– Мы ссорились. Я сбежала с вечеринки. Я просто хотела побыть подальше от нее хоть немного. Успокоиться. Но она преследовала меня до самых скал. Она продолжала орать на меня. И я…
Я не хочу об этом думать. Я не хочу это помнить. Я не хочу.
Но я должна. Эллис права; доктор Ортега права. Я должна посмотреть этому в лицо. Я закрываю глаза и вижу округлившиеся в удивлении губы Алекс, ее волосы, цепляющиеся за мои кольца. Слишком поздно. Сожаления всегда приходят очень поздно.
– Знаешь, она… сильно жестикулировала. Когда разговаривала. Особенно когда сердилась. И мне кажется, она… потеряла равновесие. И она… оступилась. Она…
– Ты вообще ни в чем не виновата. Ты не поила ее силком; это был ее выбор. Ты не заставляла ее падать.
Я смеюсь, сдавленно, горько.
– Я не знаю, почему ты не можешь… почему ты не понимаешь – ты ведь писатель, верно? Ты же знаешь, что ничего не бывает так просто.
– Что, потому что вы сначала поругались? Люди ругаются, Фелисити. Люди злятся. Очень печально, что она погибла в то время, как вы дрались, но она погибла не поэтому. Смерть Алекс была несчастным случаем. – Рукой Эллис скользит по моим волосам; большим пальцем она гладит меня по щеке.
Боже. Хотела бы я быть хоть слегка менее сломленной, не такой унизительно слабой.
Моей матери было бы очень стыдно.
Именно эта мысль, как ничто другое, заставляет меня прерывисто вздохнуть и поднять голову. Тыльной стороной ладоней я стираю слезы со щек и встаю, отстраняясь от прикосновений Эллис и выдавливая дрожащую улыбку.
– Я в порядке, – говорю я ей. – Прости. Я не знаю, что… Я обычно не такая.
Слова звучат фальшиво; та часть меня, которая была в больнице, которая неделями лежала, свернувшись калачиком на тонкой постели, одуревшая от горя и медикаментов, знала правду.
Я всегда была такой.
И Эллис теперь это знает, потому что она видела, как я расклеилась в центре этого антикварного магазина. Она – боже мой – она знает, что я сочинила другую версию смерти Алекс. И что я в нее поверила, она знает тоже.
– Не знаю, зачем я сказала про ту гору, – поясняю я, стараясь не смотреть в лицо Эллис, и вместо этого упорно разглядываю перчатки на руках. Кожа на кончиках пальцев потерта, след чьих-то пальцев, отголосок чьей-то жизни.
Только это тоже неправда. Теперь, когда я здесь и думаю об этом, я вспоминаю. Это придумала доктор Ортега в качестве упражнения. Стараясь убедить меня, что смерть Алекс не была моим проступком.
«Напиши рассказ, – предложила доктор. – Напиши так, словно Алекс погибла где-то совсем в другом месте и без драки».
Я написала о горах, снеге и осенних бурях, о веревке и ноже. Доктор Ортега читала это, склонившись над своим столом, пока я сидела на стуле напротив нее, смирно сложив руки на коленях, ожидая ее вердикта.
«Как ты себя чувствуешь, написав этот рассказ?»
– Я прочитала в какой-то статье, как Алекс рассказывала, что у нее была стычка с профессиональной альпинисткой, – говорит Эллис, притягивая меня обратно. – Она рассвирепела и сломала сопернице нос. За это ее вышибли из олимпийской команды.
Точно. Все верно, она это сделала. Той летней ночью Алекс, вся в слезах, звонила мне, она так сильно плакала, что я с трудом понимала, что она говорит по телефону. Я закрылась в своей комнате, где мать не могла подслушать, и умоляла Алекс объяснить, как это произошло. Однако она не смогла.
«Этому нет оправдания, – сказала мне Алекс. – Я все испортила, я облажалась, я такая…» И между рыданиями я по крупице собирала историю безжалостных издевательств, дедовщины и вредительства.
По характеру Алекс была как-то особенно порочна и энергична, вспыхивала ярко, как зажженный магний. Не имело значения, заслуживал ли этого ее мучитель, но Алекс срывалась и нападала, не выдержав наконец, что с ней обращаются презрительно из-за того, что она не может позволить себе лучшую экипировку или новейшие ботинки.
Алекс набросилась на ту девушку, тем самым разрушив свою карьеру.
– Да, – говорю я тихо. – Все продолжали обсуждать это, даже когда мы вернулись в школу. Алекс это ненавидела. Она… она ненавидела, как на нее смотрели. Может быть, именно поэтому.
Я хотела бы устроить ей лучший конец. Более счастливый. Чтобы он был не столь жестоким, в котором Алекс не была бы такой сердитой.
Я шмыгаю носом, опять вытираю щеки и, наконец, смотрю на Эллис.
– Прости. Я не хотела устраивать сцену. Я… в порядке.
– Ты уверена? – спрашивает Эллис, и я киваю. Она сжимает губы в тонкую полоску и отворачивается, делая вид, что интересуется древними пожелтевшими книгами, выстроившимися на полке позади нее.
Какая-то часть меня не хочет покидать этот магазин, выходить за эту дверь и возвращаться в кампус, туда, где умерла Алекс. Я не хочу уходить из реальности, которую написала для доктора Ортеги.
Конечно, у меня нет выбора. Я больше не хочу лгать себе.
