Он протянул руку и забрал у меня блокнот.
Конечно, никакого биения сердца слышно не было. Одна пустота, осознание того, что мы никогда не будем такими, как прежде. Означало ли это, что он не чувствовал того, что чувствовала я, когда он двигался между моими…
Он внезапно запнулся и покраснел так же густо, как я.
– Лучше это прочесть про себя, – сказал гауптшарфюрер.
Он целовал меня, как будто был отравлен, а я была противоядием. Наверное, так оно и было. Он укусил меня за губу, снова пошла кровь. Когда он прильнул к ране, я выгнулась дугой в его объятиях, представляя, что он пьет из меня.
После я лежала, разметав руки у него на груди, как будто мерила пустоту внутри.
– Я готов все отдать, чтобы вернуть назад свое сердце, – сказал Александр. – Чтобы я мог подарить его тебе.
– Ты и так само совершенство.
Он зарылся лицом мне в изгиб шеи.
– Аня, я далек от совершенства, – возразил он.
В этом кроется магия мгновений перед интимной близостью: мир состоит из вздохов, кожа толще кирпича, крепче стали. Есть только ты и он, и вы так невероятно близки, что между вами ничто не может вклиниться. Ни враги, ни друзья. На этих обетованных небесах, в этом священном месте и времени я могу даже задать вопрос, ответ на который боюсь услышать.
– Каким был твой первый раз? – прошептала я.
Александр не стал делать вид, что не понял вопроса. Повернулся на бок, прижался своим телом к моему, чтобы не смотреть в глаза во время повествования.
– Казалось, что я много месяцев бродил по пустыне и умер бы, если бы не испил. Но вода жажды не утоляла. Я мог бы выпить озеро, но не напиться. Я жаждал того, запах чего, пьянящий, как коньяк, улавливал через кожу. – Он запнулся. – Я пытался бороться с жаждой. Но к тому времени я был уже так голоден, так слаб, что едва стоял на ногах. Я дополз до сарая, вновь призывая смерть… Она несла корзинку, чтобы покормить цыплят, насыпать им в курятник еду. Я увидел ее, прячась под балками. Слетел вниз, как архангел, заглушил ее крик своим капюшоном, затянул на сеновал, где до этого прятался. Она молила сохранить ей жизнь. Но моя жизнь была гораздо важнее. Я разорвал ей горло. Испил до дна, прожевал кости, отодрал плоть, пока не осталось ничего, чем можно было утолить голод. Я был отвратителен и поверить не мог, в кого я превратился. Я попытался отчиститься, но мои руки были испачканы в ее крови. Засунул палец в рот, но вырвать не смог. С другой стороны, впервые за долгое время я не чувствовал голода и наконец-то смог заснуть. На следующее утро, когда родители пришли искать свою дочь, начали звать по имени, я проснулся. Рядом со мной лежало то, что от нее осталось: ее голова с густой светлой косой. Рот мой округлился в немом крике. Эти мраморные глаза, которые смотрели сейчас на чудовище, в которое я превратился… Я сел рядом с ней и заплакал.
Гауптшарфюрер удивленно взглянул на меня.
– Донестр? – уточнил он.
Я кивнула, довольная тем, что он уловил сравнение с чудовищем, о котором сам рассказывал.
– Второй раз это была проститутка, которая остановилась в переулке подтянуть чулки. Было легче, или я сам себя в этом убедил, поскольку в противном случае мне пришлось бы признать, что все сделанное мною раньше – неправильно. Третий раз – мой первый мужчина, банкир, который запирал контору в конце дня. Однажды была девочка-подросток, которая просто оказалась не в том месте не в то время. И светский гуляка, чей плач я услышал на балконе. После этого мне стало наплевать, кем они были. Имело значение только одно: они подвернулись именно в тот момент, когда были мне нужны. – Александр прикрыл глаза. – Оказалось, чем дольше повторяешь одно и то же действие – и не важно, сколько раз отрепетированное, – тем больше оправданий ему мысленно находишь.
Я повернулась к Александру лицом.
– Откуда ты знаешь, что однажды не убьешь меня?
Он замер в нерешительности.
– Никто этого не знает.
Пока это было все. Я прекратила писать на этом месте, чтобы пару часиков поспать перед перекличкой. Гауптшарфюрер положил блокнот на разделяющий нас письменный стол. Его щеки продолжали гореть.
– Что ж… – протянул он.
Я не могла смотреть ему в глаза. Здесь меня раздевали перед чужими людьми, раздевали во дворе перед тем, как… И все-таки еще никогда я не чувствовала себя настолько обнаженной.
– Очень интересно, что все это изображено так натурально… Особый колорит истории придает разговор с Александром… И другие… деяния. – Он наклонил голову к плечу. – Удивительно думать, что жестокость – такое же интимное чувство, как и любовь.
Он очень удивил меня этими словами. Не могу сказать, что я написала это намеренно, но разве это неправда? И в тех, и в других отношениях всегда есть только два человека: тот, кто берет, и тот, кто жертвует. Я вспомнила о часах, проведенных в гимназии, когда мы анализировали наследие великого писателя: «Но что Томас Манн хотел сказать своей книгой? Возможно, ничего. Может быть, он просто захотел написать историю, которую никто не смог бы отложить в сторону».
