И покашляв, стал разливать в стаканы, не кипяток, а красное вино.
— За начало твоей службы полагается, Константин. Так что давай-ка, глядишь и аппетит появится. Хотя аппетит в наше время вроде бы и лишнее, как еды-то щи да вобла.
Он, кряхтя, выпил вино, проследил за Костей. Подвинул к краю стола тарелку с едой:
— Ешь, Константин, не стесняйся. Хоть капуста да кипяток, а кровь разогреют…
В голосе его было столько доброты, глаза излучали столько тепла, что Косте он на миг показался отцом. Вот так же, помнится, сидел отец в деревенской избе за столом, подвигал сыновьям еду, а сам лишь курил и думал, думал о чем-то. Перед самой войной это было…
И взволнованно Костя сказал:
— Спасибо вам, Семен Карпович. Добрый вы ко мне. А почему и сам не знаю.
— Ну-ну, — с притворной сердитостью буркнул Семен Карпович, а голову опустил, как пряча от Кости глаза. — Сына ты мне потому что напоминаешь. Тоже Костей зовут. Только в тебе деревенского обличья много и лицо круглое и носик с загогулинкой, а у моего Кости лицо тонкое, волосы на голове белые. В мать он — полячка она у нас была, Бронислава Тадеуш. А еще радуюсь я за тебя, потому что верю. Верю, Константин, что моей дорогой твердо пойдешь. Дорога эта нелегкая, не то что, скажем, волосья в парикмахерской стричь или поварешкой мешать в котле на кухне. Будут окружать тебя люди черные, без сердец — карманники, убийцы, грязные бабенки, шулера. Пойдешь ты по притонам, по квартирам, будут тебя ругать, оскорбят не раз, а то и в лицо плюнут, а то и замахнутся чем ни попадя — ножом ли, кастетом ли. А ты все это перетерпишь, верю я крепко и потому вот перед тобой такой открытый, доверяюсь как на духу, рассказываю все такому мальчишке. Когда я пришел в ученики к Бибикову, так он мне не доверял больно-то, на побегушках был у него, на расстоянии за ним ходил, что собачонка. А тебе я доверяю как равному.
Он замолчал, а Костя, чтобы сделать приятное своему учителю, спросил:
— А много же вы, наверное, Семен Карпович, словили ворья? Столько лет на службе, уж всего насмотрелись, подитко.
Семен Карпович взял воблину, разломил ее, погрыз хвостик. Казалось Косте, обдумывает: отвечать или нет на вопрос.
— Хороша рыба, — покачал головой, — спасает она наши животы, ничего не скажешь. А насчет ворья, так скажу тебе, Константин, прошло их через мои руки и не счесть. Заломил руки и повел в тюрьму. Тюремный путь, — проговорил уже задумчиво, — это путь тернистый.
Костя даже грызть воблину перестал, как представил себе эту тюрьму — огромное здание из камня, из решеток, с арестантами в серых халатах. Вот и он будет приводить туда арестантов. По какой дороге они пойдут? И что их там ждет?
— А жалеть их, арестантов да преступников не надо, — посоветовал веско Семен Карпович, отирая сальные пальцы о ножки стула. — Потому как нас с тобой при случае они не пожалеют, рады будут насилие причинить. Меня вот здесь вскоре после десятого года чуть не укокошили…
Он показал пальцем на двор, выложенный булыжником, со столбами для привязи лошадей.
— На масленицу случилось это, — продолжал Семен Карпович, мрачно сдвинув брови. — Поручили мне розыск пропавшей лошади с упряжью и санями — угнали босяки. Только я вошел во двор, как на голову накинули петлю и мокрую тряпку. После этого поленом трахнули по затылку. Бьют ногами куда ни попадя и приговаривают:
— Вот тебе прописка, вот тебе прописка…
Ну, потом привели меня в чувство хозяева трактира, отошел. Через полгодика уголовники сами мне шепнули на ухо: мол, Муравей это с дружками. Был тут такой громила. И верно, что насекомое — маленький да шустрый. Ну, взял я этого Муравья. Спросил в отделении: «А что ж это ты насчет прописки, когда бил меня». Пожал плечами: «Сам, говорит, не знаю. Так уж на язык попало». Ах, на язык. Дал я ему тогда ножкой от рояля. Так он и зачах, видно, не до воровства стало. Нас бить опасно, встретимся потому что, если рецидивистом стал, обязательно встретимся, для составления протокола, скажем.
— Позавчера вон Мичуру посадил опять. Это тот церковный вор, что меня однажды фомкой саданул в грудь. Гляжу идет по улице, домов держится, осторожный, а за пазухой топырится. Ну, прямо грудь мадам Фиро — была в цирке Ценизелли такая особа. Идет и не видит меня, а я вижу его. Смекнул — опять, значит, где-то церковью побаловался Мичура. Слаб он на церкви, ничего не скажешь. Все туда тянет, как нагрешившего. Забежал за ордерком, понятого прихватил и к ним, к Василию Васильевичу, есть на Знаменской улице такой барыга, скупщик краденого, горбатый старик. Гляжу, сидит Мичура, а рядом прикрытый женским саком церковный «воздух». Ну и ругался Мичура. Дал бы, говорит, хоть погулять вечерок, а уж на утро и брал бы…
— Да ты, — тут оборвал он свои воспоминания, — что же не ешь рыбу, заслушался. Питаться надо, потому как у нас должность ответственная и важная, силы требует, ловкости. Руки приходится часто ворам закручивать за спину. Только вот и руки крутить скоро запретит чего доброго Яров. Вывесит приказ как на Терентия Листова: мол, это ухватки царизма и ни что иное. Придется громилу вести под ручку, как я сегодня вел Кирилла Локоткова.
