Здесь нет призраков.
Годвин-хаус был построен в начале восемнадцатого века, это первое сооружение школы Дэллоуэй. За десять лет с момента открытия школа увидела пять жестоких смертей. Я и сейчас иногда ощущаю в воздухе запах крови, словно жуткая история Годвин-хаус похоронена в его неровном фундаменте рядом с костями Марджери Лемонт.
Я сажусь в кресло у окна: мое любимое, мягкое, бордового цвета, с подушкой для сиденья, которая опускается подо мной так, словно кресло хочет поглотить своего захватчика. Я устраиваюсь поудобнее с детективом Гарриет Вейн и с головой погружаюсь в Оксфорд 1930-х годов, в запутанную сеть убийственных записок, изысканных обедов и угроз в перерывах между пирожными и сигаретами.
Сейчас дом кажется совсем другим. Год назад, в середине семестра, коридоры гудели от громких девичьих голосов и стука каблуков по деревянному полу, повсюду были расставлены чашки, на бархатной обивке виднелись прилипшие длинные волоски. Время поглотило все это. Мои подруги в прошлом году окончили школу. Когда начнутся занятия, Годвин будет домом для совсем других учениц: студенток третьего и четвертого курсов с блестящими глазами и душами, навеки отданными литературе. Девушки, которым, возможно, Оутс нравится больше, чем Шелли, а Олкотт – больше, чем Альенде[3]. Девушки, которые ничего не знают о крови и дыме, о черной магии.
И я войду в их группу, последний представитель ушедшей эпохи, старый механизм, который очень хочется убрать подальше.
Моя мать хотела, чтобы я перешла в Эксетер и закончила обучение там. Эксетер… Словно там мне было бы легче пережить это, чем здесь. Я особо не надеялась, что она поймет. «Но ведь твои подруги ушли», – сказала бы она.
Я не знала, как ей объяснить, что быть в одиночестве в Дэллоуэе лучше, чем где-либо еще. По крайней мере, здесь меня знают стены, полы, почва. Я вросла корнями в Дэллоуэй. Дэллоуэй – мой.
Бух.
Звук пугает меня настолько, что я роняю книгу и вскидываю глаза к потолку. Я ощущаю привкус железа во рту.
Ничего. Это старое здание все глубже погружается в неустойчивый грунт.
Я достаю книгу и начинаю листать страницы в поисках места, на котором остановилась. Я никогда не боялась быть одна и не собираюсь начинать это делать сейчас.
Бух.
На сей раз я отчасти ожидаю этого, напряжение сковывает мою спину, свободная рука сжимается в кулак. Я откладываю книгу в сторону и выскальзываю из кресла, сердце неровно барабанит в груди. Декан Мариотт точно никого не впускала в здание, так ведь? Хотя… Это, наверное, техперсонал. Кто-то мог прийти убрать нафталиновые шарики или поменять воздушные фильтры.
Точно, так и есть. Семестр начнется в конце выходных; самое время для уборки. Вне всякого сомнения, в этот период в Годвине не избежать беготни персонала, отмывающего полы и распахивающего окна где только можно.
Вот только дом был вычищен до моего приезда.
Поднимаясь по лестнице, я чувствую, каким холодным стал воздух, и этот холод пробирает до мозга костей. Вязкий ужас леденит мою кровь. Я не строю предположений, я знаю, откуда исходит этот звук.
Комната Алекс была третьей справа на втором этаже – прямо под моей комнатой. Когда ее музыка была слишком громкой, я обычно топала по полу. Она же выстукивала ответ черенком метлы.
Стук, четыре слова: «Заткнись. К. Чертовой. Матери».
Это глупо. Это… смехотворно, нерационально, я знаю, но это не помогает мне преодолеть ощущение тошноты, зарождающееся где-то под ребрами.
Я стою перед закрытой дверью, упираясь в нее рукой.
Открыть ее. Я должна открыть ее.
Какое же холодное дерево. У меня шумит в ушах, и я никак не могу отделаться от образа Алекс по ту сторону двери: истлевшая, седая, тусклые глаза пристально смотрят из иссохшего черепа.
Открой ее.
Но я не могу.
Я поворачиваюсь на каблуках и мчусь обратно по коридору до самой комнаты отдыха. Подтаскиваю кресло ближе к высокому окну и сворачиваюсь калачиком на подушке, вцепившись руками в книгу Сэйерс и уставившись на вход, откуда пришла, в ожидании плывущей со стороны лестницы тонкой фигуры, покрытой сумраком, словно плащом.
Ничего не происходит. Ну, все правильно. Просто…
Это паранойя. Это тот же самый страх, что заставлял меня просыпаться среди ночи с саднящим от крика горлом. Это чувство вины, проникающее в тело моего разума и выпускающее его внутренности наружу.
Я не знаю, сколько проходит времени, прежде чем я снова могу открыть книгу и переключить свое внимание с двери на текст. Без сомнения, чтение книг про убийства в одиночестве в старом доме – это половина моей проблемы. Невозможно не вздрагивать при каждом скрипе и ударе, когда ты с головой погрузилась в историю, в которой много преступлений, совершенных в библиотеке.
День перетекает в вечер. Мне бы нужно зажечь больше ламп и долить чаю в кухне, но я заканчиваю книгу.
И только я переворачиваю последнюю страницу, как снова: бух.
