Он вздохнул глубоко, прибавил с грустью:
— А может и потерял я нюх. Как старый пес. Так собак на живодерню волокут для пользы на мыло. А я куда? Может, ножи да ножницы точить по дворам остается. Камень есть и колесо. Приделаю и пойду.
Это как-то успокоило Ярова. Перестал глядеть по-колючему на агента. Даже засмеялся, так правда, вроде как покашлял:
— Это вы зря, Семен Карпович. Я не приказ по губрозыску пишу об увольнении. На свободе до сих пор Артемьев. Вчера из Центророзыска список прислали объявленных вне закона по всей Советской республике. Там и Артемьев стоит, и Казимир Гордо. Чего они еще придумают. Тут и до убийств недалеко, раз распустили мы их, позволяем…
— Не убивает Артемьев, — устало возразил Семен Карпович. — Ни одного дела не оставил на этот счет, сколько я ни помню на своей памяти. Вроде Чесаного…
— Всего можно ожидать, — жестко проговорил Яров, — не убивает потому, что не вставали на дороге. А встанем — будет стрелять, резать… Вы сами-то встречались лично с Артемьевым, Семен Карпович? — спросил он и пристально посмотрел на него. — Должны были бы встречаться?
Семен Карпович покачал головой — и была какая-то нерешительность в его движениях и в том, что не сразу он ответил. И лишь, вынув платок, привычно отерев морщинистую шею, лоб и щеки, заплывшие потом, сказал:
— В шестнадцатом году с Федоровым брал я его. Тогда он ограбил с дружками ювелирный магазин. Да вы же слышали от меня эту историю, Иван Дмитриевич…
— Да-да-да, — тотчас же как-то звонко ответил Яров, — вспоминаю теперь. Артемьев тогда спрыгнул на ходу из вагона, Федорова убили грабители ночью по дороге домой, а кисет с золотыми перстнями, да кольцами — исчез. Вроде как грабители его прибрали.
Он не выдержал насмешливого взгляда Семена Карповича, опустил голову:
— Из тюрьмы он прошлой зимой загадочно бежал. Заключенные кто за кипятком, кто на оправку, а Артемьев на чердак. Замок сбил, выбрался на крышу и в темноте, в мороз, по сугробам сумел добраться до административного здания. Как ответственный работник, спустился по лестнице и вышел на улицу. Шутка сказать, всю тюрьму пройти по крышам. А ведь кто-то подсказал, как идти. Кто-то веревки ему принес, чтобы с одной крыши на другую спускаться. Кто-то сломал решетки на чердаке административного здания. Кто-то путь указал. Кто этот человек?
— Сам по себе он не смог бы, — согласился Семен Карпович. — Дело было трудное. Как в цирке. Ну да ведь когда-то выяснится…
Яров быстро глянул на него и улыбнулся как-то растерянно. Постукал пальцами по столу, попросил тихо:
— Продолжайте розыск… Знаю, что бывали не раз на квартире Артемьева. Только еще надо побывать и на квартире, и на фабрике.
Мать расспросите. Да предупредите, чтобы не скрывала — привлечь можем как соучастницу… Вопросы есть у кого? — обратился он к сотрудникам. Вопросы нашлись. Варенцов попросил прибавить кормовых денег для своего «Джека», Иван Грахов потребовал, чтобы костюмерную и гримировочный отделы забрали у него и передали Шуре Разузиной. Поднялся Македон Капустин, тоном приказа попросился отпустить его на Южный фронт с коммунистическим боевым отрядом. Все только засмеялись иронически. Яров махнул на Македона рукой.
— Все тогда запросятся, а кто будет чистить здесь шпану? У вас ничего нет? — неожиданно обратился он к Семену Карповичу. Тот покачал головой, ответил все также обидчиво:
— Буду собираться за реку, на мануфактуру, как вы приказали…
12
И на фабрике Семена Карповича знали. Когда они пришли в фабком, стоявший возле окна коренастый мужчина в темной шляпе, сером полувоенном кителе, сунувший руки в карманы солдатских галифе, воскликнул:
— Можно подумать, что и революции не было. Будто и сейчас сидит Бибиков. Как это вас, господин Шаманов, взяли опять в сыскное? За заслуги перед царем-батюшкой?
Костю удивило спокойствие Шаманова, его ворчливый голос:
— Меня с Бибиковым не равняй, товарищ фабкомовец. У Бибикова три дома было, а я как жил в двух комнатушках, так и живу… Одни иконы нажил, да катар кишок…
Фабкомовец теперь повеселел, засмеялся. Вышел им навстречу, поздоровался.
— Кого ищете?
— Мать Артемьева повидать надо. Да может на фабрике есть слухи насчет проживания Артемьева…
— Артемьева…
Фабкомовец посуровел, ожег их обоих взглядом черных глаз.
— Что же это вы, товарищи. Бандиты разгуливают, как говорится, по Питерской-Ямской, а разговоры на наши пролетарские головы. Мол, вон фабричные что творят. Обирают голодающих детишек. Пьют да жрут, как господа старорежимные. А уголовные власти, да Чека сквозь пальцы…
— Сквозь пальцы, — хмуро повторил Семен Карпович. — У нас за прошлый месяц остались нераскрытыми по губернии семь убийств, двадцать краж со взломом, десяток случаев мошенничества. А штат всего десять человек, с врачом считая. Тут хоть разорвись…
— Хоть разорвись, — помягчел сразу же фабкомовец. — Трудно сейчас всем, ничего не скажешь. Насчет проживания Артемьева нет разговоров на фабрике. А Артемьева ватерщицей работает. Тяжело женщине. И семья такая, да тут еще сын. Только и слышишь «Артемьев, Артемьев». Матки детей даже пугают этой фамилией…
— Вне закона он объявлен. По всей можно сказать России. Преступник государственной величины — добавил Семен Карпович. — Ну да вы покажите, где работает Артемьева…
Фабкомовец защелкнул стол на ключ и пошел к выходу, на булыжный двор фабрики. В конце двора, возле старой бани, строем ходили пареньки с макетами винтовок.
