– Что происходит?
Оглянувшись, я вижу Эллис у входа в кухню, одной рукой она упирается в дверной проем, уже одетая в блейзер и брюки из саржи, несмотря на то, что нет еще и восьми утра.
Каджал чихает в локоть, затем трет ладонями щеки.
– Я болею. Очевидно, я не собираюсь ничего делать ночью, так что подумала…
– Не будь смешной, – перебивает Эллис. – Конечно, ты будешь делать это ночью. Просто небольшой вирус. Мы не можем собраться без тебя.
– Я в самом деле не могу. – Волосы Каджал обычно идеально ухожены, шелковисты и уложены свободными волнами; сегодня они скручены в неряшливый узел и стянуты резинкой. Вид у нее больной, ей бы лежать в кровати, а не бродить по холодному лесу.
Но Эллис хмурится еще сильнее, отталкивается от дверного проема и заходит на кухню.
– Ты должна пойти. Ты не можешь выбирать, Каджал, – ты давала клятвы во время посвящения. Теперь ты с нами связана.
– Все нормально, Эллис, – говорю я и ловлю себя на том, что пытаюсь протиснуться между ними, хотя знаю, что Эллис не причинит Каджал вреда. – Магии не существует, ты же помнишь? И значит, ни один злой дух не восстанет из мертвых, чтобы наказать Каджал за одну пропущенную ночь.
Конечно, клятвы, что мы произносили во время посвящения, совсем не были теми самыми клятвами – я поостереглась использовать колдовство в начальных обрядах, чтобы угодить, – но это возражение Эллис примет. Это все, что имеет значение. И если она все еще хочет, чтобы я занялась сегодня ночью колдовством, чтобы выступила перед ней, как призовая лошадь, она согласится.
Лицо Эллис становится спокойным и гладким как мрамор, высеченная в камне бесстрастность. Я не знаю, как это понимать, поэтому остаюсь на месте, вросшая ногами в пол, в неровный фундамент Годвин-хаус.
Наконец, улыбка раскалывает ее губы, и Эллис кивает:
– Прекрасно, – говорит она настолько спокойно, что я почти верю, что теперь ей все равно. – Как хочешь. Надеюсь, ты поправишься, Каджал.
Не произнося больше ни слова, она поворачивается и выходит, и от вакуума, оставшегося после ее ухода, становится трудно дышать. Когда я смотрю на Каджал, она опирается на кухонный стол, словно из нее выпили всю кровь.
– Эллис это переживет, – говорю я и предлагаю ей руку, впрочем, без особой надежды. Но она принимает ее, опирается и позволяет мне помочь ей пройти в комнату отдыха, где она сворачивается калачиком на диване. Я накрываю ее тоненькие ножки одним из наших уродливых пледов и подтыкаю его под нее.
– Принести тебе что-нибудь? Книгу? Чай?
– Хорошо бы чаю, – соглашается она, и я провожу остаток утра, присматривая за ней, проверяя, ела ли она что-нибудь, и попутно редактируя работу по английскому языку, которую нужно сдать в конце недели.
Когда наступает ночь, я ухожу без Эллис. Для ночного собрания я выбрала площадку подальше в горах – настолько далеко, что мне пришлось позаимствовать велосипед, стоящий непристегнутым у Янси-хаус, и крутить педали по дороге через холмы. К тому времени, как я добираюсь до места, я взмокла и задыхаюсь. А когда слезаю с велосипеда, цепь зажимает мою юбку и рвет подол.
– Фантастика, – бормочу я, прыгая на одной ноге, чтобы осмотреть повреждения. Цепь еще и оставила масляное пятно на колготках возле щиколотки. Это не конечная точка – я планирую, что мы переместимся, как только все будут в сборе, – и я уже начинаю жалеть об этом выборе, так же как начинаю жалеть и о том, что привезла в сумке ритуальные принадлежности. Тяжелая сумка болтается на моем бедре, не давая забыть о собственной глупости.
Как обычно, мне не следует позволять Эллис давить на меня.
Леони уже здесь, присела у занимающегося костра и дует на угольки, словно может оживить его, несмотря на сырость.
– Не знаю, почему Эллис не может запланировать это в помещении, – говорит Леони, тыча в угли палкой. И хотя я одна из тех, кто планировал ночную встречу, обвиняет она, конечно, Эллис. – Сейчас ноябрь. Я совсем замерзла.
– Если мы не будем ощущать дискомфорт, нужного результата не получится, – говорю я, максимально копируя Эллис, а Леони фыркает в ответ и слегка улыбается.
– Ну, если в другой раз тебе выпадет прийти первой, – говорит она, – скажи Эллис, пусть назначает меня последней.
Здесь, должно быть, ранее прошел дождь, а потом, после наступления сумерек, все замерзло. Камни, на которых предполагалось сидеть, скользкие ото льда; трава хрустит под ногами. Я кладу сумку на землю и сажусь на нее, протянув ноги к скудному огню Леони.
– Я собралась на каникулы Дня благодарения, – произносит Леони. – Знаешь, Каджал едет со мной.
– Вы из…? – Леони говорила мне в тот вечер, когда мы впервые встретились, но я не помню. Я была слишком занята мыслями о себе и Эллис.
– Ньюпорта. Так что боюсь, теплее, чем сейчас, не будет.
– Планируете как-то развлекаться?
Она пожимает плечами; жест выглядит как-то неестественно, но это, наверное, из-за холода.