А потом, почти одновременно с ударом, над моей головой по полу медленно начинают тащить что-то тяжелое.
На этот раз я действую без колебаний.
Я поднимаюсь на второй этаж, перепрыгивая через две ступеньки, и, пройдя полпути по коридору, осознаю, что дверь в комнату Алекс открыта. К горлу подступает тошнота. Нет… нет…
Но вот я останавливаюсь перед комнатой Алекс и понимаю, что дело не в привидении.
За письменным столом Алекс сидит девушка, стройная, черноволосая, с авторучкой в руке. Она одета в свободный клетчатый блейзер с серебряными запонками. Я вижу ее первый раз в жизни.
Она отрывается от своего письма – и наши взгляды встречаются. Ее глаза серые, цвета январского неба.
– Вы кто? – Слова вылетают из меня все разом, выходит резко и агрессивно. – Что вы здесь делаете?
Комната обитаема. Кровать заправлена. На подоконнике – растения. На комоде – стопка книг.
Эта девушка не Алекс, но она в комнате Алекс. Она – в комнате Алекс и смотрит на меня так, словно я пришла с улицы, вся заляпанная помоями.
Она кладет ручку и говорит:
– Я живу здесь. – У нее низкий, тягучий голос.
Несколько секунд мы изучающе смотрим друг на друга, я ощущаю напряжение в груди. Девушка же спокойна и неподвижна, словно вода в пруду. Я в замешательстве. Я все жду, что она спросит: «Зачем вы здесь?» – вернет мне, незваной гостье, мой вопрос, – но она молчит.
Она ждет, когда я начну говорить. Формат для разговора найти проще простого: знакомство, непринужденная светская беседа, вопросы из вежливости о месте жительства и интересах. Но, сжав зубы, я молчу.
Наконец, она поднимается с места, царапнув ножками стула по твердым доскам пола, и закрывает у меня перед носом дверь.
Глава 2
Девушка в комнате Алекс не призрак, но вполне могла бы им быть.
В этот день мы больше не разговариваем; дверь в комнату Алекс остается закрытой, о присутствии новой постоялицы свидетельствуют лишь случайный скрип половиц да грязная кофейная кружка, оставленная на кухонном столе. В полдень я замечаю ту девушку на крыльце, одетую в костюм из жатого ситца, сидящую в кресле-качалке с сигаретой в одной руке и книгой «Орикс и Коростель» в другой.
Я делю свое время между спальней и комнатой отдыха, лишь однажды отважившись выбраться в столовую факультета, набрать в коробку еды и сбежать обратно в Годвин-хаус; нет ничего хуже, чем пытаться поесть в то время, как все преподаватели английского языка подходят ко мне, чтобы напомнить о том, как они виноваты, как мне, должно быть, трудно и какая же я молодец, что вернулась после всего, что произошло.
Если я буду передвигаться маршрутом «спальня – комната отдыха, комната отдыха – спальня», может быть, стужа не настигнет меня.
По крайней мере я себя в этом убеждаю. Но в итоге избежать этого не получается.
Это происходит, когда я нахожусь в читальном уголке. Я свернулась калачиком на сиденье у окна в конце коридора на первом этаже, сбросив туфли и засунув ноги в носках между подушками, рядом с которыми сложены стопкой книги для летнего чтения из списка доктора Уайатт. Мои веки тяжелеют, я напрасно изо всех сил стараюсь удержать взгляд на странице. Несмотря на то что день в разгаре, я зажигаю свечи; огоньки колеблются и мерцают, отражаясь в стекле окна.
«На минуточку, – думаю я. – Я прикрою глаза только на минуточку».
Сон, словно подземные воды, обволакивает меня. Темнота тянет меня в глубину.
А после я снова оказываюсь на горе. Руки в перчатках успевают онеметь, пока я цепляюсь за этот жалкий выступ. Я продолжаю думать о темной воде, заполняющей мои легкие. О теле Алекс, разбившемся о камни.
Сугроб подо мной больше не смещается. Я сажусь на него легко, как насекомое, и сижу неподвижно. Если пошевелюсь, гора задрожит и избавится от меня.
Если я не буду шевелиться, я умру здесь.
– Так умри же, – говорит Алекс, и я, вздрогнув, просыпаюсь.
В коридоре уже темно. Высокие окна глазеют на темный лес, свечи погасли. Слышно только мое дыхание, тяжелое и прерывистое. Оно вырывается с шумом – болезненное, словно я все еще очень высоко над землей.
Я чувствую ее пальцы на затылке, ногти, похожие на осколки льда. Я судорожно озираюсь, но никого нет. По пустым коридорам Годвин-хаус тянутся тени, невидимые глаза пристально смотрят из высоких углов. Когда-то давно мне было так легко забыть рассказы об этом доме и пяти ведьмах из Дэллоуэя, которые жили здесь триста лет тому назад, об их крови у нас под ногами и костях, висящих на деревьях. Если в этих местах и водятся привидения, то это из-за убийств и магии, а не из-за Алекс Хейвуд.
Алекс была самой яркой в этих стенах. Она держала ночь в страхе.
Мне нужно включить свет. Но я не могу сдвинуться с этого места возле окна, не могу перестать сжимать колени обеими руками.
Ее здесь нет. Она умерла. Она умерла.