Он показал мне, как открыть обе подошвы, как потом вернуть на место, и несколько раз стукнул каблуками по столу.
– Как новенькие, – восхитился он и отдал мне сапоги. – Я говорю серьезно: я хочу, чтобы ты постоянно их носила. Каждый день. В жару и в холод… Когда идешь на рынок или на танцы… – Он улыбнулся. – Минка, запомни: на своих похоронах хочу видеть тебя в этих сапогах.
Я улыбнулась в ответ, с облечением ощутив знакомую почву под ногами.
– Тебе не кажется, что «видеть» – слишком мудрено для мертвого?
Он засмеялся раскатистым грудным смехом, который я всегда вспоминала, когда думала об отце. Сидя в обнимку с сапогами, я думала о нашей общей тайне и о том, что мы еще друг другу не доверили. Я так и не рассказала папе о христианских документах – ни тогда, ни потом. Главным образом потому, что он обязательно заставил бы меня ими воспользоваться.
Я доела булочку, которую отец испек только для меня, и взглянула на свой голубой свитер. На плечах остались следы муки после того, как он обнял меня за плечи. Я попыталась стряхнуть муку, но бесполезно. Как бы я ни старалась, все равно видела отпечатки пальцев, как будто меня предупредило привидение.
В ноябре последовали перемены. Однажды отец вернулся домой с желтыми звездами, которые нам предписывалось постоянно носить на одежде. Наш городок Лодзь был переименован немцами, которые теперь здесь верховодили, в Лицманштадт. Все больше и больше евреев переезжало в Старый город, в Балуту, – некоторые по собственной воле, некоторые потому, что власти решили, что квартиры и дома, которые много лет принадлежали этим людям, должны быть переданы этническим немцам. В городе появились улицы, по которым нам ходить запрещалось, – мы должны были пользоваться обходными путями или мостами. Также нам запрещалось ездить общественным транспортом и выходить из дома, когда стемнеет. У моей сестры стал хорошо заметен живот. Дара несколько раз сходила на свидание с мальчиком по имени Давид и внезапно решила, что знает все, что касается любовных историй.
– Если тебе не нравится то, что я пишу, – как-то сказала я, – никто тебя читать не заставляет.
– Дело не в том, что мне не нравится, – ответила Дара. – Я просто пытаюсь помочь тебе сделать книгу более реалистичной!
Говоря о реализме, Дара хотела оживить в памяти минуты страсти с Давидом – чтобы у моей главной героини, Ани, был такой же романтический поцелуй. По словам Дары, Давид являлся чем-то средним между актером Майклом Гольдштейном в фильме «Зеленые поля» и Мессией.
– От Йосека вестей нет?
Дара спросила из лучших побуждений, но должна же она была понимать, что мои шансы получить письмо ничтожно малы. Письма доставляли уже не так регулярно, как прежде. Я предпочитала думать, что Йосек часто пишет мне, может быть два-три раза в день, и эти письма пылятся где-то на закрытом почтамте.
– Что ж, – протянула она, когда я покачала головой, – уверена, он просто очень занят.
Мы сидели в студии, где Дара три раза в неделю занималась балетом. Она хорошо танцевала – по крайней мере, была так же искусна в танцах, как я в писательстве. Раньше она мечтала о том, чтобы поступить в какой-нибудь танцевальный коллектив, но теперь о будущем никто не заговаривал. Я наблюдала, как она натягивает куртку с желтыми звездами на плече и спине, обматывает шею шарфом.
– А то место, где ты пишешь, что надо напиться крови упыря… – сказала она. – Ты это выдумала?
Я покачала головой.
– Так рассказывала мне бабушка.
Дару передернуло.
– Просто мурашки по коже.
– В хорошем смысле или в плохом?
Она подхватила меня под руку.
– В хорошем, – улыбнулась она. – Мурашки оттого, что люди обязательно захотят это прочесть.
Вот такую Дару я знала, такой Дары мне не хватало, потому что она была слишком занята шашнями со своим новым парнем.
– Может быть, останешься у нас сегодня переночевать? – предложила я, понимая, что она, скорее всего, собралась на свидание с Давидом.
Мы вышли на улицу, наткнулись на роту солдат и инстинктивно втянули головы в плечи. Раньше при виде солдат у меня даже холодело в животе, сейчас же это становилось обыденностью.
Вдалеке раздался шум, послышались крики.
– Что происходит? – спросила я, но Дара уже бежала в том направлении.
На одной из площадей мы увидели трех повешенных мужчин. Виселицы были только что установлены – я чувствовала запах свежеспиленной древесины. Собралась толпа. Впереди, пытаясь дотянуться до одного из повешенных, рыдала какая-то женщина, но солдаты ее не пускали.
– Что они сделали? – спросила Дара.
Стоящая рядом с ней пожилая дама ответила:
– Критиковали немецкий режим в городе.
Солдаты начали разгонять толпу, приказывая всем вернуться домой, и получилось, что нас с Дарой разделили. Я слышала, как она звала меня, и принялась пробираться вперед, пока не оказалась у самой виселицы. Солдаты не обратили на меня внимания, слишком занятые тем, чтобы не подпустить близких повешенных.
