Через два дня семья Дары примкнула к длинной очереди еврейских семей, змеящейся из этой части города в Балуту со всеми пожитками, которые они могли унести. В тот же день наконец-то разрешили снять трупы повешенных. Это было вызывающим оскорблением, потому что по нашей религии умерших нужно хоронить как можно скорее. За двое суток я шесть раз прошла мимо виселицы – когда шла в булочную, к Даре домой, в школу. После первых двух раз я перестала обращать на нее внимание. Как будто смерть стала частью пейзажа.
У моего племянника, Меира Каминского, было Scheine Punim[36]. Стоял март 1940 года, ему было шесть недель от роду, и он уже улыбался в ответ на мою улыбку. И уже научился держать головку. У него были голубые глаза, черные волосы и беззубая улыбка, которая, по словам моего отца, способна растопить сердце самого Гитлера.
Еще никогда ребенок не был таким желанным – для Баси и Рувима, которые каждый раз, проходя мимо люльки, смотрели на него, как на настоящее чудо; для моего отца, который уже пытался рассказать ему, как печь хлеб, и для меня, которая придумывала бессмысленные стишки, чтобы его убаюкать. Только мама держалась отстраненно. Разумеется, она любила своего внука, ворковала с ним, когда Бася и Рувим приносили его к нам в гости, но редко брала Меира на руки. Если Бася давала ей малыша, мама обязательно находила предлог, чтобы положить его, либо передавала мне или папе.
Я ничего не могла понять. Она всегда мечтала стать бабушкой. А теперь, когда стала, даже не хочет обнимать внука?
Мама всегда готовила самые вкусные блюда к пятничному ужину, когда сестра с Рувимом приходили на шаббат. Наш рацион обычно состоял из овощей и картофеля, но сегодня каким-то чудом маме удалось купить цыпленка – яство, которое мы не видели несколько месяцев, с тех пор как немцы оккупировали страну. По всему городу существовали «черные рынки», где можно было достать что угодно – только деньги плати. Оставался один вопрос: чем она заплатила за это пиршество?
У меня так наполнился слюной рот, что я об этом не задумывалась. Я ерзала во время молитвы над свечами и киддуша – благодарственной молитвы за освященные и дарованные Богом Израилю дни субботы и праздников над вином, «Ха-Мотци» – молитвы перед каждым приемом пищи – над вкуснейшей папиной халой. И наконец пришло время садиться за стол.
– Хана, – воскликнул отец, пробуя цыпленка, – ты настоящее чудо!
Сначала мы молчали, занятые бесподобным блюдом, потом тишину нарушил Рувим:
– Гершель Беркович, мой сослуживец… На прошлой неделе ему приказали покинуть дом, где он жил.
– И он уехал? – поинтересовалась мама.
– Нет.
– И? – спросил папа, замерев с вилкой у рта.
Рувим пожал плечами:
– Пока ничего.
– Вот видишь, Хана, я был прав. Я всегда прав! Если откажешься переезжать, небеса на землю не упадут. Ничего не случится.
Восьмого февраля начальник полиции перечислил улицы, где позволялось жить евреям. И хотя у многих были знакомые, которые эмигрировали в Россию или переехали в район, где предписывалось жить евреям, некоторые – как, например, мой отец – не собирались этого делать.
– Да что они могут? – Папа пожал плечами. – Выгонят всех из домов? – Он промокнул рот салфеткой. – Я не позволю, чтобы такой великолепный обед испортили разговоры о политике. Минка, расскажи Рувиму то, что рассказывала мне вчера о горчичном газе…
Об этом мы узнали на уроке химии. Причина, по которой срабатывает горчица, заключается в том, что вещество частично состоит из хлорина, который имеет настолько плотную атомную структуру, что притягивает к себе электроны от всего, с чем вступает в контакт. Включая человеческие легкие. Газ в буквальном смысле разрывает клетки нашего тела.
– А эта тема, по-твоему, подходит для разговора за столом? – вздохнула мама и повернулась к Басе, которая баюкала Меира. – Как спит мой ангелок? По ночам не просыпается?
Неожиданно раздался стук в дверь.
– Ты кого-то ждешь? – всполошилась мама и взглянула на отца.
Она направилась в коридор, но дойти не успела – дверь распахнулась, и в гостиную ввалились офицер и двое солдат вермахта.
– На улицу! – по-немецки приказал офицер. – У вас пять минут!
– Минка! – воскликнула мама. – Что им нужно?
Бася спряталась в углу, загораживая ребенка собой. С бешено колотящимся сердцем я перевела.
Один из солдат смахнул хрусталь с дубового подноса моей бабушки – осколки разлетелись по полу. Другой перевернул стол вместе с едой и горящими свечами. Рувим поспешно затоптал пламя, пока оно не перекинулось на весь дом.
– Шевелитесь! – кричал офицер. – Чего ждете?
Мой отец – мой храбрый, сильный отец! – обхватил голову руками.
– Через пять минут всем быть на улице. Иначе мы вернемся и начнем стрелять! – пригрозил офицер, и они вышли из дома.
Этого я переводить не стала.
Первой опомнилась мама.
– Абрам, доставай из буфета серебро. Минка, хватай наволочки и складывай в них все, что представляет хоть какую-то ценность. Бася, Рувим, отправляйтесь домой и собирайте вещи. Пока вы не вернетесь, я побуду с ребенком.
