Красота.
Размечтался.
— Да сколько угодно, — запальчиво выдохнула Аглая, сдергивая штаны под самые ягодицы. — Подавитесь.
Она разбиралась в местном мироустройстве лучше меня. А делать правильные быстрые выводы ее учили с детства.
Я отшагнул вбок. Рука примерилась. Размах, свист…
Аглая машинально качнулась вперед, но мужественно выпрямилась. Белизну, разделенную естественной ложбинкой, перечеркнула горизонтальная полоса. Округлость превратилась в жуткий крест — как цель в прорези оптического прицела. Роскошный вид, что заставил бы в другое время стыдливо отвернуться, сейчас вызвал злость. Как тем крепостным, мне случайно подкинули право на восстановление хоть какой-то справедливости. Поставить заносчивую девицу на место. Воздать по заслугам. Как минимум — отомстить за Елистрата, вот так же стоявшего перед ней и не имевшего возможности слова сказать.
Две женственные ямки на пояснице казались глазами, выпиравший копчик — носом, а оставленная мной поперечная отметина — ухмыльнувшимся ртом. Я не стал себя сдерживать. Резкий, как вой падающей бомбы, жалящий свист отдался в ушах небесной музыкой. Очередная — сначала ярко-белая, но быстро налившаяся алым — полоса наискось прочертила вздернувшуюся плоть. А тонкий изгибающийся прут вновь медленно и неотвратимо поднимался.
На этот раз вскрик не удержался, Аглая испуганно оглянулась на меня.
Что, получила за все хорошее? За притесняемых учениц, за унижение войников, за высокомерие и эгоизм… получите еще!
С надрывом и ликующим воодушевлением прут упал, вгрызаясь с оттяжкой. Взвыв, Аглая схватилась за вздувавшиеся ранки, полыхавшие малиновым. Взгляд обещал не просто угробить в минимальные сроки, но делать это долго и максимально мучительно.
Крепостные поклонились и полуприсели. Меня признали правильным хозяином. Суровым и справедливым. Против таких не затевают бунтов.
Затем они быстро сработали по ученицам. Не зло и не больно. Средне, просто чтобы те не забывали. Я уже влезал в доспехи, застегнув на плечах и соединяя грудную часть со спинной креплениями на правом боку. Ко мне подтянулись остальные. Аглая держалась в стороне.
Позорно высеченная команда отправилась в обратный путь.
С горящими взорами, победно вскрикивающие, взбудораженные и довольные крепостные стали расходиться. Разговоров хватит надолго. Впечатления зашкаливали. О том, что кого-то казнили, помнит теперь только его семья. С игры и последующих событий новостей намного больше, и они приятней. А казнь — дело житейское. Сегодня одного, завтра другого. Рутина.
Дарья добилась своего. Мои аплодисменты.
Часть одиннадцатаяФинал
Преподавательница вещала:
— Ловиласка в целом — это самостоятельное искусство, которое одновременно является средством утешения. Кто скажет определение утешения?
— Утешение — сброс питающей тьму и злобу энергии, ее перерождение в доброе и лучшее, — без запинки протараторила Любава.
Варвара кивнула:
— После утешения других мыслей не остается, все грязное уходит. Ловиласка и утешение настолько взаимосвязаны, что не всегда сразу понятно, что есть что, и о чем речь в каждом конкретном случае. Расскажу о коренном отличии. Ловиласка нужна для продолжения рода и удовольствия, а утешение — для усмирения и успокоения. Утешение, как известно, бывает разное. Какие виды можете назвать?
— Словесное и телесное! — снова выпалила Любава. — За утешением душ идут в храм на верхние этажи, за утешением тел — на нижние.
Варвара дополнила:
— Есть еще утешение глаз, собственной ценности оно не имеет и обычно предваряет или же дополняет телесное. Впрочем, иногда заменяет. В храмах утешение глаз совмещено с утешением эмоций, оно происходит во время паломничества, когда прихожанки, которым рекомендован данный вид утешения, одновременно вбирают положительные эмоции и выплескивают отрицательные. К видам телесного утешения относятся касания, поглаживания, объятия, поцелуи и опять же ловиласка, но лишь в двух из трех своих направлений: успокаивающая и опустошающая. Без возбуждающей. Утешением занимаются храмы, а возбуждающее направление — прерогатива мужей, ее мы как раз проходим. Назовите лучшее время для ловиласки.
— Естественно, ночь, — фыркнула Ефросинья.
Варвара заявила с плутовским прищуром:
— Неправильно.
— День?! — Любавина ладонь вскинулась, чтоб прикрыть отворившийся рот, но замерла на полдороге, забыв, зачем поднялась — мысли, получившие пинка от фантазии, уже летели далеко вперед. Там, в далекой дали, им открылось что-то роскошно-невероятное и, видимо, не совсем приличное, потому что царевна быстро закрыла рот и покраснела.
— Вечер перед сном? — ровным голосом предположила Амалия.
Она уже все просчитала, каждый вариант был выпотрошен, взвешен и оценен. С учетом признанного неправильным другого правильного ответа просто не существовало.
— Лучшее время для ловиласки — когда угодно, — довольно объявила Варвара. — А что нужно делать ночью?
— Спать! — звонко выдала Любава очевидное для любого.
И поняла, что поспешила.
— Ночью нужно делать все, — улыбнулась Варвара. — В том числе, конечно, и спать.
