под снегом». Вот почему не говори: «О времена!», а говори: «О время!» (Пауза.) Но буду ли я завтра еще в силах верить в то, что знаю сейчас?
КОМЕНДАНТША
Никогда еще никто не говорил ни единого слова о здешних местах. Когда я была молодой, в деревне рассказывали об одном скульпторе, который тут родился в прошлом веке. Сегодня спросите любого ребенка, он вам ничего об этом не скажет, но тогда он был негласным героем всей долины. Всякий раз, когда я проходила мимо его дома, я испытывала гордость от того, что такой человек, как он, происходит из той же общины, что и мы, остальные. Его статуи удерживали течение времени. Его дом казался мне таким большим и просторным. В действительности он был обычной развалюхой, в которой еще жили люди и велось какое-то хозяйство, он стоял в одном ряду с другими и все же казался каким-то тихим и возвышенным. В моем сердце скульптор продолжал быть живым человеком. Он даже был для меня «сыном человеческим»: то есть одновременно воплощал в себе все возрасты, и в первую очередь – самый ранний. В отдельные моменты я была его двойником, его восставшей из праха тенью: вот я, ребенок, иду, обратившись им, ребенком, по деревне, и глаза мои объемлют весь мир. Да-да, именно я, старуха из рабочего барака. Бывает и такое, прошу заметить. Это реальность. Сквозь утренний туман проступали тогда на повети шесты, поддерживавшие сено, – глядели указателями, показывающими на восход. Осенью на голых ветках сверкали яблоки круглыми шарами, выложенными для игры в бильярд. Высокие снопы гостеприимно открывали свои чертоги. В сумерках шумела вода, перекатываясь через валуны, служившие путевыми знаками, поблескивающие каменные плиты отрывались от земли, наступал час фантазии, аэрокорабли стремили свой лёт, и вся местность предавалась тогда в руки художнику, он был вездесущ, он единил предметы, чеканил неповторимый образ всей долины, одухотворял нищих духом, к каковым относилась и я сама, и он одарил их покровом невинности, каковой я, та самая старая выпивоха, которую вы видите перед собой, все еще не перестаю чувствовать на своих плечах невесомой ношей, отличной от обычных тягот. И в этом нет ничего особенного, это – нормально, зарубите себе на носу, вы, рабы факта. Только вот наши долины нынче совсем покинутые. Вы не заметили, что та верхняя тропинка, по которой вы шли, называется «Учебная природоведческая тропа для наших гостей», где каждое дерево снабжено табличкой с названием, и такие же таблички стоят перед придорожными киотами, только на них вместо «Бук» и «Лиственница» написано «Место для молитвы»? Совсем я одна, никого у меня нет, ни близко, ни далеко. Когда-то мне объясняли: колокола не время отбивают, а напоминают о вечности, но нашему брату они теперь ни о чем не напоминают, и ничего не возвещают, и никого не призывают, не зовут – бренчат, как бубенцы, чугунные погремушки, только ворон пугают. Собаки хозяйничают в церквях, всю святую воду уж вылакали. Никому здесь ничего не нужно. А сколько всего знаменательного происходит тут вокруг, даже у нас на стройке, и никто ничего не запоминает, никто ничего не хранит, никто ничего не передает дальше. В лучшем случае откопает кто-нибудь в мусоре какую-нибудь корягу, возьмет ее себе, покроет лаком и выставит потом дома в саду. Мне хочется сказать: долой всех этих коряжников! Долой все эти цветники – художественные композиции, устроенные на старых тележках или в пустых собачьих будках! Дикие заросли, где вы? Иногда о нас пишут в газетах, когда что-нибудь происходит – несчастный случай или преступление. И это уже, поверьте, кое-что: такие сообщения мы читаем все вместе, не пропуская ни единого слова, и название деревни сияет нам яркой звездой, как родное имя. Однажды явился к нам какой-то тип с магнитофоном и камерой, пожалел нас и ожидал, что мы тоже себя пожалеем и начнем жаловаться. Но мы хотели предстать иначе. Мы хотели, чтобы нам воздали хвалу. А еще лучше, чтобы прославилась наша деревня, с ее красками и формами. Неизвестный мастер-строитель, где ты? Приди сюда, меси тут глину, трудись, твори, и пусть твои творения оправдают наши дела, и пусть они наполнят нас восторгом, дабы снова взывалось к вещам и наполнялись звуком имена. Ибо нигде не сыщешь теперь места, где бы взывалось к вещи или оглашалось имя. Ubi est domus dei in qua invocabitur nomen eius?[13]
Из-за холщового занавеса выходят строители. Все в линялой, выцветшей синей рабочей одежде разного фасона. Все в желтых касках, которые они снимают на ходу. Это Ганс, брат Грегора, с тремя другими рабочими. Его спутники сразу исчезают за дверью барака. Комендантша следует за ними. Ганс обходит барак. Внимательно смотрит на Грегора, отступает на шаг назад, делает широкий жест рукой, словно обводя небо и землю. Тишина. Из барака доносятся только приглушенные звуки шагов, звон посуды, радио.
