Жизнь сына.
Информация в гетто распространялась, как плющ: вилась, переплеталась, время от времени расцветала невероятным цветом. Именно по слухам мы узнали, что Рувима посадили в тюрьму. И хотя Бася каждый день ходила к нему на свидание, ее не пускали.
Отец пытался задействовать все свои связи за пределами гетто, чтобы разузнать о Рувиме, а еще лучше – вернуть его домой. Но связи, которые раньше помогли устроить меня в католическую гимназию, теперь были бесполезны. Если только у отца случайно не появятся друзья в СС, Рувим останется в тюрьме.
Поэтому я подумала о Дарином полицейском, том самом, из балета Штутгарта. Не было никакой уверенности, что он в состоянии чем-то помочь, тем не менее его имя было единственным знакомым нам именем в мире людей в немецкой форме. Но Дара сожгла его карточку, и даже эта тоненькая ниточка оборвалась.
Мы не знали, что с Рувимом, однако в начале месяца староста Румковский издал указ: всех воров и преступников высылать на работу в Германию. Таким способом он пытался избавить нашу общину от всякого сброда. С другой стороны, кто мог бы отнести Рувима к сброду? Я гадала, сколько людей в тюрьмах являются настоящими преступниками.
От одной мысли о том, что Рувима увезут, Бася становилась безутешной, хотя ей следовало думать о Меире – малыш быстро пошел на поправку после того, как стал принимать лекарство. Однажды ночью она заглянула ко мне в комнату. Было три часа ночи, и я тут же решила: что-то случилось!
– Что такое?
– Мне нужна твоя помощь, – ответила Бася.
– Почему?
– Потому что ты умная.
Бася редко признавалась, что ей что-то от меня нужно, и менее всего – мой ум. Я села на кровати.
– Ты задумала сделать какую-то глупость, – догадалась я.
– Это не глупость. Необходимость.
Я тут же вспомнила Рувима, который продавал хлеб, и сердито взглянула на сестру.
– Из вас двоих кого-нибудь волнует малыш, который зависит от вас? А если тебя тоже арестуют?
– Именно поэтому мне и нужна твоя помощь, – ответила Бася. – Минка, пожалуйста!
– Ты жена Рувима. Если ты не можешь добиться свидания с ним, что я-то могу сделать?
– Знаю, – негромко произнесла Бася. – Но я не с ним хочу встретиться.
Репутация старосты Румковского в гетто балансировала на тонкой грани между любовью и ненавистью. Следовало прилюдно восхищаться старостой, иначе жизнь твоя могла превратиться в ад, поскольку именно он распределял блага, занимался расселением и распределением еды. Но невозможно было не удивляться человеку, который добровольно согласился сотрудничать с немцами, морил голодом свой народ и оправдывал ужасные условия, в которых мы существовали, тем, что мы, по крайней мере, живы.
Еще ходили слухи, что Румковский падок на красивых девушек. Именно на это мы с Басей и рассчитывали.
Было несложно уговорить маму присмотреть за Меиром, сказав, что Бася в очередной раз хочет попытаться добиться свидания с мужем. Этим объяснялось ее желание надеть свою лучшую блузку и уложить волосы так, чтобы выглядеть в глазах мужа как можно привлекательнее. Я маму не обманывала, всего лишь умолчала о том, что мы отправляемся не в тюрьму, а в кабинет старосты Румковского.
Мне нечего было добавить к тому, что могла сказать сестра, добившись аудиенции у еврейского старосты, но я понимала, почему она зовет меня. Чтобы ей хватило смелости войти – и получить поддержку, когда она выйдет.
Его приемная выглядела настоящим дворцом по сравнению с тесными комнатушками, где мы ютились, либо с булочной. Разумеется, у него были подчиненные. Его секретарша, от которой пахло духами, а не дымом и копотью, как от нас всех, взглянула на меня, потом на полицейского-еврея, стоявшего, словно страж, у закрытой двери.
– Старосты нет, – заявила она.
Румковский много времени проводит в гетто: принимает парады у школьников, выступает с речами, проводит свадебные церемонии, посещает фабрики, которые по его замыслу делали нас незаменимыми для немцев. Вполне вероятно, что его не было на месте, когда мы с Басей только подошли к конторе. Но мы несколько часов просидели на холоде и видели, как пятнадцать минут назад староста вошел в здание в окружении свиты.
Его легко было узнать: грива седых волос, круглые черные очки, тяжелое шерстяное пальто с желтой звездой на рукаве. Именно из-за этой эмблемы мне пришлось на улице схватить Басю за руку, когда она вздрогнула, увидев проходившего мимо старосту. «Вот видишь, – прошептала я тогда, – он ничем не отличается от нас с тобой».
Поэтому я взглянула секретарше прямо в глаза.
– Вы лжете.
Она удивленно приподняла брови.
– Старосты нет на месте, – повторила она. – А даже если бы и был, без предварительной записи к нему не попадешь. Но на следующий месяц все расписано.
Я знала, что это тоже ложь, потому что слышала, как она по телефону договаривалась о встрече с начальником отдела снабжения на завтрашнее утро на девять. Я открыла рот, чтобы сказать об этом, но Бася ткнула меня локтем в бок.