Я вновь стараюсь вспомнить, как было на той горе, но в этот раз воспоминания смутные и далекие, похожие на коричневатые фотографии в рамках, стоящие на старинном пианино в этом магазине. Я больше не могу вспомнить вкус снега на языке. Я не помню фактуру веревки.
Мы проводим в магазине еще около получаса в молчании. Эллис покупает шляпу, а я ухожу с чудесным старинным экземпляром «Ребекки», у которой между страниц заложена незабудка.
Мы не разговариваем, пока едем в кампус. Но Эллис протягивает руку и касается моего плеча, прежде чем мы выходим из машины. Всего на мгновение. Но я еще несколько часов ощущаю тепло ее руки.
Не знаю, как мне удается уснуть этой ночью, но я засыпаю – только чтобы проснуться с бешено колотящимся сердцем и криками Алекс в ушах. Клянусь, ее голос все еще отдается эхом от стен моей тесной спальни, как будто крик этот проник в мой сон из реального мира, а не наоборот. Я смотрю на будильник, обхватив рукой лоб и жмурясь от сияющих красных цифр: 3:00.
В животе у меня неспокойно, меня мутит, как в море во время шторма. Я встаю, включаю свет, обнимаю себя обеими руками за шею и, прижавшись спиной к двери, осматриваю пустую комнату. Здесь никого нет. Никакой закутанный в саван дух не выходит из ада, чтобы мучить меня.
Затем мой взгляд падает на окно. Эта картина, словно выстрел в горло, перекрывает воздух, звон стоит в ушах.
Ночью поднялся туман и заволок окно за моим столом. В этом тумане снаружи на стекле виднеется идеальный отпечаток руки, маленькие ручейки воды стекают по холодной ладони.
В дневном свете – после долгих часов, которые я провела, свернувшись калачиком под одеялами, потея и чувствуя тошноту; бегая в ванную, пока меня не стошнило так сильно, словно селезенка вышла вместе с содержимым желудка, – я пытаюсь найти обычное объяснение тому, что видела. Но не смогла припомнить, чтобы я когда-нибудь прижимала руку к окну в спальне, к тому же оно слишком высоко, чтобы какой-нибудь прохожий прикасался к нему снаружи. Я воображаю некое зловещее существо, выползающее из леса, безликое, высокое, как стволы деревьев, как оно вглядывается в окно и видит меня спящую. Я представляю качающуюся на дубе Тамсин Пенхалигон.
Я бы предпочла причину, пришедшую из дикого леса, но подозреваю, что дух, оставивший этот след, живет гораздо ближе.
– Ты нездорова?
Я поднимаю голову от книги. Я читала в главной библиотеке с самого открытия, с восьми утра, убежав от темных углов и наклонных полов Годвина в уютный свет флуоресцентных ламп. Я не могла быть там. Все напоминало о том, как меня мутило ночью, от стакана с водой до зубной щетки на раковине. И казалось, что каждый уголок окутан тайнами, что Алекс смотрит на меня из тени. Пока сидела в библиотеке, я закончила читать «Призраки дома на холме» и принялась за «Ребекку», которая хоть и является моей любимой книгой, но пропитана при этом темой жутких особняков, в которых обитают призраки мертвых женщин. Тошнота пульсирует под грудью, ненасытная.
Эллис стоит, прислонившись бедром к стене моей кабинки, скрестив длинные ноги в районе щиколоток. Она стоит спокойно и, наверное, довольно долго, а я слишком поглощена слогом Дюморье, чтобы ее заметить.
– Что? – после долгого молчания говорю я.
– Ты бледная. – Она постукивает пальцем под глазом. – Темные круги. Ты нездорова?
Я не понимаю, зачем она спрашивает, после вчерашнего. Она знает, почему я расстроена. Может быть, Эллис так проявляет заботу, не позволяя ей перейти в жалость.
Но мне не нужна забота. Я спала прошлой ночью, вроде бы. Вышла из дома утром. Теперь я далеко от Алекс; мне просто нужно время.
– Я в порядке. Ты меня преследуешь?
Она не удостаивает меня ответом.
– Вставай. Пошли.
– Куда? – спрашиваю я, но уже запихиваю книгу в сумку и поднимаюсь на ноги. Через девять часов надоедает даже библиотека. Эллис могла бы привести меня даже в подземное царство к Персефоне, и я была бы рада смене обстановки.
Следуя за Эллис, я возвращаюсь в комнату отдыха Годвин-хаус, где она усаживает меня в кресло у окна.
– Будь здесь, – приказывает она и исчезает в кухне.
Когда я согласилась идти с ней, то не думала, что она имеет в виду вернуться сюда.
Со вздохом я откидываюсь на подушки, подставив лицо солнечному свету. Снаружи, может быть, и зябко, но на мою кожу сквозь стекло льется теплый свет; я представляю, как он проникает сквозь кожный покров и пускает корни в костном мозге. Здесь нет призраков. Нет воспоминаний о смерти – в горах или где-то еще.
Я больше не позволю Алекс доставать меня.
Эллис появляется с подносом в руке, на котором стоят чашка и чайник. Она ставит поднос на пуфик, присаживается на корточки и наливает дымящуюся чашку жасминового чая – со своего места я чувствую аромат, – длинные лепестки раскрываются на фоне белого фарфора. Чашка только одна.
– А ты не будешь пить? – спрашиваю я.
– Терпеть не могу что-либо без кофеина, – отвечает она. – Открой окно, пожалуйста.