ГАНС
Я тебя узнал издалека, по тому, как ты стоишь. Ведь еще родители говорили: «Он смотрит, будто ничего не понимает». Но я знаю, что это неверно. Ничто не ускользает от твоего внимания. Ты у нас смышленый. Всегда заранее обдумывал грядущее. Никогда я не чувствовал себя с тобой уверенным. Ты всегда меня побеждал, во всех играх. Ты никогда не жульничал, но твои победы оборачивались для нас всегда чудовищной жестокостью. Выигрывая, ты всякий раз действительно сидел с видом победителя. Никогда тебе не удавалось превзойти нас с подобающим изяществом, дабы победа вызывала восхищение. Ведь есть же такая пословица: хорошая победа та, которая приносит радость побежденным. Нет, ты вел себя так, чтобы мы, проигравшие, прочувствовали как следует унижение. Я-то от этого нисколько не страдал, а вот сестра страдала: она не умела проигрывать. Малейший промах выбивал ее из колеи, и от ярости она не просто плакала, она рыдала в голос, а ты только потешался над ней. Помнишь, как она запиралась где-нибудь, а ты шел за ней и, стоя под дверью, продолжал травить ее шуточками? Ты был таким не только в игре. Когда ты был нужен, тебя никогда не было на месте. Из-за этого родители на тебя все время жаловались: он занят только собой, и никто другой его не волнует. Он ведь такой внимательный, такой сострадательный, вот только слабых не выносит. А потом ты снова как-то включался в нашу жизнь – настоящий брат. Глядите, это наш брат, говорили мы. Он немножко не такой, как мы, но все равно он наш. Он свой и никогда нас не забудет. Никто мне не верил, что ты когда-нибудь вернешься в эту глухомань. И вот пожалуйста, ты здесь! (Братья обнимаются. Ганс идет в барак переодеваться.)
Грегор ненадолго остается один. Он ходит взад и вперед с опущенной головой. Потом поднимает голову, оглядывает местность. В бараке теперь горит свет. Холщовый занавес на заднем плане пузырится. Оттуда просачивается мелкая пыль. Легкое шуршание, которое постепенно становится все громче. Грегор вскидывает руки. Ганс выходит с тремя другими рабочими из барака. Они переоделись, теперь на них не синяя рабочая одежда, а обычная, повседневная. Все побриты, умыты, причесаны и производят впечатление необычайной опрятности, собранности и достоинства, в их облике вместе с тем есть что-то дерзкое и задиристое. Они преобразились.
ГАНС
Вот это и есть мой братец. Когда мне был год, он как-то раз оставил незапертой загородку, которую соорудили специально для меня, и я свалился с лестницы, грохнулся башкой о цементный пол, так что после этого я, как говорили, ни на что уже не годился и мог пойти разве что в работяги. Если его посылали за чем-нибудь по хозяйской надобности, он брал меня и сестру с собой, усаживался потом где-нибудь на обочине и читал, читал, а мы стояли рядом и скулили, ревели, орали, – ведь мы были такими маленькими, что не могли сами добраться до дому. Он же преспокойно читал себе дальше, не обращая на нас ни малейшего внимания. Позже, когда ему приходилось помогать нам делать домашние задания, он стоял, как надсмотрщик, и колотил нас по головам, а если слезы падали на тетрадь, он просто вырывал листы – один за другим. И никто не мог найти на него управы. Весь дом, вся округа боялись его, потому что он был таким, каким он был. Он заставлял нас ходить с ним в лес собирать ягоды и не желал понимать, что у нас нет его азарта и что мы совсем не стремимся прийти домой героями-добытчиками. Молча стояли мы по колено в траве, среди болота, и покорно слушали, как он обзывает нас непроходимыми лентяями и тунеядцами. Я поклялся, что когда-нибудь отомщу ему за каждый удар и каждое бранное слово. Редко я видел от него что-нибудь хорошее. Только на расстоянии он стал относиться к нам лучше. В письмах он не только передавал нам приветы, но и проявлял интерес, заочно участвуя в нашей жизни. Лишь значительно позже я понял: он хотел, чтобы мы были такими, каким хотел быть он. И поскольку он был один, он сам себе служил мерилом. Но мы были другими, не такими, как он. Я – рабочий. Я родился рабочим. И я не желаю быть таким, как он. Я не испытываю ни малейшего желания есть то, что ест он, пить то, что пьет он. Часто меня спрашивают, не завидую ли я ему, и на это я всегда отвечаю: я доволен тем, что я рабочий. И тем не менее вы вполне можете доверять ему. Он не из тех проныр с магнитофонами, которые норовят украсть у вас историю вашей жизни и вашу тайну. Он будет вас слушать совсем по-другому. И к тому же он свой, и зудит у него в тех же местах. (Все выступают вперед. Ганс представляет их брату.) Мы все из одной долины. Это Антон. Он живет в самом конце долины и по понедельникам подбирает нас с утра на своей машине. Если ты проедешь утром, на рассвете, задолго до первого автобуса, по пустынным деревням и заметишь где-нибудь на обочине закутанного до ушей, понуро глядящего в пространство человека с вещмешком или толстой сумкой, из которой торчит термос, знай, это точно кто-нибудь из нас. Антон строит себе дом. На выходных я помогаю ему. Воду уже протянули, выбрали подвал. Через год, наверное, будет готова коробка, еще через год – комната на первом этаже: ну а уж там потихоньку, как пойдет. Антон уезжал на заработки, постранствовал немало за семью морями. Погляди на него: он твой ровесник, а уже совсем без зубов остался. «Мы любим вас такими, какие вы есть» – так говорят покорно наши жены, но, естественно, мы бы им больше нравились другими, как и они нам: чтобы грудь была ого-го и никаких выпи