– Я так понимаю, у тебя был кавалер…
Слова гауптшарфюрера испугали меня. Язык не поворачивался ответить, и я только отрицательно покачала головой.
– В таком случае эта глава еще более впечатляет, – сказал он. – Только есть неточности.
Мой взгляд метнулся к его лицу. Но гауптшарфюрер неожиданно встал, как обычно поступал после обеда, оставляя мне объедки, пока будет патрулировать «Канаду».
– Не… в самом описании процесса, – равнодушным голосом продолжил он, застегивая шинель. – В последней части. Когда Александр говорит, что во второй раз убивать легче. – Гауптшарфюрер отвернулся, надел фуражку. – Легче не становится.
Исчезла моя печатная машинка.
Я застыла на месте, гадая, что же сделала неправильно.
Дара предупреждала, что не стоит привыкать к такому обращению, а я в ответ лишь пожимала плечами. Другие женщины хихикали и бросали колкости по поводу странной дружбы, которая возникла у меня с гауптшарфюрером. Но я от них отмахивалась. Разве не наплевать, что думают люди, когда я знаю правду? Как ни бредово это звучит, но я убедила себя, что буду жить, пока продолжаю писать свою историю. Однако даже у Шахерезады после тысяча первой ночи истории иссякли. Но к тому моменту султан, который каждое утро откладывал ее казнь, чтобы она рассказала конец истории следующим вечером, стал мудрее и добрее, почерпнув уроки из ее повествований.
Он сделал ее своей женой.
Я хотела одного: чтобы войска союзников явились раньше, чем у меня иссякнут сюжетные ходы.
– Больше ты здесь не работаешь, – спокойно заявил гауптшарфюрер. – Немедленно отправляйся в больницу.
Я побледнела. Больница – «приемная» перед газовой камерой. Всем об этом известно, поэтому, как ни больна была узница, она не хотела попадать в больницу.
– Я здорова, – возразила я.
Он бросил на меня взгляд.
– Это не обсуждается.
Я мысленно прокрутила все сделанное вчера: заполненные формуляры, принятые сообщения. Я не понимала, где допустила ошибку. Полчаса, как обычно, мы обсуждали мою книгу. Гауптшарфюрер даже разоткровенничался по поводу своей недолгой учебы в университете и вспомнил о том, как получил награду за свое стихотворение.
– Герр гауптшарфюрер! – взмолилась я. – Прошу вас, дайте мне еще один шанс. Где бы я ни ошиблась, все можно исправить…
Он взглянул на открытую дверь и жестом велел молодому офицеру войти, чтобы вывести меня из кабинета.
Я почти не помню, как пришла в блок 30. Мой номер внесла в список узница-еврейка, сидевшая за конторкой. Меня привели в маленькую, переполненную палату. Больные лежали чуть ли не друг на друге на циновках в грязных от кровавого поноса и рвоты рубищах. У некоторых были длинные шрамы от наложенных наспех швов. По телам тех, кто был настолько слаб, что не мог пошевелиться, бегали крысы. Еще одна узница, которая, должно быть, работала здесь, принесла тюк с льняными бинтами, и вместе с медсестрой они начали менять повязки. Я пыталась привлечь ее внимание, но она избегала смотреть на меня.
Наверное, от страха, что ее, как и меня, тоже можно заменить.
У моей ближайшей соседки не было глаза.
– Так пить хочется, – снова и снова повторяла она на идише и цеплялась за мою руку.
У меня измерили и записали температуру.
– Я хочу встретиться с врачом! – воскликнула я, и мой голос перекрыл стоны остальных. – Я здорова!
Я скажу врачу, что здорова. Что могу вернуться к работе, к любой работе. Больше всего я боялась оставаться здесь, рядом с узницами, напоминавшими сломанных кукол.
Какая-то женщина рывком отодвинула костлявое тело одноглазой девушки и опустилась на циновку рядом со мной.
– Заткнись! – прошипела она. – Ты что, идиотка?
– Нет, но я должна сказать…
– Если будешь кричать, что здорова, кто-нибудь из врачей услышит.
Эта женщина явно не в себе. Разве я не этого добиваюсь?
– Им нужны здоровые узницы, – продолжала она.
Я покачала головой, совершенно сбитая с толку.
– Я оказалась здесь из-за сыпи на ноге. Врач осмотрел меня и сказал, что в остальном я здорова. – Она подняла платье, чтобы я смогла увидеть блестящие красные ожоги у нее на животе. – Смотри, он сделал это рентгеном.
Вздрогнув, я начала осознавать. Мне придется сказаться больной – по крайней мере настолько, чтобы не привлекать внимания врачей. Но не настолько больной, чтобы меня забрали надзиратели.
Казалось, невозможно балансировать по такому туго натянутому канату.
– Сегодня из Ораниенбурга приезжает какая-то шишка, – продолжала она, – ходят такие слухи… Подумай сама, стоит ли привлекать к себе внимание. Они хотят хорошо выглядеть перед начальством – если ты понимаешь, что я имею в виду.
Я понимала. Это означает, что им нужны козлы отпущения.