– То есть… Моя бабушка болеет. Наверное, умрет. Так что… не особенно весело.
Я вздрагиваю, и мне немедленно хочется забрать свой вопрос назад.
– О… Прости.
– Всё в порядке. – Она бросает палку в огонь, оставив попытки расшевелить его. – Она стареет. Это происходит рано или поздно.
– Тоже правда.
Леони вздыхает и садится на один из стылых камней, положив руки в перчатках на траву.
– Знаешь, она была первой чернокожей ученицей в Дэллоуэе. Верховным судом как раз был принят закон об отмене сегрегации, и Дэллоуэй хотел выглядеть прогрессивным – поэтому они вынуждены были найти подходящую умную и богатую молодую чернокожую девушку, чтобы держать лицо. Моя прабабушка была богата, она была изобретательницей, а бабушка и вовсе была гениальна. С тех пор Шуйлеры учатся в Дэллоуэе.
Мои брови в удивлении поднимаются.
– Я этого не знала. – Понятно, что кто-то всегда должен быть первым, но мне никогда не приходило в голову, насколько все было прагматично и что, наверное, бабушка Леони чувствовала себя не как желанная гостья, а как боец на линии фронта.
Леони кивает, крутит кольцо с печаткой на мизинце.
– Я здесь благодаря ей. Думаю, Томасин и Пенелопа тоже.
Пару секунд я вспоминаю этих девушек: Томасин – на втором курсе, а Пенелопа – на первом. Обе чернокожие.
– Вас здесь только трое, – удивленно говорю я и немедленно краснею. – Извини. Глупость сказала.
– В общем-то нет. – Леони перестает вертеть кольцо, опирается руками о камень и отклоняется назад так, что может поднять лицо к звездному небу. – Ты права. Нас трое. Моя бабушка очень гордилась тем, что окончила эту школу.
– Жаль, что она больна. Не могу себе представить… – И это правда; я никогда не знала своих бабушек и дедушек. Моя мать не говорила о них, и они никогда не трудились связаться с нами.
Леони взглянула на меня. Огонь отразился в ее темных глазах, как миллионы разбитых алмазов.
– Я обнаружила, что моя бабушка знала всех великих писателей Гарлемского Ренессанса, с самого начала. Зора Ниэл Хёрстон, Анна Спенсер… Она никогда не упоминала о них. До того, как начала умирать. А сейчас может быть слишком поздно.
Она прикусывает нижнюю губу. Хотелось бы мне знать ее достаточно хорошо, чтобы подойти и взять ее за руку, но мы в основном общались под присмотром Эллис. Я знаю только ту Леони, которую хочет видеть Эллис.
Нужно подумать, как это исправить.
– Все равно, – вдруг говорит Леони, – я собираюсь записать ее рассказы, пока буду дома. С помощью Каджал. Я хочу, чтобы обязательно было что-то вроде архива, понимаешь?
– Я считаю, это чудесная идея, – говорю я, улыбаясь, искренне восхищаясь Леони. И я завидую ей. В моей семье вообще никто не интересуется литературой. Моя мать смотрит на мое увлечение книгами с тем же недоумением, с каким она относилась к моему прежнему увлечению бегом – хобби можно упомянуть в вежливом разговоре, но заниматься им постоянно, в конце концов, не обязательно.
Если бы моя мать узнала, что я хочу изучать английский язык в колледже, что надеюсь однажды стать профессором словесности, она умерла бы от такого вопиющего позора. Светской львице нет нужды работать, она, фактически, и не обязана этого делать.
– Я рада, что мы решили начать это, – говорю я после долгой паузы. – Я про «Ночные перелеты». Эллис считает, что это поможет ей написать книгу, так что…
Леони смеется.
– О. Верно, да. Это так глупо, правда? Обряды, все это так театрально. Хуже всего с ковеном Марджери – у меня ушла куча времени, чтобы избавиться от козлиной вони на одежде. Но это весело. Не должно быть, но это так.
Да. Весело.
Может быть, любить все это нормально. Может быть, хорошо находить комфорт во тьме, пока я не даю себе зайти слишком далеко.
И я ничего не могу с собой поделать. Я должна знать. Я должна узнать, знает ли Леони. Я облизываю губы и начинаю:
– Послушай, Леони, насчет ковена Марджери…
Но Леони обрывает меня, хватает меня за запястье и указывает на поляну:
– Смотри.
В лесу возникает огонек, он прыгает среди деревьев; в конце концов, лес выпускает Клару из своих объятий в поле нашего зрения. Она закутана во что-то похожее на два балахона, луч фонарика трясется в такт ее крупной дрожи.
– Ты шла пешком? – ужасаюсь я.
– Как еще я добралась бы сюда?
– На велосипеде, – одновременно сказали мы с Леони и переглянулись.
Клара корчит гримасу и подходит к костру с другой стороны, потирая руки и очевидно не желая сидеть на мокрой траве.
И вот на дальнем конце поля появляется свет фар – там, должно быть, дорога, я пропустила ее на карте. Колымага переваливает через холм и останавливается в двадцати футах от нас, двигатель работает еще целых десять-пятнадцать секунд, прежде чем заглохнуть. Я бы беспокоилась о том, что кто-то может приехать сюда среди ночи, если бы не была совершенно уверена, что вероятность найти нас здесь, в глухом месте, наугад выбранном мною, равна почти нулю.