верю. Как у пай-девочки из благополучной семьи могут получиться хорошие дети, если она вышла замуж за грабителя-наркомана?
Опустим, я не специалист в вопросах выживания вида. Меня больше интересует свое собственное.
А в случае Леночки все прояснилось с ее же слов. Однажды я набрался храбрости и спросил. Не вслух, конечно. Тоже запиской. Понимаешь, написала она в ответ, ты хороший, очень хороший, но способен только на хорошие поступки. Это скучно, предсказуемо и неинтересно. Тимур способен и на хорошие, и на плохие. На очень плохие, но и на очень хорошие. Его возможности в два раза превосходят твои. С ним нескучно!
Вот так, нескучно оказалось лучше, чем хорошо и надежно. Где здесь логика? Что скажет Дарвин?
Ладно, спишем все на возраст.
— Придет время, встретите своих чертей, — вставая, подытожил я грустной шуткой. — Не мучайтесь, выбирайте по своему размеру, то есть, чтоб было комфортно и не приходилось притворяться. Иначе жизнь не жизнь, хоть с чертом, хоть с ангелом.
Оставив отставших от меня на целое лето малявок в растерянной задумчивости, я отправился к себе.
Сейчас мне, конечно, известны имена царевен. Что с ними случится, когда узнают, что столь тщательно проверенное «идеальное пособие» — самый что ни на есть настоящий черт?
Кстати, звали мечтавших о мальчиках учениц Клара и Любава.
Часть восьмая
Счастливая улыбка, растекшаяся по уютному лицу Клары, явилась мне высшей наградой. Другая рука тоже была в гостях, но совсем по-другому. Не во дворце юной принцессы. В джунглях. Там меня съел громадный питон и теперь переваривал, как полностью проглоченного олененка. А на третьей руке… тьфу, посередине продолжала полет в неведомое завтра зажмурившаяся Феофания. В неподвластной взору глубине, которую я лишь чувствовал, сквозь одну плоть протискивалась другая и заполняла в ней образовавшуюся полость… нет, создавала ее, перестраивая реальность под себя — как забравшийся в хрустящее сочное яблоко червячок, одуревший от окружившей спелой мякоти. Червяк утопал в болезненном блаженстве, его сводило судорогами, но он упорно лез дальше и дальше — до упора, до разбрызгивания упавшего яблока о примятые кустики. Отныне для одних посещенное червячком яблоко будет считаться гарантированно спелым и вкусным, для других — надгрызенным и падшим, для третьих останется просто яблоком, ничем не отличимым от миллионов других. Кто-то молча пройдет мимо, кто-то захочет тоже попробовать, кто-то — съесть целиком и, возможно, даже вырастить из семечек новые яблони. Какое дело червяку до судьбы яблока? Его природа — влезть везде, куда сможет, и надкусить. Влез — молодец, долг перед природой выполнил. Все просто: если б не пустили — не влез бы. Поскольку влез, значит, пустили. Значит, время пришло. Значит, так тому и быть. И о чем, вообще, разговор, если червяк уже в яблоке?
За время урока поочередно меняя статус — «наверное, нет», «может быть», «скоро», «ну когда же?!», «вот-вот» и, наконец, «да-ааа!» — Феофания добралась до немыслимой в прежней жизни стадии вседозволенности. Родители далеко, из преподавателей — только хитрая интриганка, сумевшая устроить бедлам на пустом месте. Будто детям показали новую конфету, о которой те раньше только слышали от старших сестер или судили по обмолвкам взрослых, затем со множеством оговорок конфету позволили лизнуть, а дальнейшее употребление, едва почувствовали вкус, окружили уймой условий и рамок, порою самых невероятных. Теперь Феофания, как говорится, дорвалась. Вокруг сидели и ждали очереди соперницы за время, отпущенное пособию на качественное функционирование, урок в любой момент мог сменить вектор на общеобразовательный, и отпущенным шансом царевна пользовалась со всею ширью и полнотой души.
Феофания. Феээ… о-оо… фаа… ни-яааа-а… Не имя, а музыка. В нем слышалось что-то полифоническое и колдовское. Феофания — Фея Фаня. Добрая волшебница, бескорыстно дарившая и требовательно берущая. Задорная, конфузливо-улыбчивая и непоколебимая. Она вся была музыкой — бурливо грозной и прекрасной, смешавшей в себе полонез, реквием и марш Мендельсона. Феофания. Мелодика имени завораживала, она овеществлялась, и при желании ее можно было потрогать, выпить или сломать. Я ее видел и чувствовал. Я ее поглощал, как воду после острого блюда. Удивительно, но для меня, с лихвой отведавшего острого и сладкого, то, что утоляет жажду, тоже стало острым и сладким. Количество не переросло в качество, но напрочь сносило мозги количеством этого количества. Количество количества — так говорят? Уверяю — так можно говорить, примером тому — мои ощущения.
А еще, надо сказать, что сегодня впервые в жизни я глядел на женскую грудь, выставленную передо мной в невообразимом количестве количества, в новом ракурсе — снизу и в движении. Вид разительно отличался от всего виденного прежде.
Когда смотришь сверху, как бы в декольте, только в моем случае совершенно без декольте, видишь понуро склонившиеся лысенькие головки, которым холодно и голодно, им хочется тепла и доброты, а еще лучше — дружеского участия в судьбе, которое в идеале должно перерасти в родственное. Так передо мной в озере стеснялись светлые луковки Марианны, и среди ночи пытались завлечь будущим великолепием хоромы Ефросиньи, чье строительство заморозилось на стадии бытовок для рабочих. Так же — скромно, наивно или игриво — опускали кроткие или плутовские взоры колокола и колокольчики других царевен.
Их отношение к мужчине резко менялось с высотой, на которую мужчина позволял им забраться по отношению к себе. Когда смотришь спереди, манящая мякоть лезет в глаза, нагло разглядывает тебя встречно и что-то там внутри себя думает о тебе, стоящем рядом, вперившим (или робко косящим) взгляд и не реагирующем на ее присутствие поклонением, которого она, как ей несомненно должно казаться, заслуживает. Она то ли удивляется, почему ты еще не на коленях и не пресмыкаешься, почему не лебезишь и не каешься в во всех смертных и даже несуществующих грехах ради мимолетного благосклонного касания. То ли недоумевает, как можно оставаться столь равнодушным и черствым при лицезрении величайшего в мире чуда, и откуда у тебя силы не бросить все (и еще немножко сверх того) к ее ногам за право прижаться или прижать.