– И на это уходят деньги налогоплательщиков, мои десять долларов…
– Ладно-ладно, почитаю тогда «Ю-Эс Уикли».
Я смеюсь.
– Я серьезно.
– Позвони бабушке, спроси, готова ли она к нашему визиту. А потом, если действительно хочешь сделать что-нибудь полезное, навести Джозефа Вебера.
Я чувствую, как сжимается горло.
– Одна?
– А разве раньше ты навещала его в компании?
– Нет, но…
– Сейдж, чтобы выстроить дело, понадобится время. А значит, Джозеф должен верить, что ты продолжаешь размышлять над его просьбой. Если бы я не приехал, ты бы пошла к нему?
– Возможно, – признаюсь я. – Но это было до того… – Голос мой обрывается.
– До того, как ты узнала, что он нацист? Или до того, как поняла, что на самом деле это означает? – Сейчас он говорит серьезно, без всяких шуток. – Именно поэтому ты должна продолжать притворяться. Потому что знаешь, что на кону.
– А что мне ему говорить? – спрашиваю я.
– Ничего, – советует Лео. – Пусть говорит Джозеф Вебер. Посмотрим, не упомянет ли он какую-нибудь деталь, которая совпадает с рассказом твоей бабушки. Или о которой мы могли бы у нее спросить.
И лишь повесив трубку, уже стоя под струями горячей воды в душе, я понимаю, что у меня нет машины. Она до сих пор в ремонте – ждет, пока ее починят после аварии, – а до дома Джозефа пешком далековато. Я вытерлась полотенцем, высушила волосы, надела шорты и футболку, хотя готова побиться о заклад, что Лео опять будет в костюме, когда появится у меня на пороге. Но если, по его собственным словам, внешний вид – это часть игры, я должна надеть то, что обычно надеваю, когда иду к Джозефу.
В гараже я нахожу велосипед, на который в последний раз садилась, когда училась в колледже. Шины спущены, но я «откапываю» ручной насос, чтобы немного их подкачать. Потом быстро взбиваю тесто и пеку кексы, посыпанные крошкой из песочного теста. Еще горячими заворачиваю их в фольгу, аккуратно укладываю в рюкзак, сажусь на велосипед и еду к дому Джозефа.
Когда я взбираюсь на холмы Новой Англии, сердце бешено колотится, а я размышляю над тем, что рассказала вчера бабушка. Вспоминаю историю детства Джозефа. Эти истории – два скорых поезда, мчащихся навстречу друг другу. Столкновение неизбежно. Я не в силах их остановить, да и помешать этому не могу.
К дому Джозефа я подъезжаю вся в поту и тяжело дыша. Он видит меня и обеспокоенно хмурится.
– С вами все в порядке?
Провокационный вопрос.
– Я приехала на велосипеде. Машина в ремонте.
– Что ж, – говорит он, – я рад вас видеть.
Надо было остаться дома!
Но я гляжу на морщины Джозефа, и они разглаживаются прямо на глазах – и вот передо мной решительный подбородок начальника лагеря, который воровал, лгал, убивал. Я понимаю, что, по иронии судьбы, он получил то, на что надеялся: я верю в его историю. Верю настолько, что не могу стоять – меня вот-вот стошнит.
Ева выскакивает из дома и танцует у моих ног.
– Я кое-что вам принесла, – говорю я.
Лезу в рюкзак и достаю пакет со свежеиспеченными кексами.
– Мне кажется, наша дружба плохо отражается на моей талии, – говорит Джозеф.
Он приглашает меня в дом. Я занимаю свое обычное место за шахматной доской. Джозеф возвращается с кофе для нас двоих.
– Положа руку на сердце, не думал, что вы вернетесь, – говорит он. – То, что я рассказал вам в прошлый раз… слишком сложно понять.
«Даже представить себе не можете насколько!» – думаю я.
– Многие слышат слово «Освенцим» и тут же думают, что ты чудовище.
При этих словах я вспоминаю бабушкиного упыря.
– Я решила, что именно этого вы от меня и добиваетесь.
Джозеф морщится.
– Я хотел, чтобы вы ненавидели меня настолько, что готовы были бы убить. Но я не предполагал, чего это будет мне стоить.
– Вы называли лагерь «Всемирная задница»…
Джозеф прерывисто вздыхает.
– Мой ход, да?
Он подается вперед и забирает мою пешку конем. Он двигается осторожно, медленно. Древний старик. Безобидный. Я вспоминаю, как бабушка рассказывала, что у него дрожала рука, и смотрю, как он убирает мою пешку с деревянной шахматной доски, но все движения настолько прерывистые, что сложно сказать, есть ли у него хроническая травма.
Джозеф ждет, пока я вновь сосредоточусь на доске, и продолжает:
– Несмотря на сегодняшнюю репутацию Освенцима, я считал, что мне со службой повезло. Мне не грозила смерть от русской пули. В лагере был небольшой городок, куда мы ходили обедать, даже посещали концерты. Когда мы так отдыхали, можно было подумать, что никакой войны нет.
– Мы?
– С моим братом, который работал в Четвертой группе – администрации. Он был бухгалтером, я занимал более высокую должность. – Джозеф смел крошки с салфетки на тарелку. – Он подчинялся мне.
Я коснулась слона-дракона, Джозеф издал низкий горловой звук.
– Нет? – спросила я.
Он покачал головой. Тогда я положила руку на широкую спину кентавра – единственный ход, который у меня оставался.
