– Элмо? – спрашиваю я. – Неужели Элмо?
– А сколько он еще будет ребенком? – удивляется Мэри, пожимая плечами, и протягивает мне сахар. – Он никогда не стареет. Явно заключил сделку с дьяволом. – Она через стол пожимает мне руку. – Знаешь, для меня это много значит. Твой звонок.
Я решаю не уточнять, что звонила не я, а полиция.
– Я думала, ты злишься на меня за то, что я предложила тебе отдохнуть. Но, честно, Сейдж, это для твоего же блага. – Она улыбается. – Так, бывало, говаривала мне сестра Иммакьюлата, когда я ходила в церковно-приходскую школу. Я постоянно болтала. И однажды она посадила меня в мусорный бак. Я была маленького роста, поэтому влезла туда. Как только я начинала жаловаться, она била по баку ногой.
– Выходит, я должна быть благодарна, что ты не засунула меня в мусорный бак?
– Нет, ты должны быть благодарна за то, что есть человек, который готов помочь тебе вернуться на путь истинный. Ты ведь знаешь – именно этого хотела бы твоя мама.
Моя мама… Именно поэтому я оказалась на сеансах психотерапии. Если бы она не умерла, я бы никогда не завела дружбу с Джозефом Вебером.
– И что сегодня произошло? – интересуется Мэри.
Да уж, некорректный вопрос.
– Ты же знаешь. Я сбила оленя, моя машина влетела в парапет…
– И куда ты ехала? Погода просто ужасная.
– Домой, – отвечаю я, потому что это правда.
Мне хотелось рассказать ей о Джозефе, но однажды она уже отмахнулась от меня, когда я пыталась откровенно поговорить. Всё, как он и говорил: мы верим в то, во что хотим верить, в то, что нам нужно. Последствия – вот что мы предпочитаем не видеть, чего предпочитаем не замечать. Мэри не может принять мысль о том, что Джозеф Вебер – чудовище, потому что это означает, что он водил ее за нос.
– Ты была с ним? – напряженно спрашивает она.
Сначала мне кажется, что Мэри говорит о Джозефе, но потом понимаю, что она имеет в виду Адама.
– Если честно, я сказала Адаму, что не хочу его какое-то время видеть.
У Мэри рот приоткрывается.
– Аминь!
– Но потом поехала к нему домой. – Мэри закрывает лицо руками, и я поджимаю губы. – Я не собиралась входить, клянусь.
– Здравствуйте! А почему ты сюда не приехала? – интересуется Мэри. – У меня достаточно травяного чая и мороженого, чтобы пережить любой разрыв, и я гораздо больше, чем Адам, готова раскрыться навстречу чужим эмоциям.
Я киваю.
– Ты права. Я должна была тебе позвонить. Но я увидела его жену и детей. Я… расстроилась, отвлеклась от дороги, потому и сбила оленя.
Я понимаю, что придумала всю эту историю от начала до конца, даже не упомянув имени Джозефа. У нас с бабушкой намного больше общего, чем я думала раньше.
– Хорошая попытка, – хвалит Мэри. – Но ты врешь.
Я недоуменно смотрю на нее, даже дух перехватило.
– Я тебя знаю. Ты поехала к нему, чтобы сказать, что совершила ошибку, и если бы не увидела эту семейную идиллию, то, скорее всего, стала бы швырять в окно камешки, пока он не вышел бы на улицу поговорить с тобой.
Я бросаю на Мэри сердитый взгляд.
– По-твоему выходит, что я просто неудачница.
Мэри пожимает плечами.
– Послушай, вот что я хочу сказать: тебе стоило бы сдерживать свое недовольство чуть дольше, чем один вздох.
– Разве это не постулаты монахини, взятые из Ветхого Завета?
– Бывшей монахини. Знаешь, что я тебе скажу: вся эта безмятежность, показанная в «Звуках музыки»[31]… Все это сказки. В стенах монастыря сестры такие же мелочные, как и люди за его пределами. Одних ты любишь, других ненавидишь. Я сама плевала в купель со святой водой перед тем, как в ней умывались другие монахини. Это стоило двадцати молитв, которые я читала в наказание.
Я потираю левый висок, который дико ломит.
– Можешь дать мне телефон?
Она встает, роется у меня в сумочке, находит телефон.
– Кому собираешься звонить?
– Пеппер.
– Врешь. Последний раз, когда ты разговаривала с сестрой, она повесила трубку, потому что ты заявила: нанимать репетитора, чтобы четырехлетний ребенок поступил в эксклюзивный садик, так же глупо, как и нанимать тренера по плаванию для гуппи. Ты бы не стала звонить Пеппер, даже если бы оказалась зажатой в машине, которая вот-вот взорвется…
– Просто дай мне проверить полученные сообщения, договорились?
Мэри сует мне телефон.
– Давай, отправляй ему сообщения. К завтрашнему утру ты все равно будешь молить его тебя простить. В этом вся ты.
Я ищу в списке контактов номер Лео.
– Только не в этот раз, – уверяю я.
По всей видимости, даже охотники за нацистами иногда отдыхают. Несмотря на то что я в тот вечер и на следующее утро оставляю для Лео три голосовых сообщения, он не отвечает и не перезванивает. Я забываюсь беспокойным сном в гостевой спальне Мэри, где над головой висит искусно вырезанный из дерева Иисус, несущий свой крест. Мне снится, что я должна тащить этот крест на гору и после, глядя с вершины вниз, вижу тела тысяч обнаженных мужчин, женщин и детей.
