Мы явились на площадь Лютомирскую, чтобы получить новую работу. Впереди в очереди стоял мальчик, ходивший с нами в одну школу. Его звали Арон, он насвистывал в классе во время экзамена и постоянно нарывался на неприятности. Между передними зубами у него была щель, и он был настолько высоким, что ходил сгорбившись: человек – вопросительный знак.
– Надеюсь, меня отправят куда угодно, только не в пекарню, – заявил Арон.
Я ощетинилась.
– А что не так с пекарней? – спросила я, думая об отце.
– Ничего, просто в пекарне слишком хорошо, так не бывает. Будто чистилище. Слишком жарко зимой, а вокруг еда, которую трогать нельзя.
Я покачала головой и улыбнулась. Мне нравился Арон. С виду ничего особенного, но он умел меня рассмешить. Дара, которая разбиралась в парнях, заявила, что я нравлюсь ему. Арон всегда оказывался рядом, чтобы придержать дверь школы, когда я выходила; провожал меня в гетто до поворота на улицу, где жил сам, а однажды даже поделился своей пайкой хлеба в обед в школе – Дара сказала, что в наше время это почти предложение руки и сердца.
Арон, конечно, не герр Бауэр. И не Йосек, если уж на то пошло. Но иногда, лежа рядом со спящими Басей и Меиром, я прижимала тыльную сторону ладони к губам и представляла, что это его поцелуй. Не то чтобы он поразил мое воображение – меня удивляла сама мысль о том, что кто-то может смотреть на девушку в рваной одежде, тяжелых ботинках, с тусклыми патлами вместо волос и видеть в ней красавицу.
В очереди были даже десятилетние дети и старики, которые не могли стоять без посторонней помощи. Родители научили меня, что говорить, в надежде, что я попаду к отцу в пекарню или к маме на фабрику. Иногда власти при распределении работ принимали во внимание таланты или предыдущий опыт. Иногда распределяли наугад.
Дара схватила меня за руку.
– Мы могли бы сказать, что сестры. Может, тогда нас отправят вместе.
По-моему, это не имело никакого значения. Кроме того, подошла очередь Арона, и я заглядывала через его костлявое плечо, пока чиновник за столом что-то писал на клочке бумаги. Парень обернулся с улыбкой на лице.
– Текстильная фабрика, – сообщил он.
– Ты умеешь шить? – удивилась Дара.
Арон пожал плечами.
– Нет, но придется научиться.
– Следующий!
Окрик прервал наш разговор. Я шагнула вперед и потянула за собой Дару.
– По одному, – приказал сидящий перед нами мужчина.
Я вышла вперед.
– Мы с сестрой умеем печь. И шить…
Он посмотрел на Дару. Все и всегда таращились на Дару, она же красавица. Мужчина указал на грузовик в углу площади.
– Вам туда.
Я запаниковала. Люди, покидавшие гетто, как Рувим, назад не возвращались.
– Пожалуйста! – взмолилась я. – Пекарня… седла шить. – Я вспоминала работы, за которые больше никто не хотел браться. – Мы готовы могилы рыть. Только из гетто не увозите!
Мужчина смотрел мимо меня.
– Следующий!
Дара расплакалась.
– Прости, Минка, – всхлипывала она. – Если бы мы не пытались держаться вместе…
Я не успела ответить, как солдат схватил ее за плечо и потащил к грузовой платформе без бортов. Я взобралась вслед за Дарой. Остальные находящиеся там девушки были приблизительно нашими ровесницами, некоторых я знала по школе. Кое-кто, казалось, поддался панике, другие сидели со скучающим видом. Все молчали. Я понимала, что лучше не спрашивать, куда мы едем. Возможно, ответ я знать не хотела.
Через мгновение мы уже выезжали из ворот гетто – места, которое я не покидала больше полутора лет.
Когда ворота за нами закрылись, я физически почувствовала это. За пределами гетто дышалось легче. Цвета здесь были ярче. Воздух чуть теплее. Попав в другой мир, мы потрясенно молчали, хотя нас отрывали от семей.
Я гадала, кто скажет моим родителям, что меня увезли. Интересно, будет ли Арон скучать по мне? Узнает ли меня Меир, если увидит снова? Я сжала руку Дары.
– Если придется умереть, – сказала я, – по крайней мере, умрем вдвоем.
При этих словах сидящая рядом девушка засмеялась.
– Умрете? Глупая корова! Никто не будет вас убивать. Я уже неделю каждый день езжу на этом грузовике. Мы едем в немецкий штаб.
Я вспомнила мужчину, который пялился на Дару, и задумалась, что же нам предстоит делать для офицеров.
Мы ехали по улицам города, в котором я выросла, но все было другим. Мальчишка, продающий газеты, торговец рыбой в огромной шляпе, портной, который вышел покурить и щурился от яркого солнечного света, всякие прочие мелочи, которые я помнила с детства, – все исчезло. Демонтировали даже виселицу, которую немцы соорудили на площади. Это напоминало однажды написанную мной историю о девочке, которая проснулась и обнаружила, что все ее следы исчезли из знакомого мира: семья ее не узнала, в школе она не числилась, с ней ничего не происходило. И сейчас создавалось впечатление, что мне всего лишь приснилась жизнь, которой я жила раньше.
