Йосек оказался одним из счастливчиков. Хотя после того свидания мы не встречались, отец сказал мне, что он вернулся домой к родным. Хаим, у которого, как и у моего отца, были клиенты-христиане, как-то договорился, чтобы деньги были переданы в штаб СС в обмен на свободу сына. Он рассказывал всем и всюду, что, если бы не храбрость Минки Левиной, счастливого конца им не дождаться.
Я много думала о счастливых концах. Вспоминала то, о чем мы с Йосеком беседовали за мгновение до того, как все произошло. О злодеях, о героях. Разве упырь из моей истории был тем, кто терроризировал окрестности? Разве его нужно было преследовать?
Однажды, пока у остальных учеников был урок Закона Божьего, я сидела на ступеньках, которые вели на второй этаж школы, и вместо сочинения писала свою историю. Я только-только начала описывать сцену, когда разгневанная толпа стучит в двери Ани. Карандаш не успевал за моими мыслями. Я чувствовала, как колотится сердце, когда представляла, как раздается стук, как дверь разносят в щепки ударами орудий, которые горожане принесли для суда Линча. Я чувствовала, как пот струится по спине Ани. Я слышала их немецкий акцент через толстые входные двери…
Но на самом деле немецкий акцент, который я слышала, принадлежал герру Бауэру. Он сел рядом со мной на ступеньки, наши плечи почти соприкоснулись. Мой язык, казалось, стал раза в четыре больше – я не смогла бы ничего произнести, даже если бы от этого зависела моя жизнь.
– Фрейлейн Левин, – сказал он, – я бы хотел, чтобы вы узнали об этом от меня.
Что узнала? Что?
– Сегодня мой последний рабочий день, – признался он по-немецки. – Я возвращаюсь в Штутгарт.
– Но… зачем? – с трудом выговорила я. – Вы нам здесь нужны.
Он улыбнулся своей прекрасной улыбкой.
– По всей видимости, я понадобился и своей стране.
– А кто же будет нас учить?
Он пожал плечами.
– Мое место займет отец Черницкий.
Отец Черницкий был пьяницей, и я уверена, что единственное немецкое слово, которое было ему известно, – слово «lager» («пиво»). Но мне не нужно было даже озвучивать свои мысли, герр Бауэр думал то же самое.
– Ты сможешь учиться дальше сама, – твердо сказал он. – Обязательно совершенствуйся. – Потом герр Бауэр посмотрел мне в глаза и впервые за время нашего знакомства обратился ко мне по-польски: – Для меня было большой честью учить тебя.
Когда он спустился вниз, я побежала в женский туалет и разрыдалась. Я плакала из-за герра Бауэра, из-за Йосека, из-за себя самой. Я плакала потому, что не могла отказаться от грез о герре Бауэре, и понимала, что его больше не будет в реальной жизни. Я плакала потому, что, когда вспоминала свой первый поцелуй, чувствовала, как внутри все сжимается. Даже после того, как я умылась холодной водой, глаза оставались красными и опухшими. Когда на математике отец Йармик поинтересовался, все ли у меня в порядке, я сказала, что вчера получила грустное письмо от своей кузины из Кракова.
В те дни никого подобные ответы не удивляли.
Когда я вечером вышла из школы и направилась, как обычно, в булочную, то подумала, что вижу призрак. Опираясь на фонарный столб, на противоположной стороне улицы стоял Йосек Шапиро. Я ахнула и бросилась к нему, а когда подбежала, то заметила, что кожа вокруг глаз у него желтая с пурпурным отливом и синяки на лице всех оттенков драгоценных камней. Через левую бровь у него тянулся заживающий шрам. Я хотела коснуться его лица, но он перехватил мою руку. На одном из пальцев была шина.
– Осторожно, – предупредил он. – Еще болит.
– Что с тобой сделали?
Йосек сжал мою руку.
– Не здесь, – предупредил он, глядя на пешеходов.
Все так же за руку, он потянул меня подальше от школы. В глазах прохожих мы, наверное, выглядели, как обычная влюбленная пара. Но я знала по тому, как Йосек сжимал мою руку – крепко, как будто тонет в зыбучих песках и его нужно спасать, – что не в этом дело.
Я без оглядки следовала за ним по уличному базару, мимо торговцев рыбой и палаток зеленщика. Я поскользнулась на листе капусты, и Йосек прижал меня к себе. Я почувствовала жар его тела. Почувствовала надежду.
Он не останавливался, пока мы не миновали мощеные улочки перенаселенного района, пока не оказались за служебным входом в здание, которое я даже не узнала. Что бы Йосек ни хотел мне сказать, я надеялась, он не оставит меня одну, чтобы я сама искала дорогу назад.
– Я так волновался за тебя, – наконец сказал он, – не знал, удалось ли тебе сбежать.
– Я намного сильнее, чем кажется, – ответила я, вздернув подбородок.
– А я, как оказалось, нет, – признался он. – Меня били, Минка. Мне палец сломали, заставляя признаться, кем работает мой отец. Я не хотел, чтобы они узнали. Решил, что они придут за ним… Но они взяли только деньги.
– Почему? – спросила я. – Что ты им сделал?
Йосек взглянул на меня.
– Просто то, кем я есть, – негромко ответил он.
