заботился, значит, мои проблемы — только мои проблемы. Так что по-своему Зарина права. Сам бы в подобном случае подумал о том же… но только подумал. Хоть режьте, никогда не высказал бы вслух. «Пусть все рухнет, но восторжествует справедливость» — не мое кредо. Восстанавливать ее, обрушивая другие ценности, не есть хорошо. Надо учиться на чужих ошибках, опыт прошлого вопиет трубным гласом. Ну, пойду я на поводу вымученного девчачьего каприза. Жизнь разделится на до и после. Ни одно слово, ни один жест, ни один поступок не будут прежними. Возможно, мы забьемся в свои коконы, или, наоборот, жизнь после станет раскрепощеннее, вседозволеннее, приятнее — в чем-то. В остальном… Исчезнет искрящая нервами возбуждающая мысли загадочность. Уйдут, хлопнув дверью, очарование и застенчивость. Окажутся под вопросом чистота и невинность. Наивность и откровенность. Точнее, они останутся, но переродятся в нечто иное. Как в кино чуточку укушенный неизбежно превращается в кровожадного вампира или в чуждого человеческому Чужого.
Я внутренне колотил себя за слишком взрослые мысли. Мал еще для подобного благоразумия! Почему не плыть по течению? Будет только лучше! Нескромная игра окажется ниточкой, потянувшей за собой целый паровоз. Локомотив притащит вагоны, один другого интересней и зубодробительней…
Исчезнет дружба, которая просто дружба, зато может появиться «связь». Хорошо, если появится. А если все рухнет к чертям собачьим? Или появится, а потом рухнет. Мои обиды останутся моими проблемами. Ее обида выльется в мою же проблему. Одно некстати брошенное слово — и здрасьте вам с того света. Статус-кво имел вероятность безопасного будущего. Провокация несла только беды. Не сразу, так после.
Надо же, как расписал весь сумбур, взбивший серое вещество в черно-бело-полосатый гоголь-моголь. Конечная же мысль была одна: Зариночка, ну не готов я данную секунду на необдуманные поступки! Я жить хочу! Домой хочу! А как попасть домой, если вздернут за нарушение закона?
— Нет, — жестко отрубил я. — Ты не показывала себя специально. Вообще не показывала. Так получилось. Если так же получится со мной, возражать не буду. Но только так.
Тишина бывает тяжелей чугуна. Наконец, с соседней койки прилетело:
— Я красивая?
— Очень.
Обтянутая простыней грудная клетка, на которой можно было пересчитать каждое ребрышко, вздулась в верхней, некостистой части. Набрав воздуха, царевна зажмурилась и с бесповоротной решимостью выдала:
— Если не произойдет ничего страшного… непоправимого… Если все останется, как есть… ты согласишься стать моим первым мужем?
Передернуло. Мозги как при ударе в челюсть вывернуло бешеным неприятием. Она даже не понимает, как коробит слово «первым»! Словно приглашают сходить в кино знакомой компанией. Или выпить на троих. Или еще: поматросить и бросить, изначально зная, что позже будет другой… Нет, местным это в голову не стукнет даже от большой фантазии. Первым — значит первым номером в общепринятом комплекте из трех. Без вариантов.
— Если когда-нибудь женюсь, — не оборачиваясь и тоже глядя в потолок, с расстановкой ответил я, — только на правах единственного. Никак иначе.
Заявление поставило девушку в тупик. Глаза привычно принялись округляться, сломавшиеся бровки поползли на лоб. Она даже привстала:
— Так не бывает! Это нарушение природных и людских законов!
— С удовольствием поспорю. В следующий раз. Сообщу лишь, что в моем мире по-другому не бывает.
Запнулся. Негоже отвечать за весь мир. У одних допустимы четыре жены, а где-то в Тибете и Полинезии до сих пор в почете многомужество. Полигамия, полиандрия, в общем, сплошная полиамория. Везде сомневаются в традиционном стандарте и ищут свое. Даже шведы нашли. Правда, в основной массе сразу потеряли, но товарный знак застолбили. Да и обычный брак… Все ли живут согласно «не прелюбодействуй» и «не возжелай жены ближнего своего»? Вертикальная система добра и зла, где первое однозначно хорошо, а второе отвратительно, наш мир сломал и растянул по равнозначной горизонтали. Одна крайность теперь именуется моралью, другая — практическим расчетом. То и другое — хорошо. В разное время. Жутко нравственный идиот Достоевского Ф.М. (для несведущих: это не название радиостанции) портит всем жизнь. Цыкающие на неправильную одеждубабульки в церкви отвращают от Церкви. Воспитательный девиз «делай, как говорю, а не как делаю» дает обратный эффект. Честность заставляет выдавать соратников, отправляя на смерть. То есть, мораль и игра в мораль одинаково треплют всем нервы, иногда угрожая жизни. Бессовестный банкир живет хорошо. Его хитромудрые аферы ломают жизни одним, но поднимают других. Одни убийцы убивают других, зачастую еще более кровавых. Найти в каждой ситуации баланс между моралью и практическим расчетом — вот задача человека. Чтобы остаться человеком и не быть проклятым окружающими.
