— Гррр! — напомнил я о себе, если кто-то вздумает остановиться.
— Победа? — прошептала сиявшая Майя.
Еще бы, такое приключение. Кому расскажешь… нет, лучше не рассказывать.
— Еще нет, — возразил я, взглядом избегая отвлекающего района подмышек четвероногих соратниц, где навязчиво белело, выступало, свисало, раскачивалось или заострялось. — Но почти. Забирайте из телеги все съедобное. Вещи оставьте. Если кто вернется, пусть он останется уверен, что в роще настоящая стая.
— Здесь котел! — Антонина выглядывала с другого конца телеги, чтоб не показаться мне на глаза.
— Нет.
Она указала на мешок с крупой:
— А в чем будем варить это?
Крупа?! Ура! На душе посветлело.
— В шлемах.
— Как в шлемах? — На меня воззрилась не только Антонина. — В них подкладка и отверстия!
— Подкладка съемная, а отверстия две трети объема оставляют глухим, что нам прекрасно подходит. Берите крупу, дуйте обратно, там переодевайтесь и ждите. Варвара, Майя и… Ярослава?
Стоявшая рядом красивая крепкая блондинка кивнула, что да, я не ошибся, Ярослава. Она быстро освоилась со звериной ролью, отлично бегала на четвереньках и не стеснялась меня. То, что требуется.
— Вы трое со мной. Проверим, реально ли от нас сбежали. Амалия, остаешься за старшую. Если за нами погонятся, беритесь за оружие.
— Здесь еще соль! — донеслось от телеги.
— Берите обязательно. — Мой кадык дернулся в непроизвольном глотке.
Я рванул по просеке галопом. Тыбдын, тыбдын, тыбдын. Прыжок, приземление на руки, перебирание, мощный толчок ногами. Тыбдын, тыбдын, — три ученицы за мной, остальные с радостью в обратную сторону.
Царевны не успевали, я набрал слишком большую скорость. Таков расчет. Они прикроют меня, если что, а в самое пекло, извините, я один. Моей целью был следующий волнистый пригорок, с которого можно увидеть, что дальше. До его верхушки — метров пятьсот. Для меня, долго передвигавшегося подобным образом, пустяки, для учениц — невыполнимая задача. Едва научившиеся ходить смешно перебирая руками и ногами, то и дело забывая о ровной спине и вскидывая попы, они были в шоке от моих прыжков.
С возвышенности удалось заметить, как, не снижая скорости, вдали исчезают крестьяне и балахонистый защитник. Все отлично. Я спокойно потрусил обратно, махнув царевнам, чтоб не старались и ждали там, докуда дошли. Ну, доковыляли.
— Сбежали? — спросила Варвара, единственная не опустив голову до земли, когда я приблизился.
— Только пятки сверкают.
Прикольный у нас получался военный совет: трое на одного, лицом к лицу, и все на четвереньках. На вид сверху — птичий след.
— Значит, можно больше не притворяться! — восторженно воскликнула Майя.
Восторг мгновенно сменился задумчивостью.
— Ну… — Я замялся, представив, как идем назад во весь рост, такие разные. — В принципе…
Царевны, до сих пор державшиеся в мою сторону только лицом, с сомнением переглянулись. Варвара начала подниматься.
Я резко встал, прикрывшись ладонями:
— Иду вперед и не оборачиваюсь. Иногда поглядывайте назад. Если что…
— Знаем, — перебила Варвара, — не маленькие.
Как же она права. Удаляясь, я буркнул под нос, выравнивая дыхание и выгоняя из памяти ненужное:
— В том-то и дело.
Часть девятая
В том-то и дело. Не маленькие. И вот к чему привело. Вынужденное, ради выживания, перевоплощение в не признававших одежды человолков и прочие стирки-полеты остались в прошлом. Сейчас не было ни угрозы жизням, ни другой необходимости, но меня по-прежнему окружала дюжина обнаженных царевен. Теперь они играли со мной в собственные нескромные игры, где от моего мнения ничего не зависело.
Когда-то вывели замечательную формулу: «Находя богатство, теряешь совесть. Находя женщину, теряешь рассудок. Находя истину, теряешь веру. Находя власть, теряешь честь. И только потеряв все, обретешь свободу». Красиво сказано, чувствуется рука (то бишь язык) мастера. Но, как в любой вымученной мудрости, здесь истинность тоже умело подменена красивостями и обобщениями, внешне похожими на глубокие. Для каждой части формулы найдется множество исключений. А уж о правдивости и кажущейся логичной несомненности вывода и говорить не приходится: кто жаждет стремиться к обещанной свободе без совести, без рассудка, без веры и чести? Мне такой свободы не хотелось.
Раньше. Сейчас я смотрел на миг по-другому.