Семен Карпович нахмурился, даже поугрюмел, продолжал огорченно:
— А Терентия зря он уволил да еще без жалованья вперед. Парень был крепкий. В приказчиках служил у купцов Жолудевых в Соленом ряду. Как получилось тут. Один бандит резнул в уезде целую семью. Ну, на допросе Листов и смазал своей лопатой-кочергой его по морде. Сразу сознался. Ну, а Яров узнал и в шею Терентия: дескать, словами надо вынудить признание, а не насилием… Только зря он так, — уже задумчиво сказал. — Вон Кирилку съездить бы тоже по синему носу, живо бы сообщил откуда сахарок. А тут лозунгом в ответ. Или Нинка-Зазноба. Раньше я ее щипнул бы за мягкое место и визгнула бы, да все что за зубами выпустила бы, как эта самая ворона в басне Крылова. Теперь что — освобождай девку, раз нет доказательства да свидетелей, да немедленно.
— Эк, черти б его разорвали, — вскричал неожиданно и трахнул костяшками пальцев по столу. Рысцой подбежал Иван Евграфович, пригнул голову все с тем же умильным выражением на лице, а в глазах плавало все то же беспокойство.
— Еще чайничек прикажете, Семен Карпович? Или вобла не очень вкусна показалась?
— Чайничка больше не требуется, на обыск потому что идем, — сердито проговорил Семен Карпович, — а вот этот гармонист пусть замолкнет, надоел, ревет потому что как резаный поросенок. Скажи ему, что закон такой вышел, чтобы не шуметь в общественных местах. По всей России война идет да голодовка, а они устроились тут как в раю.
— Усию минутку.
Иван Евграфович проворно вильнул между столиками, вытянул гармонь из рук мужичонки и едва не бросил ее на пол. Ошарашенный гармонист потянулся было за костылем, но буфетчик кивнул головой, показывая, как видно, на Семена Карповича. Гармонист тоже оглянулся и отложил костыль в сторону, стал застегивать пуговицы драного френча.
Иван Евграфович снова появился возле стола, склонился и сказал заискивающе:
— Уж вроде бы ничего не боится нынче народ, чертом не припугнешь, вот вас, Семен Карпович, боятся как огня. Слава потому что длинная о вас по всей губернии. В прошлом году в Страстную неделю средь ночи в шалман заявились. Рассказывали вот за этим же столом «фартовые» недавно. Вошел Шаманов, взял стакан, выплеснул остатки. Налил из бутылки, чего уж и не знаю. А потом и говорит: кто из вас «прикалечил хазу» у старика Варенцова на Никитской? Чтобы завтра те вещи были у реки, у барж нефтяных. Выпил, закусил, что было за столом, и пошел. В два счета могли вас там эти «фартовые» «пришить», а вот побоялись. И вещички, говорят, снесли. Подальше от греха, дескать…
— Ладно тебе нахваливать, лучше скажи, сколько с нас приходится. Пора нам собираться из твоего вертепа.
— Помилуй бог, — воскликнул с непритворным возмущением Иван Евграфович, — за эту несчастную воблу, да кислую капусту, да низкое вино я стану с вас брать деньги. Уж помнится гуляли вы в ресторане — тогда другое дело — было попито и поедено. Как закатитесь бывало с сыщиками — все ходуном в зале. Не жалели денег. Давно это было, чай, еще до японской войны…
— На чаевых ты поди-ка состояние нажил, — сказал Семен Карпович, деловито пряча в карман оставшуюся воблину и подымаясь из-за стола. Пошлепал Ивана Евграфовича по тощей спине, добавил уже сочувственно и с искренней жалостью на лице:
— Только это твое состояние на помойку годится. А жаль, не революция, имел бы ты свой ресторанчик, пусть и похуже малость, чем «Царьград», к примеру. Отвел бы ты нам отдельный кабинетик со всей так сказать меблировкой, на серебряных подносах.
— Боже мой, боже мой, — простонал Иван Евграфович и глаза его, застывшие, сразу заблистали — готов был прослезиться в следующую минуту. И руки припечатал к груди, будто собрался молиться: — Уж предоставил бы я вам все, чем боги питаются…
— Боги, — повторил невесело Семен Карпович, — эти боги нынче — сам народ, как пишется в губернской газете. Или тебе, наверное, некогда грамотой заниматься. Ну, ладно, идем своей дорогой, Константин.
9
В номере гостиницы явственно слышался разговор. После стука все мгновенно смолкло, как будто костяшки пальцев Семена Карповича, как в сказке, заставили людей провалиться в какую-то яму. Только из глубины коридора доносилось шарканье ног да стук швабр горничных.
Семен Карпович снова и с непонятной Косте робостью постучал в дверь.
— В кровати что ли лежат? — пробурчал он себе под нос. Но на этот раз дверь скрипнула, и на пороге появилась с растерянным выражением на лице молодая красивая женщина лет тридцати пяти в длинном белом платье, перетянутом в талии белым лакированным пояском. На тонкой напудренной шее висел синий газовый платок. Черные волосы были собраны в крутой валик на затылке и зашпилены брошками. Увидев их, женщина сощурила и без того раскосые зеленые глаза, под которыми нависли пепельного цвета отечные мешки.