Возможно и более простое объяснение: во мне видели исключительно пособие, и ничего больше. Практически неодушевленный предмет. Этот предмет оказался единственным на немаленькую компанию, оттого ученицы и боролись за право пользования на выгоднейших для себя условиях. Не мои качества играли роль, а жадность, зависть и ревность царевен, привыкших всегда получать желаемое.
Эта версия больше походила на правду, но только на начальном этапе. За время путешествия, проведенного под моим начальством, мы все сблизились, отношения из деловых переросли в дружеские, если не сказать больше. Когда спасаешь другому жизнь, кормишь и всячески заботишься, в тебе перестают видеть только функцию. Будь механистический взгляд на мужчин главным в мировоззрении царевен, обо мне не заботились бы ответно. Мое мнение никого бы не интересовало. И меня не стеснялись бы, как до сих пор некоторые, вроде Амалии, прятавшей свою нежность за горами чужого бесстыдства. И не пытались бы соблазнить морально плюсом к уже случившемуся соблазнению физическому, чем, например, постоянно занималась Варвара.
Ефросинья меня не стеснялась, не заботилась обо мне и дополнительно соблазнить не пыталась. Не случись ночного разговора, можно было подумать, что уж для нее-то во мне ничего человеческого не существовало. Она смиренно дождалась законной очереди и теперь отрывалась с полной самоотдачей. Проблем с мешающими движениям эротическими излишествами, вроде вышеупомянутых Варваро-Антонино-Ярославиных, у нее не было, и это преимущество вовсю использовалось. Высота скачек и набранный темп перешли все мыслимые границы. На мои бедра обрушивалась маленькая жесткая плоть, и одновременно, как ноги спортсменок в синхронном плавании, опадал вниз подбородок, будто работавший с бедрами в связке. Тандем живота и лица с небольшим запаздыванием догоняли две острые капли. Они дергались над решеткой ребер с щедростью самоубийцы, распоряжавшегося имуществом в последнюю минуту жизни, и, кажется, хотели добраться до главного места действия, туда, где творилась история. Они тщетно косились вниз при каждом падении, глазки у них были маленькие, не больше аналогичных бусинок на узком, глядевшим на меня лице. Во взоре светилось торжество: «Ну, теперь-то ты, наконец, понял?!» Волосы подлетали темно-бардовыми кляксами, когда макушка проваливалась, и на миг рисовали в воздухе рваный темный нимб. Затем странная юбочка, напоминавшая поля шляпы, опадала, и голова выстреливала ввысь осьминогом-сороконожкой, вытягивавшим бессчетные щупальца в ровный обрамляющий хвост. За подскоком мгновенно следовало падение с мигом той же невесомости, и волосы вновь образовывали вокруг головы кольцо Сатурна, а прикрепленные к грудной клетке удивленные шарики по инерции еще долю секунды закатывали глазки. При этом голова казалась плохо прикрученной, шаталась, готовая вот-вот оторваться, каждое новое движение увеличивало люфт и пугало страшными последствиями. Ефросинье было все равно. Она ушла внутрь себя целиком, погрузилась в ощущения, и окружающее перестало существовать.
И не для нее одной. Как бы я ни относился к не очень разборчивой в средствах царевне, какие бы чувства ни испытывал в остальное время, сейчас я испытывал совсем другое. Стало глубоко плевать на ее пренебрежительную неприязнь к подругам, на заносчивость, бестактность и даже некоторую нечистоплотность в отношениях с теми, кого считала конкурентками. Зато она была честна со мной. Говорила то, что думала. Ловила удовольствия и наслаждалась, нисколько этого не скрывая. Опять же: она не скрывала чувств именно от меня, а не от тех, кто был ей своим или старался оказаться выше равных. И это сработало. Прямое и безоговорочное потребление меня в единственно возможном качестве мужчины — со всем пылом, ничего не требуя взамен и лишь с безумной надеждой на нечто большее — оказалось именно тем, что требовалось в данную минуту. Мне стало вдруг хорошо не только физически. Будто с глаз пелена упала. Или в театре подняли занавес. Интерактивная пьеса захватила с потрохами, меня тоже перестало волновать окружающее. Так ощущаешь себя, когда долго ходил по холодному городу, и вдруг открылась дверь, и заботливые хозяева по каким-то соображениям схватили подмерзшего путника за шкирку и насильно водворили в теплое помещение, к исходящему жаром пылающему камину, и принесли дымящуюся чашку кофе, и закутали пледом… Только тогда понимаешь, как неуютно и плохо было раньше. Огонь потрескивает, от него идут теплые волны, на них качаешься, как на детской лодочке-аттракционе — вперед-назад, вперед-назад… Только очень-очень быстро. Так, что голова кружится. И дыхание перехватывает. И космос все ближе. И я уже не в тепле и уюте, а теперь я — летчик-испытатель, покоряющий стратосферу на аппарате неизвестной системы. Вру, это я — испытываемый аппарат, который трещит по швам от перегрузок, но получает неземные ощущения от полета на грани.
Галоп неугомонной наездницы быстро нес меня к финишу. На одном скачке всадник вылетел из седла, и в момент приземления раздался глухой стук.
— Ой. — Вновь подскочившая Ефросинья потянулась к месту аварии. — Сейчас исправим.
