Вам может показаться, что человек меняется, когда становится свидетелем чего-то подобного, однако это не так. В газетах я прочла, что история повторяется в Камбодже. В Руанде. В Судане.
Правда страшнее вымысла. Некоторые выжившие хотят говорить только о том, что произошло. Они ходят в школы и музеи, храмы, проводят беседы. Они видят в этом смысл. Я слышала, как они говорят, что чувствуют ответственность, возможно, это даже смысл их жизни.
Мой муж – твой дедушка – говорил: «Минка, ты писательница. Представь, какую бы книгу ты написала!»
Но именно потому, что я писательница, я не могу этого сделать.
Оружие, которым владеет автор, – несовершенно. Есть слова, которые кажутся бесформенными и затасканными. Например, любовь. Я могу написать тысячу раз «любовь», и для разных читателей оно будет иметь тысячи значений.
Зачем пытаться перенести на бумагу слишком сложные, слишком всеобъемлющие, слишком подавляющие эмоции, ограниченные набором букв?
«Любовь» не единственное, что невозможно выразить словами.
«Ненависть» тоже.
«Война».
И «надежда». Да, надежда.
Понимаешь теперь, почему я не рассказывала свою историю?
Если пережил подобное, то знаешь, что нет слов, которыми можно хотя бы близко описать пережитое.
Если нет, то никогда не поймешь.
Часть III
Как чудесно, что никому ни секунды не нужно ждать, чтобы начать делать мир лучше.
Он оказался быстрее меня и сильнее. Когда в конце концов он поймал меня, то зажал рукой рот, чтобы я не могла кричать, и потащил в заброшенный сарай, где швырнул меня на пыльную постель из соломы. Я подняла на него взгляд, гадая, кто же он такой, почему я сразу этого не разглядела.
– Ты и меня убьешь? – с вызовом спросила я.
– Нет, – негромко ответил Алекс. – Я делаю все возможное, чтобы спасти тебя.
Он просунул руку через выбитое окно сарая, взял горсть снега и вымыл им руки, потом вытерся насухо клочком рубашки.
На его плечах, груди, спине нетрудно было разглядеть свежие раны. Но был еще десяток других – узких порезов на внутреннем предплечье, на запястьях, на ладонях.
– После того как он напал на тебя, я стал это делать, – сказал Алекс. – Когда пек хлеб.
– Не понимаю…
В лунном свете шрамы на его руках казались серебристой лесенкой.
– Я не выбирал, кем стать, – сдержанно ответил он. – Я пытаюсь держать Казимира взаперти. Кормлю его сырым мясом, но он всегда голоден. Я делаю все, что могу, чтобы не допустить победы его естества. Я пытаюсь и свое держать в узде. И чаще всего мне это удается. Но однажды он сбежал, пока я пытался найти ему еду. Я выследил его в лесу. Он охотился за твоим отцом, который рубил дрова для печи. Но у того было преимущество – топор. Когда я подбежал и попытался оттащить Казимира, у твоего отца появился шанс нанести ответный удар. Он попал Казимиру по ноге, и тогда я вырвал у него топор. Не знаю, то ли из-за запаха крови, то ли адреналин в моих венах… – Алекс отвернулся. – Не знаю, почему это произошло, почему я не смог сдержаться. Он все-таки мой брат. Это мое единственное оправдание. – Алекс взъерошил волосы, и они стали напоминать петушиный гребень. – Я знал, если такое случится снова, хотя бы один раз – это переполнит чашу. Мне следовало найти способ защитить остальных, на всякий случай. Потому я и попросился к тебе на службу.
Я посмотрела на его шрамы, вспомнила о булочках, которые он каждый день пек для меня и просил съедать до крошки. Подумала о багетах, которые продала на этой неделе, о покупателях, которые говорили, что вкус хлеба – нечто божественное. Вспомнила старика Сэма, который рассказывал: единственный способ защититься от упыря – глотнуть его крови. Вспомнила о розоватом оттенке теста и поняла, о чем говорит Алекс.
Он в буквальном смысле отдавал свою кровь, чтобы спасти нас от себя самого.
Сейдж
Моя бабушка два раза победила смерть. Задолго до того, как я узнала, что она имеет какое-то отношение к холокосту, она победила рак.
Я была еще крошкой, года три-четыре. Мои сестры днем ходили в школу, и мама каждый день водила меня к бабуле, когда дедушка уходил на работу, чтобы не оставлять ее одну во время реабилитации после болезни. Бабушке удалили грудь. Восстанавливаясь после операции, она лежала на диване, я смотрела «Улицу Сезам» или рисовала за кофейным столиком прямо перед ней, а мама убирала, мыла посуду и готовила еду. Каждый час бабушка выполняла упражнение, которое заключалось в том, что она медленно передвигала пальцы вверх по стене, тянулась как можно выше – чтобы восстановить поврежденные после операции мышцы.
Каждое утро, когда мы приходили, мама помогала бабушке принять душ. Она закрывала дверь, расстегивала «молнию» на бабушкином халате, а потом оставляла бабушку ополаскиваться под горячей струей душа. Через пятнадцать минут она негромко стучала и заходила в душ, потом они выходили: от бабули пахло тальком, одета она была в свежий халат, волосы на затылке мокрые, но все тело почему-то оставалось сухим.