– Простите, – сказала она, делая шаг вперед. – По-моему, это вы обронили.
И она протянула ей сережки. Я точно знала, что секретарша их не роняла. Они были в ушах сестры, когда она собиралась на эту встречу. Это были красивые сережки – свадебный подарок Рувима.
– Бася! – охнула я. – Не смей!
Она улыбнулась секретарше и прошипела сквозь зубы:
– Минка, заткнись!
Секретарша поджала губы и схватила сережки с ладони сестры.
– Ничего не обещаю, – сказала она и направилась к закрытой двери.
На ней были шелковые чулки, которые удивили меня. Я не могла дождаться, когда же смогу рассказать Даре, что видела еврейку, которая выглядела не хуже, чем немецкая дама. Она постучала, и через мгновение я услышала низкий рокот из-за двери – позволение войти.
Секретарша оглянулась на нас и скользнула внутрь.
– Что ты будешь ему говорить? – прошептала Бася.
Мы решили, что переговоры буду вести я. Бася пришла как верная жена, но она боялась, что из-за своего косноязычия не сможет объяснить цель прихода.
– Я еще даже не знаю, попадем ли мы к нему, – ответила я.
У меня был план. Я хотела попросить старосту освободить Рувима хотя бы на время, чтобы на следующей неделе он смог отпраздновать с женой годовщину свадьбы. Это будет выглядеть как проявление настоящей любви, и если староста Румковский любил кого-нибудь, он в глазах своего народа станет адвокатом такой любви.
Двери распахнулись, к нам вышла секретарша.
– У вас пять минут, – заявила она.
Мы шагнули вперед, но секретарша схватила меня за руку.
– Она может войти, ты – нет.
– Но… – Бася растерянно оглянулась через плечо.
– Умоляй его, – подстегнула ее я. – Падай на колени.
Бася вздернула подбородок и шагнула в кабинет.
Секретарша села и начала печатать. Я нервно переминалась посреди приемной. Полицейский встретился со мной взглядом и отвернулся.
Через двадцать две минуты после того, как моя сестра ступила в личный кабинет еврейского старосты, она оттуда вышла. Ее блузка сзади выбилась из-за пояса. От красной помады, которую я взяла у Дары, осталось лишь пятнышко в левом уголке рта.
– Что он сказал? – выпалила я, но Бася схватила меня за руку и потащила из приемной Румковского.
Как только мы оказались на улице и горький ветер растрепал наши волосы, я опять пристала к сестре с вопросами. Бася отпустила мою руку, согнулась, и ее вырвало прямо на булыжную мостовую.
Я убрала волосы с ее лица. Решила, что это значит, что ей не удалось спасти Рувима. Именно поэтому я удивилась, когда через мгновение Бася повернулась ко мне – ее лицо было мертвенно-бледным, заострившимся, но глаза сияли.
– Его не отправят в Германию, – сообщила она. – Староста обещал, что отправит его в рабочий лагерь в Польше. – Бася схватила мою руку и сжала. – Я спасла его, Минка. Я спасла мужа!
Я обняла сестру, она обняла меня в ответ, но потом отстранилась.
– Маме с папой о том, что мы ходили сюда, рассказывать нельзя, – предупредила она. – Пообещай мне.
– Но они захотят узнать, как…
– Они решат, что Рувим сам договорился, – настаивала она. – Они не должны знать, что мы в долгу у старосты.
Это правда. Я достаточно наслушалась, как отец ворчит по поводу Румковского, чтобы понять: он не захочет быть обязанным этому человеку.
Ночью, когда Меир спал между нами, я услышала, что она тихонько плачет.
– Что случилось?
– Ничего. Все в порядке.
– Ты радоваться должна. С Рувимом все будет хорошо.
Бася кивнула. Я видела ее профиль, освещенный серебристым светом луны, – как будто статуя. Она посмотрела на Меира, коснулась пальцем его губ, как будто призывая его молчать либо запечатывая их поцелуем.
– Бася, – прошептала я, – как тебе удалось убедить старосту?
– Как ты и советовала. – Слеза скользнула по ее щеке, капнула на простыню. – Упала на колени.
Когда Рувима отослали в трудовой лагерь, Бася с сыном переехали к нам. Как в былые времена, мы с сестрой спали вместе, но сейчас между нами, как маленькая тайна, спал мой племянник. Меир учился распознавать цвета, звуки, которые издавали домашние животные, – раньше он видел их только на картинках. Мы постоянно твердили о том, какая он загадка, как Рувим будет гордиться сыном, когда вернется домой. Мы говорили так, словно этот день может наступить завтра.
Рувим не писал, и мы придумывали для него всяческие оправдания. Он слишком устал, слишком занят. У него нет доступа к бумаге и карандашам. Почтовая служба фактически перестала существовать. Только у Дары хватило смелости сказать вслух то, о чем все думали: может, Рувим не писал потому, что его уже нет в живых?
В октябре 1941 года мы с Дарой отравились едой. В этом не было ничего удивительного, учитывая качество пищи, – странно, что этого не произошло раньше. Мы оказались достаточно крепкими, чтобы после двух дней непрерывной рвоты встать с постели, но к тому времени уже потеряли работу курьерами.