Отец тут же принялся копаться в ящиках буфета, двигать стоящие на полках книги, полез в кувшины в серванте, собрал все деньги в тайниках, о которых я даже не подозревала. Мама, не обращая внимания на крики Меира, уложила его в колыбельку и начала собирать зимние пальто, шерстяные шарфы, шапки, рукавицы, теплую одежду. Я бросилась в родительскую спальню, схватила мамины драгоценности, папины тфилин[37] и талиты. Потом оглядела собственную спальню. Что бы вы взяли, если бы пришлось за пять минут собрать всю жизнь? Я выбрала свое самое новое платье и пальто в тон, которые надевала прошлой осенью на праздник, а еще несколько смен белья и зубную щетку. Разумеется, я не забыла свою тетрадь, несколько карандашей и ручек. Потом взяла «Дневник падшей» Маргарет Беме и ее оригинал на немецком – эту книгу я нашла в скупке и по понятным причинам прятала от родителей. Я сдала экзамен, и герр Бауэр по-немецки написал на ней «Одаренной ученице».
А еще взяла христианские документы, полученные от Йосека, и спрятала их в сапоги, которые обещала отцу носить днем и ночью.
Я обнаружила маму в гостиной среди битого хрусталя. На руках она держала Меира и шептала ему:
– Я молилась, чтобы родилась девочка…
– Мама… – пробормотала я.
Она подняла глаза, и я увидела, что мама плачет.
– Пани Шиманская вырастила бы малышку, как свою кровинку…
Я почувствовала себя так, словно меня вываляли в грязи. Она хотела отдать Меира, нашего Меира на воспитание чужим людям, забрав его у Баси и Рувима? Может быть, именно поэтому она предложила присмотреть за ним, пока они сбегают домой за вещами? Да, поняла я в момент болезненного озарения: потому что это единственный способ спасти его! Именно поэтому семьи отправляли детей в Англию и США. Именно поэтому семья Йосека хотела, чтобы я поехала с ними в Ленинград. Чтобы выжить, нужно чем-то жертвовать.
Я взглянула на крошечное личико Меира, на ручки, которыми он размахивал.
– Так отдай его ей прямо сейчас! – поторопила я. – Я ничего не скажу Басе.
Она покачала головой.
– Минка, он же мальчик.
Мгновение я недоуменно таращилась на маму и лишь потом поняла, что она имеет в виду. Конечно же, Меиру сделали обрезание. Если Шиманская скажет властям, что их малышка – христианка, доказать обратное невозможно. Но маленький мальчик… Достаточно развернуть его пеленки.
А еще я поняла, почему мама не хотела брать внука на руки. Глубоко внутри она понимала, что привязываться не стоит: а вдруг мы потеряем малыша?
Появился отец с рюкзаком за плечами и доверху набитыми наволочками в каждой руке.
– Пора, – сказал он, но мама не шелохнулась.
Я слышала крики солдат, которые прочесывали дома соседей. Мама поморщилась.
– Давайте подождем Басю внизу, – предложила я.
И только тут заметила, что у мамы на руке нет часов. Вот на что она выменяла цыпленка! А теперь этот недоеденный цыпленок валялся на полу гостиной – ужин, который она приготовила, чтобы у семьи создалась иллюзия, что все хорошо.
– Мама, – негромко позвала я, – идем со мной.
Я помню, что впервые тогда повела себя не как ребенок, а как взрослая. Я взяла маму за руку, а не она меня, как обычно.
Нам, можно сказать, повезло, потому что у отца в Балуту жил двоюродный брат. Тем, кого выселили и кому некуда было идти, жилье выделяли власти. Властью в еврейском гетто был юденрат[38], который возглавлял Хаим Румковский, юденэльтестер – еврейский староста. Моя мама никогда не жаловала папиных братьев, они жили бедно и принадлежали к более низкому социальному классу, она их стыдилась. Когда они приехали к нам на свадьбу моей сестры, моя троюродная сестра Ривка постоянно подносила к свету вещи, оценивая их, и повторяла: «Сколько, по-вашему, это стоит?» Мама раздражалась, что-то бормотала и заставила отца поклясться, что больше их в нашем доме не будет. И вот, по иронии судьбы, мы стояли у них на пороге в роли попрошаек. Мама поджала губы, полностью полагаясь на их великодушие.
На четырех квадратных километрах, которые немцы определили под еврейский квартал, проживали сто шестьдесят человек. В квартире, рассчитанной на одну семью, проживало по четыре-пять. И лишь в половине из этих домов была ванная. У нас она была, и за это я каждый день благодарила судьбу.
Гетто обнесли деревянным забором с колючей проволокой. Через месяц после нашего приезда его полностью отгородили от остальной Лодзи. В квартале существовали Fabriken (фабрики), некоторые располагались на складах, но большинство прямо в комнатах и подвалах – там шили обувь, форму, перчатки, текстильные изделия, шубы. Это была идея старосты Румковского – стать для немцев незаменимыми, быть настолько полезной группой рабочих, чтобы немцы поняли, как сильно в нас нуждаются. В обмен на то, что мы изготовляли необходимое для военных нужд, нам давали еду.