Обнаженная женская грудь перед мужчиной — императрица, которая вышла на променад. Она снисходительно обозревает замерших в почтении подданных и отмечает, кто ей рад, кто притворен или корыстен, а кто с пылом страсти пал ниц и за краткую аудиенцию готов на любые жертвы. А кто-то отдаст жизнь за благожелательный кивок или просто за счастье оказаться рядом, ничего не требуя взамен. Две зрячие половинки косят чуть в стороны с отстраненностью и легкой рассеянностью, как застопорившийся на какой-то идее человек, когда мысли витают в одном месте, далеком и невидимом, а внимание направлено в окружающее никуда. Даже когда женская грудь вроде бы глядит на тебя, с ней не встретишься взглядом — темные выпуклые зрачки пренебрежительно пропустят тебя между собой, не удостоив даже намека на заинтересованность. Их цель — в будущем, куда ты можешь помочь сопроводить или хотя бы материально помочь попасть туда самостоятельно, без твоего навязчивого желания потискать или, наоборот, без назойливого занудства с обожествлением и невозможностью подойти к предмету поклонения ближе, чем на расстояние выстрела. Точка их фокусировки, если продлить линии, окажется где-то позади, за лопатками, где у ангелов растут крылья, а у людей находится оставленное прошлое, толкающее вперед и требующее не повторять былых ошибок. Мягкие, но пробивающие любые стены тараны направлены строго вперед по горизонту и, одновременно, в прекрасное далеко, а чтоб не ошибиться с точкой попадания, охват расширен насколько позволяет физиология, и все, что окажется внутри, считается добычей и оценивается на соответствие ожиданиям. Ожидания, как правило, завышены, оттого и охват попадающего в сектор «обстрела» старательно держится максимальным, чтоб потенциальных жертв в зоне поражения оказалось как можно больше. Для увеличения зоны поражения служит резкая подача грудной клетки вперед, распрямление плеч и удержание их в положении гордой осанки все время, пока возможные жертвы стопорятся взглядами, плывут мозгами и превращаются в желе, готовое на любые подвиги и подлости. Не имеет значения, какой ценой герой или подлец собираются добиться желаемого, они оба — игрушки, их ведут — они ведутся, их зовут — они бегут. Варвара в этом плане продвигала свои интересы, часто непонятные логически, но красноречивые в истинной цели, Ярослава активно дразнилась, Антонина тоже в меру сил флиртовала, но с позиции силы… а так же массы и объема. Ее весомые аргументы разбили бы противника в любом споре один на один и даже одна против нескольких. Увы, в нашем случае решение о том, что красиво и зажигательно, а что нет, принималось независимой комиссией в лице меня, а критерием служила чисто субъективная вкусовщина. В условиях индивидуального подхода чудовищная роскошь Антонины просто олицетворяла одну из крайностей, так же, как миниатюрность Клары или, скажем, Софьи — другую. Остальные занимали золотую середину. Это не значило, что они хоть в каком-то смысле золотые, я прекрасно понимал, что на каждую найдется свой ценитель и любитель, который с пеной у рта будет доказывать, что остальные неправы в сделанном выборе. Но я отвлекся от мысли (хотя — ну как тут не отвлечься?) о странностях нового ракурса.
Никогда бы не подумал, что вид снизу — нечто другое. Как говорится, век живи, век учись (и все равно дураком помрешь, добавляет народная мудрость). Совершенное мной открытие приковало к себе внимание, как цепи Одиссея, и в ушах разлилось пение сирен. Тело безвольно вытянулось и, захлебываясь, устремилось в пучину чувств, к осязательным и прочим водоворотам которой добавился новый зрительный.
Да, сегодня — день потрясающих открытий. Во всех возможных контекстах.
Снизу вид открывался совсем не тот, что с вышеупомянутых фривольного сверху, манившего недосказанностями, и по-царски высокомерного или глумливого спереди. Снизу он был откровенным и жадным, каждая клеточка взнузданно и разнузданно ржала, будто проживала последний день, кожа дышала жизнью, а наполнение отсутствующих у мужчины подпрыгивающих органов вязко колыхалось и не позволяло оторвать взгляда. Упругие попрыгунчики напоминали клаксоны на старинном автомобиле, летевшем по колдобинам. Эх, погудеть бы… Каждое падение ощущалось как желание достать меня, живого или мертвого, и сотворить с достигнутым что-то еще. Хлесткие удары бедер не шли ни в какое сравнение с желанием медовых капель оторваться и зажить собственной жизнью. Их хотелось придержать просто из чувства милосердия. Если б что-то объемное так билось при каждом движении у меня, я возблагодарил бы любого, оказавшего посильную помощь.
Из моей позиции даже небольшие абажурчики смотрелись невероятными люстрами. Из них лилось матовое сияние, делавшее жизнь светлее, они гипнотизировали и топили в текучем восторге, спрятанном в желанную до колик оболочку. Надо мной, как в фантастическом пейзаже, нависали две планеты, еще не сформировавшиеся, первозданно-дикие, в которых магма рвалась наружу, и только тонкая пленочка не позволяла бушевавшему огню выбраться и уничтожить доступный мир. Выше планет сияло солнце лица, на котором периодически закатывались два более мелких светила. Завораживающее зрелище. Ближний и дальний космос в одном кадре. Рождение и смерть Вселенной.