Да, меня лишили свободы, зато я обрел богатство, выраженное второй частью формулы, то есть женщинами, а еще точнее — их нежданно свалившимся количеством. Правда, как сказано выше, действительно потерял рассудок. От такого богатства. И веру в людей потерял — вместе с честью. Это тоже дословно соответствовало формуле. Обрел ли я при этом последнее звено той логической цепочки — власть, которая дается в обмен на честь? Некоторую — несомненно. Даже считая меня бездушным инструментом, царевны не перегибали палку в отношениях, относились бережно, и с каждой минутой эта взаимная зависимость все росла и росла. Им, взбудораженным и раздраконенным, хотелось продолжения не меньше, чем мне. Продолжение зависело от меня, отсюда та самая зависимость, перераставшая во власть. Раньше, пока я жил первыми частями формулы, мою власть подкреплял авторитет, заработанный в совместных приключениях. Сейчас она не выходила за рамки физиологии. Но она была — власть над убежденными аристократками, которые прежде в мужчине человека в упор не видели! Ныне они подчинялись грубой физиологии, ими руководил инстинкт. Царевнам казалось, что при выбранной позе событиями распоряжаются они, и я не разрушал их иллюзий. Пусть считают, как нравится, какое мне дело? Я знал правду. И правда мне нравилась. До сих пор казалось так: счастье — есть, и с ним сравнится только счастье спать. Реальность оказалась богаче моих представлений о ней.
— Кто следующий? — прозвучало надо мной.
— Я! — Ефросинья так резко встала, что моя рука некоторое время взлетала вместе с ней.
— Вперед, — махнула Варвара головой в сторону озера.
После ухода Ефросиньи место на моем предплечье заняла еще не пришедшая в себяФеофания. Ее грудь бесилась, сбитое дыхание не желало восстанавливаться. Оставленные без острого десерта внутренности стучали в мозг и бурно возмущались. Пережатая ими рука явно не годилась в заменители. При общей оглушенности произошедшим в движениях чувствовалась неудовлетворенность, на лице читалось ощущение потери, причем потери чего-то важного, необходимого и, к сожалению, в данную минуту никак невосполнимого.
Тут веки Феофании исполнили дробь, мелко взморгав при виде плавно двинувшей бедрами Клары. Челюсть царевны отвалилась.
«Тсс!» — беззвучно бросила ей Клара.
Осторожная стрельба глазами по сторонам привела Феофанию к выводу: ими двумя никто не интересуется, взоры прикованы к церемониальным священнодействиям преподавательницы с необходимым реквизитом.
Пятясь коленями вдоль руки, Феофания достигла ладони. Замерла. Пристально сверилась с позой напарницы.
Ситуация перевернулась. Теперь Клара чувствовала себя наставницей, глядевшей свысока на явного несмышленыша.
«Ты… — Взгляд Феофании будто бетоном залили, где он увяз и застыл. — Т а м?!»
«А что такого?» — возгордилась Клара, победно вскидывая подбородок и совсем по-взрослому поводя холмиками сказочной долины.
«Тогда и я! — покраснела и сразу побледнела Феофания. — Хотя… нет. Зато я уже взрослая, вот! — Поймав идею за хвост, она вдохновлено выпрямилась. — Да. Уже взрослая — в отличие от некоторых. А это значит…»
Горячие пальцы нашли меня и с беззаветной отвагой утопили в только что вырытом море женственности.
Внутри бушевал огонь, плавился металл, и текла лава.
Клара совершенно без зависти улыбнулась:
«Я еще нет, но мне и так хорошо».
— Я здесь! — прибыла худенькая очередница к сегодняшнему алтарю.
Дальше события покатились под откос со скоростью мысли, и на долгое время звонкое предвкушающее «Я здесь!» стало последним членораздельным высказыванием. Меня перемахнуло бронзовое колено, и взнуздали шпоры пяток. У лихой наездницы не вылетело ни ожидаемого «ой», ни стона от боли или хотя бы от неожиданности. Не было и уже привычного мертвенного молчания с закусыванием губ. Вместо этого разнесся почти ковбойский крик:
— Йу-у-ухх!
Жеребец скакнул в стойло и счастливо заржал. Ефросинья с ходу пустила его в галоп.
Нижняя челюсть преподавательницы поссорилась с забывшей о ней хозяйкой и отправилась в свободный полет. С прочих учениц можно было писать картину «Иван Грозный убивает своего сына — лица свидетелей, попавших в этот момент на глаза царю». Такого накала страсти и такой внутренней мощи в походившей на спичку царевне никто вообразить не мог. Ее тощенькие мячики, выросшие из пинг-понга и застрявшие где-то на уровне большого тенниса, не могли тягаться с более командными видами спорта Антонины, Варвары или Ярославы, но прыгали и падали, раздавленные появившимся из ниоткуда весом, не хуже остальных. Даже сильнее, ведь другие не достигали таких амплитуд. На Ярославе украшенные клубничкой сладкие пудинги колыхались бы, как на подносе поскользнувшегося пьяного официанта, их однозначно пришлось бы поддерживать. Антонина, если представить ее в момент таких приземлений, страдала бы от сногсшибательных пощечин, а Варвару разновекторные движения могли вообще разорвать — ее мягкое сокровище было не столько обширно, сколько весомо, и пойди ее тщательно державшее осанку красивое тело вразнос…
Никогда не пойдет. Варвара следила за впечатлением, которое производила, и любое шаг, жест, приседание, нагибание и даже наклон головы служили не только основной, но и эстетической целям. Любопытно, что в школе она себя так не вела. Но в школе не было мальчиков. Получается, что все это — ради меня? Приятно, конечно, но где-то внутри меня скорчился и дрожал от страха разоблачения Гоголевский Хлестаков. Во мне тоже видели кого-то другого. Или хотели видеть, потому и видели. У женского пола это равнозначные понятия с подчиненным их извращенной логике причинно-следственным результатом.