Однажды мама, отведя бабулю в душ, отправилась со стопкой сложенного белья наверх.
– Сейдж, – сказала она мне, – сиди здесь, пока я не вернусь.
Я даже не оторвала глаз от экрана: там появился Оскар Ворчун, а я боялась Оскара. Если я отвернусь, он может воспользоваться этим и незаметно выскользнуть из своего мусорного бака.
Но как только мама скрылась с глаз и Оскар перестал мелькать на экране, я побрела к ванной. Дверь не закрывалась на задвижку, чтобы мама могла в любой момент войти. Я сделала щелочку и тут же почувствовала, как от окружившего меня пара начали виться волосы.
Сперва я ничего не увидела – казалось, я вошла в облако. Но потом, присмотревшись, по ту сторону прозрачной душевой перегородки я увидела сидящую на пластиковом табурете бабушку. Воду она выключила, но на голове у нее оставалась шапочка для душа, в которой она напоминала гриб из мультфильма – красный в белых пятнышках. У нее на коленях лежало полотенце. Здоровой рукой она посыпала тело тальком.
Я никогда не видела бабушку голой. Кстати, маму я тоже голой не видела. Поэтому вытаращила глаза – слишком отличались наши тела.
Во-первых, кожа на коленях, локтях, животе бабушки была морщинистой и как будто лишней. И снежно-белые ноги, словно она никогда не ходила по улице в шортах. Наверное, так оно и было.
Номер на ее предплечье был похож на штрих-код, который сканирует кассир в бакалее, когда мы покупаем продукты.
И конечно, шрам на месте левой груди, красный и воспаленный – словно сморщенная плоть покрывала голую стену.
Тут бабушка заметила меня. Правой рукой она открыла дверь, и я едва не задохнулась от запаха талька.
– Сейджель, подойди ближе, – велела она. – От тебя я не хочу ничего скрывать.
Я сделала шаг вперед, но остановилась, потому что шрамы у бабушки на теле были даже страшнее, чем Оскар.
– Ты заметила, что мы с тобой чем-то отличаемся, – сказала бабушка.
Я кивнула. В том возрасте я не нашла слов, чтобы объяснить, чего не увидела, но я понимала – что-то не так. Ткнула в шрам.
– Нет сиси, – заявила я.
Бабушка улыбнулась, и я тут же перестала замечать шрам, а узнала свою бабулю.
– Нет, – подтвердила она. – Но посмотри, сколько меня еще осталось.
Я жду в бабушкиной спальне, пока Дейзи стелет ей постель. Сиделка легко взбивает подушки, так, как любит бабушка, подтыкает одеяло, прежде чем уйти на ночь. Я присаживаюсь на край кровати, беру бабушку за руку. Рука прохладная и сухая. Не знаю, что сказать. Не знаю, что еще тут можно добавить.
Кожу у меня на лице покалывает, как будто наши шрамы могут узнать друг друга, даже несмотря на то, что шрамы, которые бабушка сегодня обнажила, глазу не заметны. Я хочу поблагодарить ее за рассказ. За то, что она выжила, потому что без нее и меня бы не было, некому было бы слушать. Но, как она заметила, словами некоторые чувства не описать, как ни старайся.
Свободной рукой бабушка хватается за край простыни и подтягивает ее к подбородку.
– Когда война закончилась, – говорит она, – приходилось к этому привыкать. К комфорту. Я слишком долго не могла спать на матрасе. Брала одеяло и спала на полу. – Она смотрит на меня, и на секунду я вижу перед собой девочку, которой она когда-то была. – Мне помог очнуться твой дедушка. «Минка, – сказал он, – я тебя люблю, но на земле спать не буду».
Я помнила, что дедушка говорил негромко и любил книги. На его пальцах всегда были пятна от чернил, которыми он в своем антикварном книжном магазине выписывал квитанции.
– Вы познакомились в Швеции, – говорю я. Именно так нам всем рассказывали.
Она кивает.
– Выздоровев после тифа, я уехала в Швецию. Бывшие узники могли свободно и бесплатно передвигаться по Европе. Я с другими женщинами отправилась в меблированные комнаты в Стокгольме и каждый день завтракала в ресторане просто потому, что могла себе это позволить. А он был в увольнительной. Сказал, что никогда в жизни не видел, чтобы девушка ела столько блинов. – На ее лице появились лучики улыбки. – Он каждый день приходил в этот ресторан и садился рядом, пока я не согласилась вместе поужинать.
– Ты сразила его наповал.
Бабушка смеется.
– Вряд ли. Я была кожа да кости. Ни груди, ни округлостей – ничего. Ежик волос длиной в три сантиметра – после того, как вывели вшей, о лучшей прическе я и не мечтала, – признается она. – На первом свидании я спросила, что он во мне разглядел. И он ответил: «Свое будущее».
Неожиданно я вспоминаю, как гуляла по городу с сестрой и бабушкой. Я как раз читала книгу и не желала бесцельно слоняться по улицам, но мама настояла, чтобы мы пошли втроем, вот мы и тащились черепашьим шагом рядом с бабушкой. «Зачем ходить по грязи, – сказала она тогда, – если можно прогуляться по такому прекрасному тротуару?» Я решила, что она слишком осторожна и боится машин, хотя по этой улице они никогда не ездили. Сейчас я осознаю: она не понимала, почему мы не ходим по тротуарам просто потому, что