— На фронт? — спросил Семен Карпович. Фабкомовец кивнул головой.
— Готовим еще один отряд. Шестнадцатилетние уже идут.
Стал рассказывать им о делах ткачей, словно бы они были какое важное начальство с проверкой. Нефть вся спалена, дров тоже нет. Даже все заборы вокруг ткацкой переломали для топок, даже сараюшки, что стояли по берегу реки, да в пойме за казармами.
— Хорошо еще, что сырье храним. Есть хлопка немного да угаров можно наскрести на складах пудов до пятисот.
Он покосился почему-то недобро на Семена Карповича:
— Слышали, что творилось у нас недавно? Наплела меньшевистская зараза всяких слухов да сплетен, ропот поднялся. Остановилась вся фабрика. Одному из наших фабкомовцев на митинге в голову запустили шпулиной. На другого наговорили, что он от белых булок да от икры паюсной нос уже воротит. Хотели даже спустить с пятого этажа. Хорошо трезвые головы доказали, что человек наравне со всеми кладет зубы на полку. Сейчас вот поуспокоились, поутихли.
Он вступил на первую ступеньку лестницы, ведущей на третий этаж ватерного цеха и замолчал. Подымался тяжело, через ступеньку отдуваясь и вытирая лоб донышком помятой шляпы. Пожаловался на последней площадке:
— Прямо Кавказ. Внутрях, как в ткацком, качается. Годы не те. Да еще пять лет ссылки. Кабы не они, так глядишь тоже был бы против Деникина там или Колчака. А тут не взяли. Доживай говорят здесь, на фабрике…
Войдя в цех, Костя остановился, как наткнулся на стену. Так вот она ватерная. От стены до стены протянулись длинные ряды причудливых машин. Крутились со свистом веретена. Неслись потоки нити — даже в глазах зарябило. Около машин неторопливо и как-то даже незаметно похаживали фабричные, больше женщины, с обнаженными по локоть рукавами.
Было в помещении влажно. Так влажно бывает в глухом бору после грибного дождя. Под потолками висела ясно видная на солнечном свету пыль, оседала на машинах, окнах, на головах ватерщиц. Запах чего-то кислого неприятного щекотал ноздри, даже замутило на миг.
— Вон, смотрите, — сказал фабкомовец, кивнув на сидящих возле окон пожилых мужчин. Сидели они тесно друг к другу, как ожидая кого-то, нехотя переговариваясь.
— Работает фабрика у нас в одну смену, — пояснил фабкомовец, — да и то не вся. Люди слоняются без работы. Скучно, хотя и нелегкая она доля мануфактурщика, а тянет сюда. Посидеть да посмотреть — и то вроде бы удовольствие.
Он провел их к последнему ряду машин, остановился возле высокой женщины. В ее руках мелькали тонкие нити пряжи. Как и все была она в белом платье, с голыми руками, босая. Обернулась — из-под платка седые пряди волос, глаза запавшие, кожа лица серая с желтизной. Почти уж старуха. Увидела Семена Карповича и как-то подалась вперед.
— Здравствуйте, Анна Георгиевна, — перекрывая шум, закричал Семен Карпович, — наведать тебя пришли, прямо на фабрику.
— Или с Николаем что? — тоже криком ответила мать Артемьева. И замолчала, будто горло перехватило. Смотрела на Шаманова с напряжением и страхом:
— Да пока на воле… Не ночевал он у тебя?
Артемьева быстро глянула на него и вроде бы как успокоилась. Перехватила порванную нить, еще что-то поправила. Как будто перестали для нее существовать непрошеные гости. Заговорила, глядя на машину:
— Приходил на днях вечером поздно. Принес в чемодане муки, да галет что ли то. Не взяла я…
— Раньше брала, — насмешливо вставил Семен Карпович.
Женщина кивнула головой.
— А сейчас не надо, — закричала сердито, — все голодают, а мы пироги печь. Велела забрать обратно. Или, мол, сама властям снесу… Заплакал Колька-то.
Она оглянулась на них — губы задрожали. Вытерла лицо ладонью, на щеке осталась мокрая полоса.
— Жалко мне его, Николу-то. Как волк рыщет, покою нет, злой, на все кругом лютый. Ночью во сне стонал, будто в жару был. Жутко мне было, даже плакала. От жизни он тяжелой стал таким. Как отца унесли, так с шестнадцати лет хлопок взялся таскать. Кормил сестренок, а сам голодный, бывало…
— А не знаешь, куда он пошел, — склонился к ее уху Семен Карпович. — Мол, уедет из города или в деревеньку какую… Или же здесь адресочек какой сказал? Может кому-то привет и поклон просил передать?
Она как будто не расслышала. Вдруг по безумному быстро и громко заговорила:
— Не нужно. Переживу. Другие-то живут, ну и мы переможемся. Осталась соль напаренная от прошлого еще года. Так поеду в деревню и наменяю продуктов…