На следующее утро фермер божился, что на него наслали заклятие. Кроты избороздили твердую промерзшую землю, и на его жилище спустилась целая стая ворон. Одна из птиц проникла сквозь дымоход в гостиную; жена фермера визжала и закрывала голову стеганым одеялом.
– Здесь замешана ведьма, – говорил фермер всем слушателям. – Подождите немного, и вы увидите. Она придет к вам, как явилась ко мне. Это женщина, умеющая превращаться в черную птицу.
Всякий раз, когда Мария была с Хаторном, в ее сердце загорался огонек надежды, но появилась боль под ребрами, словно от укола металлического острия. С каждым днем он все больше отдалялся от Марии, даже поворачивался к ней спиной, одеваясь. Черное зеркало давным-давно показало, что ее судьба – мужчина, который подарит ей бриллианты, а это сделал Хаторн. Она не раз вспоминала слова Ханны: надо быть осторожной и любить того, кто может ответить тебе взаимностью.
– Ты делаешь любовь такой, какой хочешь сама, – говорила Ханна. – Решаешь ты: или идешь к ней, или от нее.
Мария вспоминала женщин, приходивших через Любимое поле в дом Ханны, гонимых любовью, от которой они не могли отречься, даже если та разрушала их жизнь. И однажды ночью она нашла ответ на свой вопрос: это не было любовью.
Марии Оуэнс исполнилось восемнадцать лет: шла ее первая зима во втором Эссексе, самая холодная за более чем сорок последних лет. Вода в гавани покрылась льдом, а снега выпало столько, что лошади на выгонах тонули в сугробах высотой в восемь футов. Люди, жившие на фермах, далеко от города, смогли попасть туда лишь с приходом следующей весны. Но Фэйт росла не по дням, а по часам, как когда-то Мария в лесах первого, английского, Эссекса. И сейчас они жили в лесу, то с Джоном Хаторном, то без него. Над дверью Мария повесила медный колокольчик Ханны, его звук успокаивал ее, когда дул ветер. Она делала все, что было в ее силах: каждый день заготавливала дрова на растопку и радовалась запасенным на зиму картофелю, луку и яблокам. Когда припасов не хватало, Мария выбиралась в лавку Хэтча, где обменивала на еду сушеные лечебные травы. Энн Хэтч, жена бакалейщика, часто добавляла от себя какой-нибудь гостинец для Фэйт – леденцы из черной патоки или пакетик сахара для режужихся зубов. Как всегда, Марию сопровождала Кадин, поджидая ее на самых высоких деревьях; в отличие от хозяйки, ворона никогда не считала это место своим домом.
Под черным небом, усеянным звездами, Мария отправилась на озеро наколоть льда для питьевой воды. Опустившись на колени, она подсмотрела на черном льду свое будущее, увидев себя привязанной к стулу. Джон уходил от нее, одетый в черный плащ, из ее рук падали бриллианты. Ее взору предстало дерево с огромными белыми цветами, каждое размером с луну.
Сколько ни пыталась, Мария не сумела составить из этих образов цельную картину. Ханна не раз говорила, что женщины часто не понимают, чего хотят на самом деле. В глубине души Мария уже знала правду и не удивилась, когда однажды поздним вечером, проделав долгий путь в гавань, обнаружила, что дверь склада Джона заперта. Некоторое время она ждала, но он так и не появился. Каждую ночь Мария прислушивалась, надеясь услышать шаги Хаторна, но когда за дверью звенел медный колокольчик, это оказывался всего лишь ветер.
В марте Фэйт исполнилось два года и Мария приготовила пирог из запасенных в бочке яблок, в которые добавила остаток корицы, привезенной с Кюрасао в коробочке с травами. Фэйт была настоящим чудом. Она уже хорошо разговаривала и отличалась примерным поведением, помогала Марии собирать травы, с интересом слушала пересказанные матерью истории Самуэля Диаса о кошке, волке и ребенке, потерявшемся в лесу.
«Знай, кто ты есть», – говорила ей Ханна.
«Знай, что ты собой представляешь», – внушала Ребекка.
И теперь Мария знала, кто она, – женщина, решившая идти в город, когда растает снег, хотя Хаторн предупреждал ее, что появляться там не следует.
– Люди тебя не поймут. То, как ты выглядишь, какую носишь одежду, то, что мы значим друг для друга.
– А что мы значим? – спросила Мария. Лицо ее пылало.
– Мы такие, какими Бог позволит нам быть, – ответил он, но это был не тот ответ, которого она ждала.
Наступила весна, мир внезапно стал живым и зеленым, словно по волшебству вновь вернувшись к жизни. Мария отправилась в путь. Она шла быстро: наступила распутица, и она старалась не испачкать свои красные башмаки. На Вашингтон-стрит с неба к Марии ринулась Кадин, растрепав ей волосы. Пришлось отогнать птицу, которая явно не одобряла намеченный Марией маршрут. Но ворона – всего лишь ворона, а женщина остается женщиной, и есть вещи, которые птице понять не дано. Мария несла письмо, написанное собственной кровью. Это была последняя попытка заставить Джона вести себя как подобает мужчине.