Впервые я увидела мертвеца так близко. Когда умерла бабушка, я была еще слишком маленькой и на похоронах запомнила только гроб. Мужчина, который покачивался, как осенний лист на ветру, казался спящим. Его шея была странным образом вывернута, глаза закрыты, язык немного вывалился. На штанах темнело пятно, наверное, он описался. «До или после?» – гадала я.
Я подумала о крови и внутренностях, которые описывала в своей страшной истории, об упыре, который съедал сердце жертвы, и поняла, что страшно не это. Ужас заключается не в количестве пролитой крови. Весь ужас в том, что только что этот человек был жив – и вот его уже нет.
Днем, когда мы с отцом проходили мимо виселицы, он пытался отвлечь меня разговорами о соседях, о булочной, о погоде, как будто я не знала о закоченевших телах за своей спиной.
Вечером родители поссорились. Мама говорила, что мне не следует выходить в город. Отец возражал, что это невозможно: как же мне посещать школу? Я заснула под их сердитые голоса, и мне приснился кошмар. Мы с Дарой снова были у виселицы, но на этот раз, когда я подошла ближе, тело медленно повернулось, и я смогла рассмотреть лицо. Это был Йосек.
Утром я побежала к Даре. Когда ее мама впустила меня, я замерла как громом пораженная – в доме, который всегда сверкал чистотой, сейчас царил полный хаос.
– Пора, – сказала мне мама Дары. – Мы переезжаем в Старый город, там безопаснее.
Я не верила, что в Старом городе безопаснее. Я считала, что безопаснее не станет до тех пор, пока Британия не начнет побеждать в этой войне. В конце концов, они же никогда не проигрывали, поэтому я знала: это только вопрос времени, и Гитлер с его Третьим рейхом будет побежден.
– Она очень расстроена, Минка, – призналась Дарина мама. – Может быть, тебе удастся поднять ей настроение.
Из-за закрытой двери спальни лилась музыка из балета Чайковского «Спящая красавица». Когда я вошла, то увидела, что коврик свернут: она его иногда сворачивала, когда танцевала. Но сейчас Дара не танцевала. Она сидела на полу и плакала.
Я откашлялась.
– Мне нужна твоя помощь. Я застряла на пятьдесят шестой странице.
Дара на меня даже не взглянула.
– Это глава, в которой Аня отправляется к Александру домой, – продолжала я, выдумывая прямо на ходу. – Что-то должно ее расстроить. Я только не могу придумать, что именно. – Я взглянула на Дару. – Сначала решила, что это будет Александр с другой женщиной, но теперь мне кажется, что это не подходит.
Мне казалось, что Дара совсем меня не слушает, но она вздохнула.
– Почитай мне.
И я прочла. Хотя на странице не было написано ни строчки, я вытягивала из себя слово за словом, переплетала, словно паук шелковую паутину, придуманную жизнь. Ведь именно поэтому мы и читаем художественную литературу, правда? Чтобы напомнить себе, что, как бы тяжело нам ни приходилось, страдаем не мы одни.
– Смерть… – произнесла Дара, когда я закончила и последнее предложение повисло над нами, как утес. – Кто-то должен умереть.
– Зачем?
– А чем еще ее можно напугать? – спросила Дара, и я поняла, что она говорит вовсе не о моем рассказе.
Я достала из кармана карандаш и сделала пометки.
– Смерть… – повторила я. И улыбнулась своей лучшей подруге. – Что бы я без тебя делала!
Слишком поздно я поняла, что сболтнула лишнее. Дара расплакалась.
– Я не хочу уезжать.
Я села рядом и крепко ее обняла.
– Я тоже не хочу, чтобы ты уезжала, – заверила я.
– Я больше никогда не увижу Давида! – рыдала она. – И тебя!
Она была так расстроена, что я даже не обиделась, что обо мне она вспомнила во вторую очередь.
– Ты переезжаешь всего лишь в другой конец города. Не в Сибирь же!
Но я понимала, что мои слова – пустой звук. Каждый день появлялись новые стены, заборы, ограждения… С каждым днем в этом городе буферная зона между немцами и евреями становилась все шире и шире. В конце концов и нас заставят переехать в Старый город, как Дарину семью, или вообще вышвырнут из Лодзи.
– Не таким я представляла наше будущее, – плакала Дара. – Мы должны были поступить в университет, а потом переехать в Лондон.
– Может быть, однажды так и будет, – ответила я.
– А может быть, нас повесят, как тех несчастных!
– Дара, что ты несешь!
– Только не говори, что ты об этом не думала, – заявила она и, разумеется, была права.
Почему именно их, когда все вокруг ругали немцев? Неужели они говорили громче остальных? Или просто подвернулись под руку, чтобы другим неповадно было?
На кровати стояли две коробки, лежали клубок бечевки и нож. Я схватила нож и резанула по ладони.
– Лучшие подруги навсегда, – поклялась я, протягивая нож Даре.
Не колеблясь ни секунды, она разрезала свою ладонь.
– Лучшие подруги, – сказала она.
Мы прижались ладонями – обещание, скрепленное кровью.
Я понимала, что это невозможно, потому что в гимназии мы учили биологию, но мне нравилось представлять, что кровь Дары течет по моим венам. Так было проще поверить, что я уношу ее частичку с собой.