рителям пришлось досмотреть чтение до конца.
Новый стремительный поворот камеры – Сисси с прилипшей ко лбу влажной прядью играет на пианино. Мэгги и Айра стоят бок о бок и серьезно наблюдают за ней. (Айра совсем еще мальчик, просто ребенок.) Они набирают в грудь воздуха. Запевают. Одетая в мантию Мэгги немного смахивает на гроздь винограда – она и тогда уже сражалась со своими лишними десятью фунтами, – Айра же выглядит то ли неоперившимся, то ли ощипанным. Он действительно стригся так коротко? В те дни Айра казался совершенно непроницаемым. Непроницаемость была самой привлекательной его чертой. Мэгги он напоминал гениальных математиков, которым не требуется записывать какие-то выкладки, они прямиком идут к результату.
Когда это снималось, ему был двадцать один год. А Мэгги девятнадцать. Где они познакомились, она решительно не помнила, ведь время тогда никакого значения не имело. Наверное, проходили мимо друг друга в коридорах школы, пока учились в старших классах, – а может быть, и в начальных. Он мог и домой к ней заглядывать, потому что водился с ее братьями. (Айра и ее брат Джо были почти одногодками.) И наверняка они пели вместе в хоре, уж это она знала точно. Его семья состояла в прихожанах той церкви, и мистер Николс, которому вечно не хватало мужских голосов, как-то сумел уговорить Айру вступить в хор. Правда, надолго его не хватило. Едва закончив школу, Айра ушел. А может быть, годом позже. Мэгги не запомнила точного дня, когда он перестал появляться.
В старших классах она встречалась со своим одноклассником Борисом Драммом. Он был невысок, смугл, с грубой кожей и курчавыми, коротко подстриженными черными волосами – мужиковатый уже тогда, а Мэгги больше ничего и не требовалось. Это Борис научил ее водить машину и во время одного урока заставил стремительно пересечь парковку универмага «Сирс, Робак», а сам вдруг выскочил чуть ли не под колеса – чтобы проверить, как она справляется с тормозами. И по сей день самым ярким воспоминанием Мэгги о Борисе осталась решительная поза, в какой он стоял на ее пути, – руки протянуты вперед, ноги широко расставлены, зубы сжаты. Крепкий, как камень, такое он производил впечатление. Несокрушимый. Ей казалось, что даже если она переедет его, Борис все равно вскочит с земли, точно пластмассовая неваляшка, целехонький.
После школы Борис собирался поступить в колледж на Среднем Западе, и было условлено, что, как только он получит диплом, они с Мэгги поженятся. А Мэгги будет пока жить дома и учиться в Гаучере[23]. Она этого не жаждала, идея принадлежала ее матери. Мать, преподававшая до замужества английский, заполнила бланки заявлений и даже написала за Мэгги вступительное эссе. Матери очень хотелось, чтобы ее дети вышли в люди. (Отец Мэгги зарабатывал на жизнь установкой гаражных дверей и вообще никакого колледжа не закончил.) Вот Мэгги и пришлось смириться с необходимостью провести четыре года в Гаучере, а чтобы оплатить учебу, она устроилась на лето мойщицей окон.
Окна Мэгги мыла в официально тогда еще не открывшемся доме престарелых «Серебристые пряди» – новеньком, с иголочки, здании на Эрдман-авеню. Три длинных крыла, восемьдесят два окна. Большие окна состояли из двенадцати стеклянных панелек, окна поменьше – из шести. И в левом верхнем углу каждого было наклеено по белой бумажной снежинке с надписью: КРИСТАЛЛ КЛИР КО. За стекло снежинки держались с упорством, подобного которому Мэгги ни до того, ни после не видела. На какой бы там клей их ни посадили, думала она впоследствии, НАСА следовало взять его на вооружение. После того как отдирался верхний слой бумаги, нижний, ворсистый, оставался на стекле, а если ты пропитывала его горячей водой и затем отскребала бритвенным лезвием, под ним обнаруживались серые полоски словно бы резинового клея, когда же удавалось отодрать и их, стекло, разумеется, приобретало вид замаранный – следы пальцев, подтеки, – приходилось опрыскивать его «Уиндексом» и полировать замшей. Мэгги скребла их, и мыла, и снова скребла все лето, с девяти утра до четырех пополудни. Кончики ее пальцев покрылись нарывчиками. Ногти она совсем запустила. Поговорить ей во время работы было не с кем, поскольку дом престарелых только одну мойщицу и нанял – ее. Компанию Мэгги составлял лишь радиоприемничек, игравший «Свет луны» и «Я почти сошел с ума».
В августе дом принял нескольких пациентов, хотя окончательного вида он еще и не приобрел. Разумеется, их поселили в палатах, окна которых были оттерты и отмыты полностью, и вскоре Мэгги обзавелась привычкой устраивать время от времени перерывы и обходить эти палаты. Она останавливалась то у одной койки, то у другой, спрашивала людей, как идут дела. «Вы не пододвинете, куколка, графин с водой поближе ко мне?» – могла попросить ее пациентка. Или: «Задерните штору, ладно?» Выполняя эти просьбы, Мэгги чувствовала свою значимость и компетентность. Кто-нибудь из передвигавшихся в инвалидных колясках разузнавал, в какой комнате она работает, и там появлялись трое-четверо пациентов, они сидели неподалеку и разговаривали. Ее они как будто и не замечали, но разгоряченно спорили друг с другом. (Был то буран 88-го или буран 89-го? И какое давление важнее – верхнее или нижнее?) Однако они прекрасно понимали, что у них имеется слушательница, и Мэгги знала – разговоры эти ведутся ради нее. Она смеялась, когда следовало, или сочувственно вскрикивала, и на лицах стариков появлялось благодарное выражение.