Дом Хаторнов уже был от нее в нескольких шагах. Черные вязы украсились тысячью темных бутонов, которые вскоре распустятся в сердцевидные листья. Стоя под деревом, по другую сторону забора, Мария заметила в лучах теплого весеннего солнца женщину и мальчика: Руфь Гарднер Хаторн и ее трехлетний сын Джон вышли в сад. На женщине была белая шапочка, скрывавшая ее светлые волосы, бледное лицо покрылось пятнами загара от многочасовой работы в саду. Вновь падали темные листья. Марии даже показалось: вязы едва ее терпят, как и она их. Порыв влажного ветра унес опавшую листву. Когда-то Марию посещало видение, где Хаторн уходил от нее прочь, видела она также черную воду и разбитое черное сердце, лежавшее в траве. А теперь ей открылась причина, по которой Джон никогда не будет с ней, почему он так долго держал ее за пределами города, а теперь и вовсе стал избегать. У него уже была супруга. Даже женщину, обладающую даром провидения, легко одурачить, если она влюблена.
Мария не могла отвести глаз от Руфи Гарднер Хаторн, дочери квакеров, которых пуританские власти Салема преследовали за религиозные взгляды. Квакеров вынудили покинуть Массачусетс и отправиться вслед за Энн Хатчинсон[29] на Род-Айленд, поэтому родители Руфи были вынуждены оставить свою четырнадцатилетнюю дочь. Тридцатитрехлетний Хаторн взял девочку в дом, а потом женился на ней. Теперь Руфи было девятнадцать, и она души не чаяла в своем сыне. Хаторн предал обеих женщин – сначала на Кюрасао, а теперь и здесь. У Марии имелась причина для гнева. Вокруг ее башмаков загорелись листья, огонь мгновенно превратил их в золу, а во всех дымоходах города вспыхнули искры. Хозяйкам пришлось заливать печи водой из кувшинов.
В руках Руфь держала корзинку: она срезала раннюю петрушку и шалфей. Руфь велела сыну держаться подальше от густых флоксов, у которых завязались первые бутоны, но мальчишка лишь хихикнул в ответ и с радостным воплем исчез в зарослях высоких белых цветов. Это был капризный очаровательный трехлетний карапуз, отец которого вскоре начнет воспитывать сына ради его собственной пользы при помощи палки – своеволие в этой среде не поощрялось. Мальчишка подбежал к забору и, обнаружив, что он не один, обхватил руками колья ограды и уставился на Марию, приняв ее за ангела, прячущегося в цветах. В волосах Марии застряли лепестки, ее черные пряди были перевиты белым, словно после нескольких дней веселой слякотной весны вернулась зима. У мальчика были темные глаза Джона, в отличие от серебристо-серых материнских у Фэйт, которые, впрочем, были светлее. Фэйт помахала мальчику рукой, и он уставился на нее, внимательно изучая. Их черты были удивительно схожи: прямой нос и маленькие уши, высокие отцовские скулы, бледная, как у него, кожа и румяные щеки. Мария, наклонившись, просунула письмо между прутьев забора. У нее никогда еще не было такого очаровательного недруга. Она одарила малыша улыбкой, и он мгновенно ответил ей тем же.
– Будь хорошим мальчиком, – сказала Мария, – передай это своему отцу.
Сын Джона серьезно кивнул – ребенок еще ничего не знал о жестокости мира, но видел, как падают черные листья и как на плечо женщины уселась ворона. В этом городке и существо столь нежного возраста повсюду искало зло, даже в улыбке незнакомки. А вдруг она вовсе не ангел?
Мария приложила палец к губам.
– Не забудь про письмо.
Когда Руфь позвала домой сына, единственного законного ребенка Джона Хаторна, Мария узнала, что его назвали в честь отца. И она тут же бросилась наутек, крепко обхватив Фэйт.
Любовь разрывает тебя на части, заставляет верить в произносимую тобой ложь, сколь бы явной та ни была. Когда на твоих глазах вершится судьба, ее почти невозможно понять. Только потом, когда все уже случилось, видение проясняется. Мария думала о мужчине, который дал показания против Ханны, о муже своей матери, обуреваемом жаждой мести, скачущем через Любимое поле со своими братьями, и о собственном отце, красивом и настолько беспутном, что он глазом не моргнув продал ее в рабство.
Любовь – это то, что ты создаешь из нее, и любовь довела ее до гибели. Мария проходила мимо полей уже отцветшей пшеницы, окружавших Салем. Лицо ее было бледно, волосы собраны в пучок. Она, словно в забытьи, обдирала свою плоть о колючие кусты, и кровь капала на траву. Фэйт, сидя на руках у матери, смахивала рукой слезы, струившиеся по лицу Марии, и те обжигали ей пальчики. Ведьмы редко льют слезы. Даже Фэйт, чье прикосновение исцеляло сломанное крыло птицы, не могла помочь матери в ее горе. Ничто не вернет время, впустую потраченное на недостойного человека.
Они пришли к озеру, и Мария опустилась на колени, чтобы плеснуть воды на лицо. Джон должен ей ответить: письмо, написанное кровью, не проходит без последствий ни для писавшего, ни для читавшего. В конце концов, дочь Джона заслуживает его имени и внимания. Каким будет его ответ, предсказать невозможно: человеческая судьба меняется ежедневно в зависимости от его поступков. Мария смотрела на тихую черную воду и видела фрагменты того, что случится: дерево с белыми цветами, женщина на озере. Придет лето, мир станет зеленее, но уже сейчас она видела: Джон не оправдает ее надежд. Мария осознала, что любви у них не было: нельзя любить того, кого никогда не сможешь понять.