Оглядываясь назад, я удивляюсь, что Меир, мой племянник, не заболел раньше. Моя сестра с Рувимом и еще шесть других семей ютились в крошечной квартирке, где всегда кто-нибудь кашлял, чихал, ходил с температурой. Однако Меир оказался выносливым. Когда он достаточно подрос, Бася, работавшая на текстильной фабрике, оставляла его в яслях. Но на этой неделе она прибежала к маме в слезах. Меир кашлял, у него поднялась температура. Ночью он задыхался, а губы его посинели.
Стоял конец февраля 1941 года. Мама и Бася всю ночь сидели с Меиром, по очереди носили его на руках. Им обоим нужно было идти на работу, иначе они могли ее потерять. Когда в гетто каждый день стекаются сотни людей, работника заменить легко. Некоторых вывозили на работы за пределы гетто. Мы не хотели рисковать и разбивать семью.
Поскольку Меир заболел, отец планировал отослать Рувима домой пораньше. По нескольким причинам это было трудной задачей: во-первых, и самое главное, у моего отца не было достаточных полномочий для этого; во-вторых, это означало минус один человек, который будет перевозить груженные хлебом тележки к месту назначения – на склад на улицу Якуба, 4.
– Минка, – объявил утром отец, – придешь днем, займешь место Рувима.
Занятий в школе больше не было, поэтому я тоже устроилась на работу – посыльной в кожевенной мастерской, где шили и чинили туфли, сапоги, пояса, кобуру. Мы работали вместе с Дарой. Нас посылали по всему гетто с различными поручениями, включая доставку товара. Моего отсутствия, скорее всего, не заметят, а если и заметят, то Дара меня прикроет. Я знала, что папа будет рад моему появлению в булочной. Рувим не был пекарем по призванию – ему пришлось работать с отцом только потому, что они вместе стояли в очереди, когда искали работу. И хотя для того, чтобы печь хлеб, университетского диплома не нужно, талант для этого точно требовался – талант, которого, по словам моего отца, у меня хоть отбавляй. Я интуитивно знала, сколько теста отщипнуть от аморфной массы, чтобы испечь багет длиной тридцать три сантиметра, и даже спросонок могла сплести халу из шести полос. Но Рувим постоянно все путал: месил тесто, когда оно или уже пересохло, или было слишком влажным, витал в облаках, когда следовало переворачивать буханки в печи, чтобы не подгорела корочка.
Выполнив все утренние и дневные поручения, я тайком направилась в булочную, вместо того чтобы вернуться в мастерскую. Я заметила чье-то отражение в зеркальной витрине фабрики, где изготовлялись текстильные товары, и отвела взгляд – так я обычно поступала, когда проходила мимо людей на улице. И только потом поняла, что это мое отражение – и в то же время совершенно незнакомое. Круглые щеки и детская полнота исчезли. Черты заострились, выступили скулы, глаза на лице казались огромными. Волосы, длинные и густые, которые когда-то были моей гордостью и радостью, стали сухими и тусклыми, и я прятала их под шапкой. Я была настолько худой, что могла бы, как Дара, стать балериной.
Интересно, почему я не заметила, как похудела? Хотя, коли на то пошло, похудели и все остальные члены моей семьи. Мы постоянно недоедали. Даже несмотря на дополнительную порцию хлеба, еды не хватало, а та, что была, часто оказывалась испорченной, гнилой или прогорклой.
Я вошла в булочную и остановилась, глядя на отца, который стоял, раздевшись до майки, перед кирпичными печами. Живот у папы стал плоским, щеки запали. И все равно для меня он оставался главнокомандующим, когда громко отдавал приказы рабочим и одновременно обминал тесто, чтобы оно подходило.
– Минуся! – окликнул он, и голос его зазвенел над посыпанным мукой столом. – Иди сюда, помоги.
Рувим снял фартук. Они с отцом договорились, что он незаметно выскользнет через заднюю дверь булочной, чтобы его уход не выглядел особым одолжением. Я встала рядом с отцом и начала профессионально отрывать куски теста и формовать батоны.
– Как дела на работе? – спросил он.
Я пожала плечами.
– Все так же. Есть новости о Меире?
Отец покачал головой.
– Нет. Но отсутствие новостей – уже хорошая новость.
И это единственные слова, которыми мы обменялись. Разговоры отнимали много времени и сил, тогда как необходимо было выпечь множество буханок, а потом еще отправить их на склад. Я формовала батоны и вспоминала, как все было в булочной моего отца, как иногда он напевал скрипучим баритоном и Бася за кассой жаловалась, что он распугивает покупателей. Как лучи проникали в булочную летом примерно в половине пятого утра, когда солнце начинало подниматься из-за зданий на противоположной стороне улицы. Как я, свернувшись калачиком, сидела с учебником на мягком стуле у окна и дремала. В животе булочка, которую испек для меня папа, юбка блестит от сахарной присыпки и корицы… Как он будил меня восклицанием: чем же он заслужил такую ленивую дочь?! При этом отец улыбался, и я понимала, что он думает совсем иначе.
А еще я думала о Меире, который только-только научился произносить мое имя.
