Я встала на цыпочки и поцеловала его.
От него пахло сигаретами, волосы на затылке были влажными. Я прижалась к нему всем телом и поцеловала еще более страстно, как будто много лет только об этом и мечтала. Наверное, так оно и было. Только не с Ароном.
В конце концов Арон, должно быть, понял, что это не галлюцинация, потому что его руки обвили мою талию и он начал отвечать на мои поцелуи – сперва осторожно, потом неистово, как голодающий, которого подпустили к праздничному столу.
Я отстранилась, посмотрела Арону в глаза и расстегнула блузку. Распахнула ее. Смотреть было не на что. Ребра выдавались вперед больше, чем грудь.
Под глазами у меня были круги, волосы стали тусклыми и спутанными, но, по крайней мере, они остались длинными.
Я не сразу заметила выражение глаз Арона.
– Минка, ты что делаешь? – прошептал он.
Я смутилась и запахнула блузку. Наверное, я стала слишком уродливой даже для этого парня, которому когда-то нравилась.
– Если ты не понимаешь, значит, я плохо объяснила, – ответила я. – Прости за беспокойство…
Я повернулась и поспешила к двери, на ходу застегивая пуговицы, но Арон схватил меня за руку.
– Не уходи, – негромко попросил он. – Пожалуйста!
Когда он снова меня поцеловал, я подумала, что если бы у меня было время и, может быть, другая жизнь, то я бы в конце концов могла в него влюбиться.
Арон уложил меня на матрас, на котором спал прямо посреди однокомнатной квартиры. Не было необходимости спрашивать, почему именно сейчас, почему именно он. Я не хотела отвечать, а ему бы не понравился мой ответ. Он сел рядом и взял меня за руку.
– Ты уверена? – спросил Арон.
Когда я кивнула, он раздел меня и подождал, пока моя кожа высохнет от пота. Потом стянул майку, сбросил штаны и лег на меня.
Было больно, когда он двигался между моими ногами. Когда вошел в меня. Я не понимала, вокруг чего такая суета, почему поэты воспевают эти мгновения в стихах. Почему Пенелопа ждала Одиссея, почему рыцари рвались в бой, а рукояти мечей у них были обвязаны лентами, подаренными любимыми. Но потом поняла. Мое сердце, которое билось в груди, словно мотылек, забилось медленнее в такт его сердцу. Я чувствовала, как кровь в его венах течет в унисон с моей, словно постоянный припев песни. С ним я стала другой, превратилась из гадкого утенка в прекрасного лебедя. На минуту я стала девушкой чьей-то мечты. Смыслом продолжать жить.
После близости, когда я оделась, Арон настоял на том, чтобы проводить меня домой, как подобает настоящему кавалеру. Мы остановились у моей квартиры. Я знала, что отец дома, собирает вещи в чемодан, который разрешали взять с собой, и гадает, почему я задержалась. Арон наклонился и прямо на улице, на глазах у соседей, поцеловал меня. Он казался таким счастливым, и я подумала, что должна открыть ему хоть крупинку правды.
– Я хотела узнать, что это такое, – прошептала я.
«Возможно, это был мой первый и последний раз…»
– И?
Я посмотрела ему в глаза.
– Большое тебе спасибо.
Арон засмеялся.
– Как-то слишком официально. – Он театрально поклонился. – Пани Левина, я могу зайти за вами завтра?
Если я хоть немного его люблю, то должна ему не просто крупицу правды. Должна ложь в утешение.
Я сделала реверанс, выдавила из себя улыбку, как будто завтра буду здесь и смогу принять ухаживание.
– Разумеется, мой добрый господин, – ответила я.
Это был наш последний разговор.
Если бы вам пришлось сложить всю свою жизнь в один чемодан – не только необходимые вещи, такие, как, например, одежда, но и память о людях, которых вы потеряли, о девочке, которой были раньше, – что бы вы взяли? Последнюю мамину фотографию? Подарок на день рождения от лучшей подруги – закладку для книги, которую она вышила своими руками? Корешок билета в цирк шапито, который заезжал в ваш город два года назад, и вы с отцом, затаив дыхание, смотрели, как девушки, украшенные сверкающими камнями, летали по воздуху, а смельчак дрессировщик совал голову в пасть льва? Вы будете забирать все это с собой, чтобы на новом месте чувствовать себя как дома? Или потому, что должны помнить, откуда вы родом?
В конце концов я собрала все эти вещи, «Дневник потерянной девочки», пинетки Меира и Басину фату. И, конечно, свою повесть. Я уже исписала четыре тетради. Три засунула в чемодан, четвертую положила в ранец. В сапоги с золотыми монетами я спрятала христианские документы. Отец в последний раз открыл дверь квартиры, которая и нашей-то не была.
На улице стояло лето, но мы надели зимние пальто. Это говорило о том, что мы продолжали надеяться, несмотря на слухи. Или были просто глупы. Потому что продолжали верить, что у нас есть будущее.
Нас не стали сажать в вагоны. Наверное, нас было слишком много – похоже, сотни. Мы шли в колоннах, а рядом ехали верхом солдаты. Их автоматы блестели на солнце.
Отец двигался медленно. Он так и не пришел в себя после того, как увезли маму, утрата Меира и Баси тоже оставила свой след. Он не мог поддерживать разговор, вид у него был потерянный, мышцы атрофировались – он не шагал, а едва переставлял ноги. Он словно поблек на ярком солнце, и хотя еще можно было разглядеть в отце человека, каким он был раньше, теперь он скорее напоминал привидение.