Через пятнадцать минут мы въехали в ворота, которые тут же закрылись за нами. Немецкие солдаты расположились в бывших административных зданиях Лодзи. Нас выгрузили и передали широкоплечей женщине с обветренными красными руками. Она говорила по-немецки, и было видно, что некоторым девушкам все это знакомо: раньше им уже объясняли, что необходимо делать. Нам дали ведро, тряпки, нашатырный спирт и приказали следовать за этой женщиной. Время от времени она останавливалась и направляла кого-то из девушек в дом. Дару и девушку, которая обозвала меня коровой, отправили в большое каменное здание, на крыше которого развевался нацистский флаг.
Я проследовала за женщиной через несколько переходов, и мы наконец дошли до места, где располагались небольшие квартирки.
– Ты, – сказала женщина по-немецки, – вымоешь вот эти окна.
Я кивнула. Похоже, здесь жили немецкие офицеры, поскольку раньше я не видела других военных бараков. Я осторожно повернула ручку двери. В комнате не было коек и тумбочек, только красивое резное бюро и кровать со смятым покрывалом. Тарелки аккуратно стояли в сушке у раковины, кроме одной – с ярко-фиолетовой каплей варенья.
У меня слюнки потекли. Целую вечность не ела варенья!
Однако, насколько я понимала, за мной обязательно кто-нибудь да наблюдал. Поэтому я выбросила из головы все мысли о еде, взяла тряпку, нашатырный спирт и направилась к одному из окон.
Я никогда в жизни ничего не убирала. Подбирала, убирала, готовила для меня мама. Даже теперь кровать в нашей комнате застилала Бася.
Я посмотрела на нашатырь, открыла пузырек, вдохнула запах… И тут же закрыла. Из глаз брызнули слезы. Я села за стол и оказалась лицом к лицу с тарелкой.
Я молниеносно коснулась пальцем капли варенья и тут же сунула его в рот.
Боже мой! На глаза снова навернулись слезы, но уже по другой причине. В каждой клеточке мозга вспыхнули воспоминания. О том, как я ела папины булочки, намазанные свежим маслом и маминым клубничным вареньем. О том, как собирала черную смородину в деревне, где работал отец Дары. О том, как лежала на спине и представляла, что облака в небе – это мотоцикл, попугай, черепаха. О том, как нечем было заняться, потому что бездельничать – главное занятие детей.
Это варенье на вкус напоминало ленивый летний день. Напоминало свободу.
Я настолько потерялась в своих чувствах, что не услышала шагов офицера, который уже через секунду повернул ручку двери и вошел в комнату. Я вскочила и поспешно схватила ведро, бутылочка с нашатырем упала на пол.
– Ой! – воскликнула я, опускаясь на колени, чтобы вытереть лужу.
Офицер был ровесником моего отца. Он скользнул взглядом по моей съежившейся фигуре.
– Побыстрее заканчивай! – приказал он по-немецки, а потом, не ожидая, что я его пойму, указал на окно.
Я кивнула и отвернулась. Я услышала скрип стула – это он уселся за письменный стол, потом начал перелистывать газеты. Задержав дыхание, дрожащей рукой я снова открыла пузырек с нашатырем и попыталась скрутить тряпочку так, чтобы просунуть ее в узкое горлышко и смочить. Потом осторожно прижала тряпку к самому грязному месту на окне, как будто промокала рану.
Через несколько минут офицер поднял голову.
– Schneller! – еле сдерживаясь, сказал он. («Быстрее!»)
Я обернулась, сердце ухнуло вниз.
– Простите, – пролепетала я на немецком языке, чтобы не злить его еще больше. – Я раньше никогда не мыла окна.
Он изумленно выгнул брови.
– Ты говоришь по-немецки?
Я кивнула.
– Это был мой любимый предмет.
Офицер встал и направился ко мне. Я была настолько испугана, так дрожала, что колени стучали друг о друга. Я прикрыла голову рукой в ожидании удара, который, я полагала, обязательно последует, но вместо этого офицер вытащил тряпку из моих скрюченных пальцев, плеснул на нее немного нашатыря и размеренными движениями протер окно. Тряпка сразу стала грязной и черной. Офицер сложил ее чистой стороной наружу, плеснул еще нашатыря и снова прошелся по окну, а когда закончил, то взял газету и принялся тереть стекло.
– Газета не оставляет разводов, – пояснил он.
– Danke, – поблагодарила я, протягивая руку за тряпкой и пузырьком нашатыря.
Но офицер только покачал головой и продолжал мыть окна, пока они не стали кристально чистыми, пока не начало казаться, что между комнатой, где мы заключили странное перемирие, и внешним миром, где ничего нельзя было принимать как должное, не осталось никаких преград.
Потом он посмотрел на меня.
– Повтори все, чему научилась.
Я молниеносно отбарабанила каждый шаг мытья окон, как будто от этого зависела моя жизнь, – наверное, так оно и было. Безукоризненно, на его родном языке. Когда я закончила, офицер смотрел на меня, как на диковинный музейный экспонат.
– Если бы я не видел тебя собственными глазами, никогда бы не сказал, что ты не völkisch. Ты говоришь как настоящая немка.
Я поблагодарила его, вспоминая дни, проведенные за разговорами с герром Бауэром, и мысленно сказала «спасибо» своему бывшему учителю, где бы он сейчас ни находился. Я потянулась за ведром, намереваясь закончить работу в других помещениях до того, как начальница над уборщицами придет за мной, но офицер покачал головой и поставил ведро на пол между нами.