Я прикусила губу. Снова захотелось расплакаться, но рыдать перед Йосеком было стыдно.
– Мне жаль, что с тобой это случилось.
– Я пришел, чтобы кое-что отдать тебе, – сказал Йосек. – На следующей неделе моя семья уезжает в Ленинград. Мы поедем туда по христианским документам.
Я смотрела на него. Если у тебя христианские документы, можно ехать куда угодно. Это так называемые «правильные документы», которые доказывают, что ты ариец. А значит, никто не будет в чем-то ограничивать тебя или пытаться депортировать.
Если бы неделю назад у Йосека были эти документы, СС его и пальцем не тронули бы. С другой стороны, и в кафе «Астория» он бы не сидел.
– Отец хочет быть уверен, что случившееся со мной больше не повторится. – Йосек торжественно развернул документы. Они, насколько я поняла, были не для мальчика – его ровесника. Это были документы для девочки-подростка. – Ты спасла мне жизнь. Настал мой черед спасти твою.
Я попятилась от бумаг, как будто они могли обжечь.
– Для всей семьи достать не удалось, – объяснил Йосек. – Но ты, Минка, могла бы поехать с нами. Мы скажем, что ты моя двоюродная сестра. Мои родители позаботятся о тебе.
Я покачала головой.
– Как я могу стать частью твоей семьи, если буду знать, что бросила свою?
Йосек кивнул.
– Я так и думал, что ты откажешься. Но однажды ты, возможно, передумаешь.
Он сунул мне в руку документы, а потом заключил меня в объятия. Бумаги оказались зажаты между нашими телами – клин, который разделил нас, как любая другая ложь.
– Береги себя, Минка, – прошептал Йосек и поцеловал меня.
На этот раз его губы были чужими, как будто он общался со мной на непонятном языке.
Через час я уже была в душном нутре отцовской булочной, ела булочку, которую папа пек для меня каждый день, – с особой закрученной верхушкой, с шоколадом и корицей. В это время дня мы были одни; его помощники приходили до рассвета, чтобы печь хлеб, а уходили в полдень. Я сидела, обхватив ногами стул, и наблюдала, как папа формует выпечку. Он оставлял ее подходить на посыпанном мукой пекарском столе, похлопывал каждую круглую с выемкой буханку, упругую, как попка младенца. Христианские документы, которые я засунула в лифчик, жгли мне кожу. Я представила, что, когда буду сегодня вечером раздеваться, на моей груди останется вытатуированное имя какой-то нееврейской девочки.
– Семья Йосека уезжает, – сообщила я.
Руки отца, которые всегда были чем-то заняты, неожиданно замерли над тестом.
– Когда ты его видела?
– Сегодня. После школы. Он хотел попрощаться.
Отец кивнул и сложил очередную порцию теста в маленький прямоугольник.
– А мы будем уезжать из города? – поинтересовалась я.
– Если мы уедем, Минуся, – ответил отец, – кто же будет кормить людей?
– Наша безопасность гораздо важнее. Особенно когда Бася на сносях.
Отец хлопнул рукой по разделочной доске, подняв облако мучной пыли.
– Ты думаешь, я не в состоянии защитить свою семью? – закричал он. – Думаешь, ваша безопасность для меня не важна?
– Нет, папа, я так не думаю, – прошептала я.
Отец обошел стол и схватил меня за плечи.
– Послушай, – сказал он, – семья для меня – все. Ты для меня – все. Я лично разнесу эту булочную по кирпичику, если это поможет уберечь вас.
Еще никогда я не видела его таким. Мой отец, который всегда был настолько уверен в себе, всегда готов был шутя выйти из любой сложной ситуации, едва сдерживался.
– Тебя ведь зовут Минка. А полное имя – Вильгельмина. Ты знаешь, что это означает? «Избранная оберегать». Я всегда буду тебя оберегать. – Он долго и пристально смотрел на меня, потом вздохнул. – Хотел приберечь их как подарок на Хануку, но, наверное, придется отдать сейчас.
Я присела, а он пошел в заднюю комнату, где хранил запасы зерна, соли и масла, и вернулся с мешком из пеньки, который был завязан так же крепко, как плотно сжат рот у старой девы.
– A Freilichen Chanukah![35] – поздравил он. – Хотя и на пару месяцев раньше.
Я нетерпеливо рванула веревку, развязывая узел. Мешок упал – внутри была пара блестящих черных сапог.
Они были абсолютно новые – ничего себе! – но совершенно немодные: не было в них ничего, что заставляло бы восхищаться их пошивом или стилем.
– Спасибо, – выдавила я улыбку и обняла отца за шею.
– Они единственные в своем роде. Ни у кого нет таких сапог. Ты должна пообещать, что будешь носить их не снимая. Даже во сне. Ты поняла меня, Минка?
Он взял сапог у меня из рук и потянулся за ножом, которым отрезал куски теста. Воткнул кончик в желобок на каблуке, повернул, и подошва отвалилась. Сперва я не поняла, зачем он портит свой же подарок; потом разглядела, что внутри было потайное отделение, где лежало несколько золотых монет. Целое состояние.
– Никто не знает, что они там, – сказал отец. – Только ты и я.
Я подумала о сломанной руке Йосека, о солдатах СС, которые требовали у него деньги. Вот это и есть папина гарантия безопасности.