— Стоять! — крикнула Варвара.
Царевны поняли, что произошло нечто редкое и программой непредусмотренное и скопом бросились оценивать масштаб трагедии. Обрушившемуся вниманию я был совершенно не рад, хотя происшествие отключило уносивший за пределы реальности форсаж и вернуло меня с небес на землю. Больно, зато отрезвляет. Вместо безрассудно-честной, великодушно-бескорыстной, искренне дарившей мне счастье молодой особы я вновь увидел перед собой искавшую выгоды и развлечений бессовестно-грубоватую царевну. Она недовольно замерла по приказу преподавательницы и готовилась вспылить, если ее в чем-то обвинят. Что бы я себе ни навоображал во время использования себя как пособия, а как был для Ефросиньи бездушным предметом, так и остался. Не думаю, что в ней проснулась бы хоть капелька сочувствия или даже огорчения, если б от случайного попадания временно твердого в постоянно твердое, окружавшее нужное, у меня появились проблемы — как физические, от передернувшей резкой боли, так и юридические (ибо кого еще обвинять, как не пособие? Не себя же? И, естественно, не преподавательницу — та в таких делах еще более подкована).
— Что это был за звук?
Любава испуганным тоном озвучила вопрос многих, не уследивших за произошедшим или просто не понявшим, что случилось. Из-за спин даже Амалия высунулась — нештатная ситуация представляла для нее чисто познавательный интерес, и царевна желала знать, что бывает в таких случаях, какие бывают последствия и принимаются меры, и что делать, чтобы подобное не повторилось.
— Стук — от соударения с костью. Радуйтесь, что не хруст, — объяснила Варвара. — Чапа, ты как?
Я поморщился:
— Сносно. — Было еще больно, но терпимо. Боль быстро отступала. — Жить буду.
— Я не о тебе, а о возможности продолжать урок. Судя по состоянию и внешнему виду, все в порядке. — Варвара выпрямилась и, обращаясь теперь ко всем, вновь взяла лекторский тон. — Сейчас могло произойти ужасное. Знайте, что таким образом случается перелом ключа, а это приводит к его порче и отказам в дальнейшем функционировании.
— На какой срок? — въедливо уточнила Антонина.
— От небольшого до бесконечного. У нас пособие не корчится от боли, а его действующая часть не потеряла рабочих свойств. Значит, произошло меньшее из зол. Будь удар чуть сильнее, могли случиться разрывы сосудов. Это тоже еще не беда — называется ложным переломом и врачуется как обычный зашиб. Настоящий перелом от мощного удара приводит к шоку, разрывы от сотрясения ведут к внутреннему кровоизлиянию, ключ искривляется, и два его участка оказываются друг к другу под углом. В момент травмы слышится хруст, как при переломе кости. Кровоток нарушается, это вызывает воспаление, а оно приводит к абсолютной потере работоспособности, что, в свою очередь, делает мужчину бесплодным и абсолютно бесполезным.
Тишина установилась полнейшая. На меня глядели, как на мученика, павшего в борьбе с непреодолимыми обстоятельствами. Или еще не павшего, но готового пасть в любой миг. С указанными необратимыми последствиями. Особенно нежно, будто я был стеклянным и в любой момент мог разбиться, на меня взирала со своего места Кристина — разомлевшая и в целом, насколько позволяла ситуация, предельно спокойная, но все же взволновавшаяся за мое столь хрупкое будущее. Кажется, в эту минуту она воспринимала меня как родственника, у которого возникли проблемы. Сейчас помощь вроде бы не требовалась, но царевна все равно переживала. Между нами давно установилась необъяснимая связь. Началась она, как мне кажется, с подготовки к спасению учениц, когда мы спали в пещере перед решительным боем. В качестве грелки, чтоб не замерзнуть на сырых камнях, царевна выбрала меня — чужого невестора, чьей помощью безумие обстоятельств позволило пользоваться без ущерба для чести. Тогда ее руки оплетали мои голени также, как я сжимал покрытые мурашками холодные ноги Томы, темные локоны разметались на моих бедрах, на середине левого покоились ухо и мягкая щека. Кудрявая головка ни разу не пошевелилась, чтоб случайно не нарушить мой сон. В ее жизни это был первый раз, когда она «спала с мужчиной». Спала в обычном смысле, но и совместное лежание не прошло бесследно. Или сближение началось еще раньше? Например, когда я, недавний зверь, скакал перед благовоспитанной школьницей по камням в обычном для человолка виде — стоявший в тот момент вопрос жизни и смерти если не разрешил это прямо, то ради общего выживания стыдливо прикрыл глаза. Что же во мне такого привлекательного? Как бы ни укрепила меня жизнь в стае, а в сравнении с красавцем Юлианом, участвовавшим во всех событиях вместе со мной, я выглядел жалкой пародией. Но Кристина обратила внимание именно на меня, и затем, когда я нес ее с вывихнутой ногой, отношения нет-нет, да и переходили дружескую грань. Дошло до настоящей ревности с ее стороны — например, к Майе.
И все же нити от меня к царевнам, которые протянулись теперь, за несколько «упражнений» урока, задвинули прошлое в дальний ящик. То были игрушки, флирт, осторожное прощупывание. Настоящее случилось теперь. Отныне слово «связь» воспринималось мной