Когда пришло время складывать буханки в корзины и отправлять на улицу Якуба, вдруг, впустив трепещущий язычок холодного воздуха, дверь открылась и в булочную вошел Рувим. Руки он держал в карманах, а подбородок прятал в обмотанном вокруг шеи шарфе.
– Рувим! – воскликнула я.
Внутри все похолодело. Если Рувим здесь, то только для того, чтобы сообщить нам что-то ужасное!
Он покачал головой.
– Без изменений, – сказал Рувим. – Бася и бабушка дома с Меиром. – Он повернулся к отцу. – Чего мне без толку там сидеть?
– Тогда хватай корзину, – велел отец, сжимая его плечо.
Мы с Рувимом и остальными работниками пекарни принялись укладывать хлеб в корзины, снимая его с полок, где он остывал. Работа изнурительная – уложенный плотно в корзину хлеб весил больше, чем казалось. Я потащила корзину к тележке, которая стояла у главного входа в булочную. На противоположной стороне улицы сгрудились трое ребятишек. Они дрожали, но продолжали, притопывая, стоять в снегу. Они вдыхали запах хлеба и муки – а это лишь немногим хуже, чем есть хлеб!
Когда тележка была наполнена, двое работников покрепче впряглись в нее, а отец начал толкать. Он махнул мне рукой, чтобы я шла рядом, потому что ни на что другое сил у меня не было.
– Ой! – воскликнула я, вспомнив, что оставила на стуле в булочной шарф. – Я сейчас.
Я вбежала в булочную и увидела Рувима. Он как раз расстегнул пальто и спрятал под одежду буханку.
Наши взгляды встретились.
Кража хлеба – преступление. Как и любые спекуляции едой. Но время от времени люди продавали свои порции на черном рынке, обычно по трагической необходимости.
– Минка, – спокойно сказал Рувим, – ты ничего не видела.
Я кивнула. Потому что если бы я «сдала» Рувима отцу, он бы посмотрел на это по-другому. А если Рувима поймают на том, что он менял хлеб, и узнают, что отец принимал участие в краже, его тоже могут наказать.
Тележка со скрипом двигалась по улице Якуба, над корзинами вился парок и щекотал нам ноздри. Рувим исчез. Вот только что он шел рядом со мной, а в следующее мгновение исчез. Отец ничего не сказал, и я не удивилась: наверное, он уже знал то, что я пыталась от него утаить.
Я обманула отца, сказав, что должна отдать Даре ее книгу, и мы договорились встретиться с ним дома до наступления комендантского часа, а сама направилась в ту часть города, где между ворами и перекупщиками происходили сделки. Я надеялась перехватить Рувима, пока он не наделал глупостей. Наступили сумерки, небо посерело и слилось с булыжной мостовой, и уже трудно было отделить реальное от воображаемого. В полумраке скользили отчаянные, готовые обменять еду, драгоцености, душу…
Найти мужа Баси не составило труда – рыжая борода и буханка хлеба, завернутая в коричневую бумагу.
– Рувим! – окликнула я. – Подожди!
Он поднял на меня взгляд, как и человек с пустыми черными глазами, который брал у него пакет.
Вот только что пакет был здесь, а в следующий миг уже исчез, скользнул в складки ветхого пальто покупателя.
– На что бы ты ни решился, – взмолилась я, хватая Рувима за руку, – остановись! Бася не одобрила бы…
Рувим отмахнулся от меня:
– Минка, ты еще ребенок. Ничего не понимаешь.
Но я уже выросла. В этом гетто детей вообще не осталось. Нам пришлось повзрослеть. Даже малыш Меир уже не был ребенком, потому что он не помнил другой жизни.
– Избавься от девчонки, – прошипел мужчина, – или сделка не состоится.
Я не обращала на него внимания.
– Разве есть что-нибудь дороже собственной жизни?
Рувим, который поцеловал меня в лоб в тот вечер, когда обручился с Басей, и признался, что всегда хотел иметь младшую сестру; который на мой прошлый день рождения разыскал для меня экземпляр сказок братьев Гримм на немецком языке; Рувим, который пообещал лично беседовать со всеми мальчиками, назначающими мне свидание, – тот самый Рувим толкнул меня так сильно, что я упала.
Мои шерстяные колготы порвались. Я села, потирая оцарапанную о мостовую коленку, и в это мгновение заметила, как мужчина вложил в ладонь Рувима маленький коричневый пакет.
В то же мгновение раздался выстрел, свист, и их окружили трое солдат.
– Минка! – крикнул Рувим и швырнул пакет мне.
Я поймала его как раз в тот момент, когда Рувима повалили на землю и прикладом винтовки ударили в висок. Я бросилась бежать.
Я не останавливалась – даже когда добежала до моста на улице Зжерской, даже когда поняла, что никто из солдат меня не преследует. Я ворвалась в дом, упала в мамины объятия и, рыдая, рассказала ей о Рувиме. Стоявшая в проеме двери Бася, баюкающая Меира, закричала.
И только тогда я вспомнила о пакете, который крепко сжимала в руках. Я вытянула руку, и мои пальцы раскрылись, как лепестки розы.
Мама разрезала бечевку кухонным ножом. Вощеная бумага упала, внутри обнаружился крошечный пузырек с лекарством.
«Разве есть что-нибудь дороже собственной жизни?» – вопрошала я.