Солдаты приказали нам идти быстро, и я боялась, что отец не будет успевать. Я сама была слаба, организм обезвожен, да и дорога, по которой мы шли, плыла перед глазами – но я была крепче, чем отец.
– Вокзал недалеко, – подбодрила я его. – Ты сможешь дойти, папа.
Я взяла его чемодан в свободную руку, чтобы ему хоть тяжести не пришлось нести.
Когда шедшая впереди меня девушка споткнулась и упала, я остановилась. Отец тоже встал. Началась давка – как будто волна ударилась о дамбу.
– Was ist los?[41] – спросил ближайший к нам солдат.
Он пнул девушку ногой, наклонился и поднял лежащую на обочине палку. Ударил ею девушку и приказал встать.
Когда она не послушалась, он намотал ее волосы на палку, потянул, рванул сильнее. Снова велел ей подняться, а когда она осталась лежать, принялся поворачивать палку, пока девушка не закричала, – ее волосы отрывались от головы, как кромка от платья.
Подошел второй солдат и выстрелил девушке в голову.
И неожиданно опять стало тихо.
Я закричала. Не смогла сдержаться. Мозги девушки, имени которой я даже не знала, брызнули мне на сапоги.
На моих глазах убивали десятки людей – я уже перестала пугаться. Те, кому стреляли в грудь, падали, словно камни, чисто и аккуратно. Те, кому выстрелили в голову, оставляли беспорядок: брызги серого вещества, пенистые розовые ткани… И теперь они оказались у меня на сапогах, застряли в швах… Я гадала, что это была за часть мозга. Которая отвечала за речь? За двигательную активность? За воспоминания о первом поцелуе? О домашнем любимце? Или о дне, когда она переехала в гетто?
Я почувствовала, как отец с силой, которую, как мне казалось, уже утратил, схватил меня за руку.
– Минуся, – прошептал он, – посмотри на меня. – Он дождался, пока я встретилась с ним взглядом и мое дыхание немного успокоилось. – Если ты умрешь, то от пули в сердце, а не в голову. Обещаю.
Я осознала, что это ужасная версия игры, в которую мы когда-то играли, планируя его похороны. Только на этот раз мы планировали мою смерть.
До самой посадки в поезд отец молчал. Наши чемоданы куда-то унесли, а нас самих загнали в товарные вагоны, словно скот. Отец сел на пол и обнял меня, как обнимал в детстве.
– Мы с тобой, – негромко сказал он, – откроем еще одну пекарню там, куда приедем. И люди будут приходить издалека, чтобы поесть нашего хлеба. Каждый день я буду печь для тебя булочку с корицей и шоколадом. И когда я достану ее из печки, пахнуть она будет божественно…
В вагоне стало тихо, все начали прислушиваться к папиным фантазиям.
– У меня можно отнять дом, – продолжал он, – деньги, жену и дочь. Можно отнять средства к существованию, пищу и… – он запнулся, – …внука. Но мечту у меня отнять нельзя.
Его слова, как паутина, затягивали всех. Раздался одобрительный ропот.
– А я мечтаю о том, – сказал сидящий напротив мужчина, – чтобы сделать с ними то, что они сделали с нами.
Нас напугал стук в деревянную стену вагона.
Мы, они…
Но не все евреи были жертвами. Староста Румковский сидел с супругой в тепленьком местечке и составлял списки руками, на которых осталась кровь моих родных. И не все немцы – убийцы. Например, герр Фассбиндер спас в ночь, когда увозили детей, столько людей.
Еще один резкий удар по вагону, на этот раз прямо у меня над головой.
– Бегите, – прошептали снаружи. – Если можете, бегите. Этот поезд идет в Освенцим.
Начался хаос.
Платформа, на которой нас высадили, напоминала людское море. Тела наши затекли, мы задыхались от жары и жадно хватали ртами свежий воздух. Все кричали, пытаясь разыскать родных, докричаться через шеренги солдат, которые стояли через каждый метр с направленными на нас автоматами. Мужчинам приказали идти в одну сторону, женщинам – в другую. Вдалеке виднелась длинная очередь из тех, кто приехал до нас. Я разглядела кирпичное здание с трубами.
Несколько мужчин в полосатых робах помогали нас рассортировать. Они напоминали одуванчики – когда-то яркие и живые, а сейчас высохшие и ожидающие, что их унесет одним дуновением ветра. Нам по-польски приказали оставить вещи на платформе. Я схватила какого-то мужчину за рукав.
– Это фабрика? – спросила я, указывая на здание с дымовыми трубами.
– Фабрика, – ответил он, обнажая желтые зубы. – Фабрика, где убивают людей.
В ту же секунду я вспомнила Герша, который рассказывал о том, что случилось с моей мамой. Тогда я решила, что он нас обманывает или сошел с ума.
Отец пошел налево с другими мужчинами.
– Папа! – крикнула я, бросаясь к нему.
Меня ударили прикладом в висок, да так, что искры посыпались из глаз. Когда я пришла в себя, папа уже шел по платформе в толпе мужчин. К моему удивлению, меня вела, почти тащила на себе женщина, с которой мы работали у герра Фассбиндера на фабрике. Я оглянулась, вытянула шею и увидела отца перед офицером в начале очереди. Тот стоял, приложив палец к губам, и оценивающе разглядывал каждого, кто к нему приближался.