Мэри по дороге в булочную завозит меня домой, хотя я и уверяю, что мне лучше поехать с ней на работу. Когда я оказываюсь дома, меня охватывает чувство тревоги. Мне кажется, что я не выдержу очередной беседы с Джозефом. Я не хочу с ним разговаривать, пока не переговорю с Лео.
Я хочу выбросить Джозефа из головы, поэтому решаю испечь то, что требует неусыпного внимания, – бриоши. Это кондитерская аномалия: тесто для бриошей на пятьдесят процентов состоит из масла, но вместо того, чтобы превратиться в кирпич, из него получается сладкая, тающая во рту, воздушная выпечка. Еще сложнее выпекать их в такой жаркий, влажный день, как сегодня, потому что все ингредиенты должны быть холодными. Я даже миску для замешивания и нож для теста засовываю в холодильник.
Я начинаю с того, что, пока замешивается тесто, взбиваю масло. Потом маленькими порциями добавляю масло в чашу миксера. Это мой самый любимый момент. Тесто не знает, что делать со всем этим маслом, и начинает расслаиваться. Но со временем ему удается вновь стать единой шелковистой массой.
Я выключаю миксер, отрываю кусочек теста размером со сливу и медленно начинаю его растягивать, чтобы проверить консистенцию, – тесто становится прозрачным. Я помещаю его в контейнер, плотно закрываю пластмассовой крышкой, ставлю на стол и начинаю убирать в кухне.
Звонок в дверь.
Неожиданный звук пугает меня. Обычно днем дома меня не бывает, а по ночам в двери никто не звонит. Даже Адам – у него есть свой ключ.
Я ожидаю увидеть почтальона или посыльного, но мужчина, который стоит на пороге, не носит форму. На нем мятый пиджак и галстук, хотя на улице почти тридцатиградусная жара. У него черные волосы, щетина и глаза орехового цвета. И рост у него под метр девяносто.
– Сейдж Зингер? – уточняет он, когда я открываю дверь. – Я Лео Штейн.
Совсем не таким я его представляла, и не только внешне. Я тут же качаю головой, чтобы прикрыть волосами лицо, но вижу, что уже поздно. Лео смотрит на меня так, как будто может видеть сквозь завесу волос.
– Откуда вы узнали, где я живу? – удивляюсь я.
– Вы шутите? Мы же работаем в Министерстве юстиции. Мне известно даже то, что вы ели на завтрак.
– Правда?
– Нет конечно.
Он улыбается, чем еще больше сбивает меня с толку. Мне казалось, что такие, как он, редко улыбаются. Я думала, что после всего услышанного он уже забыл, как это делается.
– Можно войти?
Не знаю, как следует вести себя в подобных ситуациях. Могу ли я вообще отказаться его впускать? Но не совершила ли я чего-то предосудительного? А может, за мной и Джозефом следили скрытые камеры? Или мне грозит опасность?
– Первое, что вы должны сделать, – это начать спокойно дышать. Я здесь для того, чтобы помочь, а не арестовывать вас, – говорит Лео.
Я поворачиваюсь боком, чтобы он не мог видеть обезображенной половины моего лица.
– Что-то не так? – спрашивает он.
– Нет. А почему вы спрашиваете?
– Потому что вы вывернули шею так, как я, когда заснул за письменным столом. Потом целую неделю не мог выпрямить шею, так она затекла.
Я собираюсь с духом и встречаюсь с ним взглядом. Ладно, пусть глазеет!
– Ох, – негромко произносит он, – такого я не ожидал.
У меня такое чувство, будто мне дали пощечину. Большинство вежливых людей никак не комментируют мои шрамы. Если бы Лео промолчал, я могла бы сделать вид, что он ничего не заметил.
– Глупо, но я представлял вас с карими глазами. А не с голубыми, – говорит он.
Я замираю с открытым ртом.
– Хотя мне очень нравятся голубые, – добавляет Лео. – Вам идет голубой.
– И это все, что вы можете сказать? – отвечаю я. – Честно?
Он пожимает плечами.
– Если вы полагали, что я с воплями убегу, потому что у вас на лице пара едва заметных серебристых шрамиков, как у киборга, – жаль, но мне придется вас разочаровать.
– Как у киборга?
– Послушайте, мы с вами едва знакомы, но, похоже, вы слишком зациклены на своей внешности. Она интересует меня гораздо меньше, чем то, что вы сообщили о Джозефе Вебере.
При упоминании Джозефа я трясу головой, чтобы в ней прояснилось.
– Я разговаривала с ним вчера. Он совершил столько ужасного…
Лео лезет в потертый портфель и достает оттуда папку.
– Знаю, поэтому я и решил, что пришло время нам познакомиться, – отвечает он.
– Но вы говорили, что я буду беседовать с одним из ваших историков…
Его шею заливает краска.
– Я был неподалеку, – говорит он.
– Вы приехали в Нью-Хэмпшир по своим делам?
– В Филадельфию, совсем рядом, – отвечает он.
До Филадельфии восемь часов на машине. Я отступаю назад, приглашая его войти.
– В таком случае, – говорю я, – вы, должно быть, проголодались.
Лео Штейн не может оторваться от бриошей. Первая партия вышла из печи невероятно воздушной. Я подаю их теплыми с вареньем и чаем.