И все же мое расстроенное — не в привычном, а в самом прямом, как слышится на слух, буквальном и почти не используемом смысле — внимание вновь и вновь возвращалось к ошалевшей Кларе, тоже совершавшей открытие себя.
«Я вам не мешаю?» — не удержался я от завязывания нового разговора.
«Нисколько, милорд. Вы весьма способный и привлекательный гость. Мне исключительно нравится беседовать с вами».
«Может, я слишком задержался? Может, пора и честь знать?» — Моя рука сделала отступающее движение.
«Нет-нет! — испуганно набросилось на нее все окружающее снаружи и внутри. — Мы вас так долго ждали… и так просто не отпустим! Хорошим гостям всегда рады!»
Кларины глаза вновь покосились на беспардонно блаженствовавшую беспечную соседку.
«Кстати… не соблаговолит ли многоуважаемый сударь пройти чуть дальше во внутренние помещения?»
Я бросил на новоявленную искусительницу удивленный взгляд:
«Сударыня шутить изволит?»
«Отнюдь. Если сударю хочется…»
«А хочется ли сударыне? Не причиню ли неудобств, не натворю ли непотребств?»
Собеседница стыдливо моргнула и с милым смущением, приправленным ноткой кокетства, повторила, на этот раз более настойчиво:
«Если сударю хочется…»
В глубине ее живота рос и шевелился огненный шар, он пробрасывал по организму разветвлявшиеся коварные щупальца, добирался до каждого натянутого струной нерва, до каждой доселе непричастной к происходящему частички, заполняя, перевоплощая, штурмуя, завоевывая и покоряя изнутри.
Кажется, Ларошфуко сказал: «Ум служит женщинам не столько для укрепления их благоразумия, сколько для оправдания безрассудств». Если я ничего не напутал, и это сказал именно он, то респект и уважуха мужику за глубокую мысль. После увиденного и пережитого здесь я бы тоже так сказал, не опереди он меня на энное количество лет.
Время дернулось. Остановилось. Замерло на минуту, обеспокоенно озираясь вокруг, и осторожно вновь поползло.
Тело Клары будто проснулось после долгого сна. Теперь оно оттаивало, сбрасывая оцепенение летаргии. Лед переплавлялся в воду. Потекли живительные реки. Влага скапливалась в бесстыдные озера, а местами обращалась сразу в пар. Пар валил из ушей, пробивался и вскипал сквозь кожу. Не понимающая происходящего Клара то закатывала глаза, то очумело выстреливала ими дуплетом в соперничавшую сторону, добавляя к невероятным осязательным впечатлениям зрительные.
И эти последние были не слабее. Ефросинья не желала уступать кому-то в безрассудстве. Она стала подпрыгивать едва не выше растворившейся во впечатлениях Феофании. Очередной акт нескончаемой пьесы превратился в водевиль с массой задействованных лиц — каждый был одновременно главным героем и статистом, а иногда просто подходящим реквизитом. Ощущение себя тем или иным менялось каждый миг. При этом оно не зависело ни от кого, кроме того, кто чувствовал. В таком случае — какая разница, как видят и используют тебя другие?
А я еще жалел, что назначен пособием. Уже не жалел. Глядя на ретиво познававшую новый предмет Феофанию, на внимательно следивших за этим учениц, на неистовствующую в неправедных трудах Ефросинью и намертво, словно пробкой, запечатанную Клару, переживающую новые ощущения, я чувствовал себя в раю.
Ибо если не в раю — то где? Вариантов ответа до смехотворности мало, и пока впечатления гудят, трещат и дребезжат на пределе в красной зоне шкалы…
Снова это несносное «пока». Ну и пусть. Пока действует «пока», я — в раю, и никому этого не оспорить. Хотя вряд ли праведники представляли себе рай именно так. А как? Истинное счастье — в «возлюби ближнего своего», а я сейчас люблю сразу трех ближних. И еще с десяток ждет очереди.
Пардон, в оправдательное умопостроение, которое подогнало результат задачи под условия, вкралась ошибка. Слово «люблю» должно быть в кавычках. И это рушит все выкладки.
Такая «любовь» — вечное умножение на ноль.
— Стоп! — отметила преподавательница близкое к параличу состояние пособия. — Маленький перерыв. Кто следующий?
Включение девятоеЧеловолки
Это произошло давным-давно, когда возможность подобного «урока» не возникла бы даже в больном мозгу. Задолго до совместного мытья с Марианной, до ночного разговора с Ефросиньей, до уединения в озере с Антониной, до стирки и посиделок у костра, до купания и даже до того, как Варвара провела игру с поцелуйчиками, если перебирать события в обратном порядке. То есть, еще утром. Спустившийся под видом человолков отряд нашел нас с Майей на дереве, и через минуту мы уже двигались к оставленным Кристине и Антонине.
— Когда сможем помыться? — пристало ко мне противоположнополое воинство с особенно мучившим вопросом.
— Через час.
— Алле хвала!