Подумалось: почему же местная традиция так выбивает из равновесия? Лишь потому, что не нравится? Потому, что иначе? Они нашли свою золотую середину. Им так лучше. Привычно. Иначе представить не могут. Зачем со своим уставом с чужой монастырь? У них даже честнее. Как положено по установившемуся закону, так и делают. Зато семья превыше всего. Дороже жизни. Привет нашим борцам за права человека против прав общества. И за права иметь это общество как заблагорассудится, если знаешь хорошего адвоката.
Поэтому я умолк. Не принял их традицию, но и не стал навязывать свою. Каждому свое.
Уставившись на меня, как кроманьонец на монитор, Зарина села на лежаке, руки поправили сошедшуюся впереди простыню и обхватили колени. Мозги гудели, маленькими порциями вырабатывая и формируя мысль. Наконец, родилось:
— Но как же? Мужья нужны для забавы, большой и малой. Брать единственных, не притертых, старающихся лишь для себя? Прости, я тебя не понимаю… Кто же добудет лучшую вотчину?
Она скривилась. Я тоже. Правда, сосало под ложечкой, что случилось некоторое недопонимание сказанного, вызванное разницей менталитетов.
Зарина отвернулась. Засопела.
Я тоже.
Часть десятая
Зарина, прошу, покинь меня в такую минуту. Спасибо. Это не для твоих глаз. И не для моих, но я, слабак и тряпка, не смог отказаться. Золото всклокоченных кренделей Александры терзало взор. Еще не вспаханный лужок ждал трудолюбивого фермера. Целина ждала сохи, царевна — ощущений.
Что же я делаю… Зачем?! Не набрался впечатлений и ощущений? Еще как набрался. Даже перебрал. Точнее, перебираю, как со сладким: до тошноты и изжоги, до отвращения при одном упоминании, и чтоб все слиплось. Наверное, так пьют и не могут остановиться алкоголики. Знают, что завтра будет плохо. Знают, что будет стыдно. Но не могут иначе. И я уже не мог иначе. А царевны с удовольствием шли на непоправимое, не дорожили своим девичеством, они «сбрасывали негатив на нечто постороннее».
Роскошное золото Александры скрывало грудь. Руки взметнулись, отбросив никчемную завесу за плечи. На меня уставились два молочных пакетика с красными крышечками, откуда желалось испить. Именно желалось, а не хотелось, и именно испить, а не попить — другие слова не передавали истинного ощущения.
Вздрагивали неровным пульсом прожилки на грациозной шее. Заиндевевший взор улетел куда-то мимо меня. Как сомнамбула царевна опустилась, остановившись на уровне касания. Поцеловавшись естествами, наши тела содрогнулись.
В меня снова вернулась жизнь. А в Александру она просто ворвалась. Словно железная труба вонзилась в картонную стенку — сминая ее, дырявя, разрывая в клочья. Насаживая, будто холодец на вилку, и сокрушая, точно детскую постройку из пластмассовых кубиков настоящим строительным ломом.
Прорвался вскрик боли-торжества. Прокушенные губы, до тех пор судорожно сжатые, воззвали в мольбе о помощи… или от странного непереносимого удовольствия. Застывшее тело не давало ответа. Оно выражало одновременно все — от боли до радости, от восторга до смерти.
При вскрике все вздрогнули. Варвара привстала, следя за выпавшей за край сознания ученицей — ученицей, за которую она, как самоназначенный преподаватель, несла ответственность. Что делать: срочно останавливать действо? Или…
Непонятно. Навалившееся напряжение не давало вздохнуть. Все следили за Александрой. За ее реакциями.
Она застыла, будто одеревенев: ни звука, ни взгляда, ни шевеления. Только взволнованная тишина в ушах. Или — или.
Но вот зажмурившиеся глаза приотворились. Обескровлено-бледная царевна повела взором в сторону обратившихся в соляные столбы соучениц. Из опутанной золотом груди медленно, словно нехотя, отправился на свободу протяжный выдох.
Варвара обмякла и свалилась на мои ноги, как не удержанный грузчиком мешок цемента. Кажется, миг назад она прокляла устроенное собой безобразие. Вместе с возвращением к жизни Александры, вновь ожила и преподавательница.
Александра больше не вскрикивала, не было ни стонов, ни других поползновений, которые можно истолковать как желание все бросить и сбежать. Она даже не кривилась. Значит…
Да, значит. Иначе того, что было дальше, просто не было бы. А оно было. Царевна начала извечные движения. Протяжно и чувственно. Выгибаясь, ускоряясь и вновь прокусывая губу. Опершись руками о мои ребра, Александра понеслась в рай ездоком русской тройки. По накалу страсти и необузданности ее набиравший скорость аллюр уже догонял недавний галоп Ефросиньи.
— Отлично, — раздалось ожидаемое «тпррру» преподавательницы. — Кто следующий?
В момент заминки попыталась встать Ярослава.
— Нет, — категорически загородила меня Антонина. — Сказали же: упражнение только для новичков.
— Но Софью пустили!
— У нее обстоятельства. А Клара вообще с самого начала ждет.
— Клара? — обратилась преподавательница и еще два десятка глаз на побуревшую от смущения девочку.
— Нет! — выпалила она.
Тело обратилось в кремень.
— Откладывать больше нельзя, — настаивала Варвара. — Мы переходим к следующему этапу.