Никто в семье не понял ее, когда она сообщила, что намерена махнуть на колледж рукой и стать санитаркой в доме престарелых. Да это все равно что служанка, сказала мать, ничем не лучше уборщицы. А ведь у Мэгги такая хорошая голова, она же была в своем классе одной из первых. Неужели ей хочется стать посредственностью? Братья, которые и сами сделали примерно такой же выбор (трое работали на стройке, четвертый – сварщиком в железнодорожном депо «Маунт-Клэйр»), твердили, что ожидали от нее большего. Даже отец поинтересовался – и почти вслух, – понимает ли она, что делает. Но Мэгги твердо стояла на своем. Зачем ей колледж? На что бессмысленные обрывки заумных сведений вроде тех, что ей вдалбливали в старших классах: онтогенез вкратце повторяет филогенез, синекдоха – это использование частного как символа общего? Она записалась на учебные курсы Красного Креста – в те дни большего и не требовалось – и получила работу в «Серебристых прядях».
В восемнадцать с половиной лет Мэгги начала работать среди стариков, живя с пожилыми родителями и единственным неженатым братом, который и сам был человеком в определенном смысле пожилым. Борису Драмму приходилось оплачивать свое обучение самостоятельно, поэтому в Балтимор он приезжал лишь на Рождество, а каникулы проводил, продавая мужскую одежду в расположенном неподалеку от его кампуса магазине. Он присылал Мэгги длинные письма с рассказами о том, как учеба меняет его взгляды на жизнь. В мире столько несправедливости! – писал Борис. Раньше он этого не понимал. Отвечать ему было трудно, поскольку писать Мэгги было практически не о чем. С общими друзьями она теперь виделась редко: одни поступили в колледжи и приезжали оттуда сильно изменившимися, другие вышли замуж или женились, что изменило их еще сильнее. Очень скоро единственными, с кем она виделась постоянно, остались Шугар и двойняшки Баркли – просто потому, что они продолжали петь в хоре, – и, разумеется, Серина, ее ближайшая подруга. Однако о Серине Борис всегда держался мнения невысокого, поэтому в письмах Мэгги упоминала о ней редко.
Серина работала продавщицей в магазине женского белья. Приносила домой прозрачные кружевные трусики и лифчики бессмысленных расцветок (разве ярко-красный лифчик не будет просвечивать сквозь почти любую твою одежду?). Однажды, демонстрируя черную ночную рубашку со сквозистым лифом, Серина объявила, что в июне, когда Макс закончит первый курс Университета Северной Каролины, они поженятся. В УСК он учился по договоренности, так сказать, со своими родителями. Пообещал им провести там один год, и, если он действительно и по-честному возненавидит это дело, они позволят ему бросить учебу. Родители, конечно, надеялись, что сын познакомится в колледже с хорошей южной девушкой и избавится от слепого увлечения Сериной. Но не признавались в этом.
По словам Серины, Макс сказал, что после свадьбы она сможет уйти из магазина и вообще больше не работать; а кроме того, сообщила она (томно спуская одну черную кружевную бретельку, чтобы полюбоваться своим кремовым плечом), он умолял ее при следующем его приезде домой провести с ним некоторое время в мотеле «Сизая курица». Мы ничего там делать не станем, обещал он, просто побудем вместе. Мэгги даже зависть взяла, ей это показалось очень романтичным.
– Ты ведь поедешь с ним туда, верно? – спросила она.
И Серина ответила:
– Я, по-твоему, что – очумела? Нет, я пока в своем уме.
– Но, Серина… – начала Мэгги. Она хотела сказать, что с историей Аниты тут нет ничего общего, совсем ничего, однако, взглянув в лицо подруги, смолчала.
– Меня на мякине не проведешь, – сказала Серина.
Мэгги задумалась: а как поступила бы она, позови ее Борис в мотель «Сизая курица»? Хотя, решила она, ему такое и в голову не пришло бы. Конечно, дело было, скорее всего, в том, что представления о нем Мэгги черпала ныне лишь из его длинных, скучноватых писем, однако в последнее время Борис начал казаться ей менее… ну, можно сказать, менее решительным, менее резким. Теперь он писал, что думает поступить после колледжа в юридическую школу, а затем заняться политикой. Только политика, уверял он, дает человеку силу, которая необходима для борьбы с несправедливостью мира. Но это же смешно: никакой силы Мэгги в политиках не видела. А видела обычное попрошайничество. Политики вечно выпрашивали голоса избирателей, изменяясь им в угоду, вели себя в жалких поисках популярности как бесхребетные лицемеры. Ей даже вообразить было противно, что и Борис станет таким.
Интересно, думала она, есть у Серины какие-то задние мысли о Максе? Наверное, нет. Серина и Макс выглядели идеальной парой. Серине здорово повезло.