– Значит, вы возглавляли администрацию?
– Нет. Я служил в Третьей группе. Был лагерфюрером СС.
– Вы были главным начальником фабрики смерти, – прямо заявляю я.
– Не главным, – поправил Джозеф. – Но среди высшего командования. Кроме того, я понятия не имел, что происходит в лагерях, пока не попал туда в сорок третьем году.
– И вы думаете, я в это поверю?
– Я рассказываю только то, что знаю. Моя работа не была связана с газовыми камерами. Я надзирал за живыми узницами.
– Вам приходилось их отбирать?
– Нет. Я присутствовал при прибытии составов, но отбирать – это была обязанность врачей. Я в основном прогуливался неподалеку. Наблюдал со стороны. Просто присутствовал.
– Надзиратель… – произношу я, и от этого слова во рту становится горько. – Смотритель за непокорными.
– Вот именно!
– Я думала, вас ранило на фронте.
– Меня ранило, но не так сильно, чтобы я не мог справляться со своими обязанностями.
– Значит, вы занимались узницами?
– Этим занимались мои подчиненные, SS-Aufseherin. Дважды в день они присутствовали на перекличке.
Вместо того чтобы передвинуть ладью, я тянусь за белой королевой – изысканно вырезанной русалкой. Я достаточно хорошо разбиралась в шахматах, чтобы понимать: я бросаю вызов судьбе, в последнюю очередь стоит жертвовать столь ценной фигурой.
Я ставлю русалку на пустую клетку, прекрасно понимая, что она стоит на пути у коня Джозефа.
Он поднимает голову.
– Вы же этого не хотите.
Я встречаюсь с ним взглядом.
– Буду учиться на собственных ошибках.
Джозеф, как и ожидалось, берет мою королеву.
– Что вы делали, – спрашиваю я, – в Освенциме?
– Я уже вам рассказал.
– Нет, – отвечаю я, – вы рассказали, чего не делали.
Ева устраивается у ног хозяина.
– Вам не обязательно это слушать.
Я не свожу с него взгляда.
– Наказывал тех, кто не мог выполнять свою работу.
– Потому что умирал от голода.
– Не я создал систему, – отвечает Джозеф.
– Но и не сделали ничего, чтобы ее остановить, – возражаю я.
– Что вы хотите от меня услышать? Что я сожалею?
– А как я могу вас простить, если вы не раскаиваетесь? – Я ловлю себя на том, что кричу. – Я не могу этого сделать, Джозеф. Найдите кого-то другого.
Джозеф бьет кулаком по столу, шахматы подпрыгивают вверх.
– Я убивал их. Да. Вы это хотели услышать? Вот этими руками убивал! Довольны? Это вам нужно было знать? Я убийца и за это должен умереть.
Я глубоко вздыхаю. Лео будет злиться, но кто, как не он, поймет, что я чувствовала, слушая, что офицеры ходили в бары и на концерты, когда моя бабушка лизала пол, на который пролился суп.
– Вы не заслуживаете смерти, – сквозь зубы говорю я. – Только не тогда, когда вы этого хотите, поскольку сами такой роскоши другим людям не дарили. Надеюсь, вы будете умирать медленно и мучительно. Нет, на самом деле я надеюсь, что вы будете жить вечно, чтобы ваши поступки съедали вас изнутри еще очень, очень долго.
Я ставлю своего слона на клетку, которую больше не защищает конь Джозефа.
– Шах и мат.
Встаю и ухожу.
На улице я сажусь на велосипед, оборачиваюсь и вижу его в дверях.
– Сейдж, пожалуйста, не надо…
– Сколько раз вы слышали такие мольбы, Джозеф? – спрашиваю я. – И сколько раз к ним прислушались?
Только увидев Рокко за кофемашиной, я понимаю, как сильно соскучилась по работе в «Хлебе нашем насущном».
– Смею ли верить глазам? Кошка вернулась домой. Станет ли булочки печь?
Он выходит из-за стойки, обнимает меня и, не спрашивая, начинает готовить соевый латте с корицей.
Я еще не видела, чтобы в булочной было так многолюдно. С другой стороны, в это время дня я обычно отправлялась домой, чтобы лечь спать. Тут сидят мамочки в спортивных костюмах, молодые люди, что-то яростно печатающие на ноутбуках, группка дам в красных шляпках, которые делят один шоколадный круассан. Я заглядываю за стойку, в корзины, наполненные искусно испеченными багетами, маслянистыми бриошами, хлебом на манке. Неужели такую популярность булочной принес пекарь, занявший мое место?
Рокко, прочитав мои мысли, кивает на пластмассовую табличку «Дом хлеба с Иисусом».
– Толпы стремятся сюда. Лик место святое влечет. Или возможность пожрать, – произносит он. – Богу мольбу возношу. Если вернешься сюда, Мэри охватит экстаз.
Я смеюсь.
– Я тоже по тебе соскучилась, Рокко. И где же эта благословенная женщина?
– В храм возвратилась в слезах. Да, удобренья «Миракл» вряд ли упали с небес.
Я наливаю себе латте в пластиковый стаканчик и через кухню иду в храм. В кухне идеальная чистота. Контейнеры начищены, ферменты аккуратно выстроены в бутылочках по датам, бочонки с зерном и мукой подписаны и расставлены по алфавиту. Деревянная поверхность, на которой я формую тесто, вымыта. В углу, напоминающий спящего дракона, отдыхает миксер. Чем бы Кларк здесь ни занимался, управляется он хорошо.