Улыбки осветили только что замысловато-замороженные лица. Воздух стал более свеж, а мир ярок. За время лекции мое пособие нисколько не утратило учебных свойств. Сказалось влияние неутомимых Клары и Феофании, которые не оставляли в покое, предлагая то обняться, то потанцевать, то побороться. Словно спевшаяся парочка, они обменивались странными многозначительными взглядами, и смысла в это переглядывание вкладывалось больше, чем мог увидеть даже я — не последнее звено в спаянной тайной и запретным удовольствием цепочке. По-моему, у Клары с Феофанией синхронизировались мысли, и выработалось общее отношение к вопросу. И наполнили одинаковые фантазии. Лежа как Бологое между жадной Москвой Феофании и горделиво-скромным Питером Клары, я образовывал мост, связывавший всех троих в нечто нерушимо целое. Даже четверых, включая Ефросинью — как оставленная в прошлом столица, она завистливо и мстительно наблюдала со стороны, в глазах читалось желание реванша. По мосту из конца в конец носились желания и фантазии, их холили и лелеяли, наполняли новыми смыслами и новыми же ожиданиями, пестовали и нянчились, как с несмышлеными детьми, которым нужно все показать и объяснить. Даже необъяснимое.
Показать — я уже все показал. Дальше некуда. Хотя… Запретный плод сладок, будь он неладен. Почему имея все, хочется недоступного? Для какой цели мы так устроены? Зачем царевнам я — в виде разовой опасной игрушки, а мне — они, особенно те, которые по разделяемым с моей стороны принципам и вполне убедительным причинам со мной еще не играли?
Чудесная милая Амалия. Отпусти мои мечты, сгинь, стань невидимой и бесплотной. Чем сильнее ты меня отвергаешь, тем жестче реагирует организм на каждое напоминание о возможности, которая еще не потеряна. Пока урок не закончен, возможно все, особенно, как показала практика, невозможное. Тебе, если судить логически, категорически противопоказан я, а мне, с той же точки зрения, не нужна ты. Это если включать упомянутую логику. А при чем здесь логическое зравомыслие, когда проснулось нечто более сильное — пещерное, дремучее, непобедимое?
У живущего будущим нет настоящего. У живущего настоящим нет будущего. Что выбрать? Мудрость — быть умным вовремя. Только б ни ошибиться, выбирая результат. Тактический выигрыш может привести к поражению. Но так хочется выиграть!
У мужчин, говорят французы, двойная мораль: что противоречит нравственности, но идет на пользу, это хорошо, а что во вред — плохо. Именно мой случай. Раскрутить недоступную Амалию, получить небывалый приз, которого больше никому и никогда не достанется — разве не подвиг? Не для этого ли создан мужчина — чтоб побеждать?
Но — к черту Амалию, она далеко, и стоит скрыться из глаз, сознание стирает о ней даже тень воспоминаний. Клара! Еще одна непоколебимо-непокобелимая псевдонедотрога. Вот она, ближе чем рядом, огорошенная внутренними чувствами и дрожащая в безвольной противоречивости. Она уже не знает, чего хочет. Или чего не хочет. Это видно по глазам, по коже и даже по биению пульса внутри тела, которое обнаружило, что у него есть потребности. Клара уже ничего не думала и ничего не знала. Место знания заняло желание. Не какое-то конкретное желание, а вообще. Клара научилась хотеть. «Хотеть» оказалось связанным с внушенным окружением «терять себя». Теперь задумчивость в глазах ежесекундно сменялась решимостью, а та опять смятением. От кажущейся безвыходности сердечко стучало ожесточенно и безжалостно, оно жаждало вылететь из оков и отдаться в хорошие руки. И такие руки имелись. Но были заняты. Их занятие не влезало ни в какие рамки. Еще вчера меня бы передернуло только о мысли о чем-то похожем. Но вчера я был совсем другим человеком. Таким, как сейчас Клара. Я хотел и боялся, и чем больше хотел, тем больше боялся. Даже хотеть боялся. Какой отсюда вывод? Всему свое время. На рынке возможностей лучший бартер — равный и взаимовыгодный. У всех мужчин и женщин есть цена, и если что-то свело их вместе, значит, состоялась невидимая глазу сделка. В целом это понятно, но трудно принять, что у каждого человека не только стоимость, но и валюта разная. По какому курсу менять наглость на доступность или отвагу на кроткий взгляд одобрения? Почему за иной поцелуй, за касание локотка или просто за улыбку можно отдать жизнь — а за ночь с другой не хочется отдавать даже времени, которое на это уйдет? Тайна сия велика есть. Это как с жильем — все понимают, что жить где-то надо, но от задрипанных коммуналок нос воротят и даже к съемным углам придираются, где заранее известно, что жить там долго не придется. Всем дворцы подавай. Между тем, построить и содержать дворец — удовольствие не из дешевых. Оттого дворцы в цене, а в съемных апартаментах живут даже вскладчину, лишь бы как-то перекантоваться.
Мне тоже нравились дворцы. Сейчас, когда обстоятельства сделали мою валюту единственной котируемой в этой части планеты, жилье мне предлагалось оптом, целыми улицами, где кроме навязшего на зубах противного «а можно всех посмотреть?» предлагалось еще и пожить. Условия мне нравились, я с удовольствием вселялся и выселялся, хвалил или кривился, но обязательно шел дальше. А когда в городе, где все сдается, остается один два запертых особняка, нестерпимо хочется попасть именно туда. Психология и физиология, черт их подери до отцов-основателей. Один из дворцов — в прямой досягаемости, здесь все восхищало — от фундамента до изящной крыши, от грациозных флигельков, выступавших, как донжоны над неприступной крепостью, до той самой неприступности, моими усилиями давшей трещину. За дымчатыми окнами в панике бегали схватившиеся за голову хозяева, там бушевал пожар, и срочно требовалась помощь. Ау, пожарные! Балконы открыты, тащите лестницы, несите брандспойты!