Сейдж встает.
– Лео, – сухо говорит она, – выйди отсюда немедленно!
– Подожди, подожди.
Минка делает знак, чтобы я подошел, и протягивает руку к фотографиям.
Тарелка с булочкой стоит у нее на коленях. В руках она держит подборку снимков. Проводит по каждому пальцами, как будто имена мужчин написаны шрифтом Брайля. Медленно подносит палец к фотографии Райнера Хартманна. Дважды стучит по его лицу.
– Это он.
– Кто?
Она поднимает голову.
– Я же вам говорила. Мы не знали эсэсовцев по именам.
– Но лицо вы узнали?
– Я бы узнала его где угодно, – отвечает Минка. – Я бы никогда не забыла человека, который убил мою лучшую подругу.
Мы обедаем у Минки сэндвичами с тунцом. Я рассказываю, как дед учил меня играть в бридж и как плохо у меня получалось.
– Мы проиграли вчистую, – говорю я. – Поэтому, когда мы ушли, я спросил у дедушки, как должен был сдавать ему карты. Он ответил: «Так, как будто это делает кто-то другой».
Минка смеется.
– Однажды вы приедете, Лео, и мы сыграем в бридж. Я научу вас всем тонкостям игры.
– Договорились, – обещаю я. Вытираю рот салфеткой. – И спасибо за… за все. Но нам с Сейдж, по всей видимости, уже пора.
Она обнимает бабушку на прощание. Минка чуть крепче, чем обычно, прижимает внучку к себе – так, я видел, поступают все, пережившие ужасы войны. Как будто они боятся потерять то хорошее, что есть в их жизни.
Я пожимаю ее прохладные и хрупкие, как опавшие листья, руки.
– То, что вы сделали сегодня… Я даже не могу выразить вам свою признательность. Но…
– Но это еще не конец, – договаривает за меня Минка. – Вы хотите, чтобы я явилась в суд и снова прошла эту процедуру.
– Если вы готовы, то да, – признаюсь я. – В прошлом свидетельские показания выживших узников были невероятно важны. А ваши показания – это не просто опознание. Вы собственными глазами видели, как он совершил убийство.
– Мне придется с ним встречаться?
Я замолкаю в нерешительности.
– Если не хотите, мы можем записать ваши показания на видео.
Минка смотрит на меня.
– Кто будет присутствовать?
– Я. Историк из моего отдела. Оператор. Адвокат со стороны защиты. И, если пожелаете, Сейдж.
Она кивает.
– Это я смогу сделать. Но если мне придется с ним встречаться… не думаю… – Ее голос обрывается.
Я киваю, уважая ее решение. Поддавшись порыву, на прощание целую Минку в щеку.
– Вы настоящее чудо!
В машине Сейдж набрасывается на меня.
– Ну? Что дальше? Ты получил то, что хотел, так ведь?
– Даже больше, чем необходимо. Твоя бабушка – золотая жила. Одно дело – опознать преступника и указать на лагерфюрера. Она сделала больше: рассказала нам подробности из досье этого эсэсовца, о которых никто, за исключением моего отдела, не знал.
Сейдж качает головой.
– Не понимаю.
– Это может показаться нелепым, но в концлагерях запрещалось убивать заключенных, не совершивших ничего недозволенного. На немцев, нарушавших правила, накладывались письменные административные взыскания. Одно дело – застрелить узника, у которого не было сил подняться, но убить узника без всякой на то причины означало убить рабочего, а нацистам нужны были рабочие руки. Само собой разумеется, начальству было совершенно плевать на узников, оно только шлепало провинившегося офицера по рукам, но время от времени в личных делах эсэсовцев встречаются упоминания об этой дисциплинарной процедуре. – Я смотрю на Сейдж. – В деле Райнера Хартманна целый абзац посвящен тому, что он предстал перед комиссией за несанкционированное убийство заключенной.
– Дары? – спросила Сейдж.
Я киваю.
– Вкупе с показаниями твоей бабушки это неопровержимая улика, что человек, которого она опознала, и человек, который утверждает, что он Райнер Хартманн, – одно и то же лицо.
– Почему ты не рассказал мне о том, что это было в личном деле?
– Потому что у тебя нет специального допуска, – отвечаю я. – И потому, что не хотел рисковать, не хотел, чтобы ты каким-то образом повлияла на показания бабушки.
Сейдж откидывается на спинку сиденья.
– Значит, он говорил правду. Джозеф… Райнер… Как его ни называй.
– Похоже на то.
Я вижу, как на лице у Сейдж отражается буря эмоций, когда она пытается примерить образ Джозефа Вебера на Райнера Хартманна. Почему-то, когда получаешь подтверждение своим догадкам, все воспринимается иначе. И Сейдж тоже борется, не хочет предавать человека, которого считала своим другом.
– Ты правильно поступила, – уверяю я, – что обратилась ко мне. То, чего он у тебя просит, – не справедливость. Справедливость – вот она где!
Она даже не смотрит на меня.
– Ты его сразу арестуешь?
– Нет. Я еду домой.
Сейдж тут же вскидывает голову.
– Прямо сейчас?
Я киваю.
– Нужно еще многое сделать, прежде чем двигаться дальше.
Я не хочу уезжать. Если честно, я бы хотел пригласить Сейдж на ужин. Хотел бы посмотреть, как она печет что-то на скорую руку. Я просто хочу смотреть на нее. Точка.
– Значит, ты едешь в аэропорт? – уточняет Сейдж.
Неужели она расстроилась, когда услышала о моем отъезде?
Что-то я не врубаюсь в ситуацию… У нее есть парень. Так уж получилось, что он женат, но главное, что Сейдж сейчас не ищет новых отношений.
– Да, – отвечаю я. – Сейчас позвоню секретарше. Вероятно, есть какой-нибудь рейс в округ Колумбия в районе обеда.
«Попроси меня остаться», – мысленно умоляю я.
Мы встречаемся взглядами.
– Раз тебе пора, наверное, нужно завести машину.
Я вспыхиваю от смущения. Затянувшаяся пауза возникла не из-за невысказанных слов, просто двигатель не завели.
Неожиданно у Сейдж звонит телефон. Она хмурится, ерзает на сиденье, чтобы достать трубку из кармана шорт.
– Да, это Сейдж Зингер. – Ее глаза округляются. – Как он? Что случилось? Я… Да, поняла. Спасибо. – Она заканчивает разговор и смотрит на телефон в руке, как на гранату. – Звонили из больницы. К ним привезли Джозефа.
Мы прятались под навесом сарая, где у Баруха Бейлера хранились дрова, и оттуда нам было все прекрасно видно: закованного в цепи Казимира на сбитом на скорую руку эшафоте и дикую ярость в глазах Дамиана, когда он кричал на юношу, да так, что брызгал слюной ему в лицо. Опьяненный властью, Дамиан обращался к жителям деревушки, собравшимся под ярко-голубым небом. Их капитан караула обнаружил не одного, а двух преступников. Значит, теперь они в безопасности? Могут продолжать жить своей обыденной жизнью?
Неужели только я одна понимала, что это невозможно?
Нет. Алекс это тоже понимал. Именно поэтому он попытался искупить грехи брата.
– Друзья мои! – произнес Дамиан, простирая руки. – Мы сломили чудовище! – Гул толпы поглотил его слова. – Мы сейчас похороним упыря так, как его надлежало предать земле в первый раз: лицом вниз на перекрестке дорог, с дубовым колом в сердце.
Находившийся рядом со мной Алекс занервничал. Я успокоила его мягким прикосновением к руке.
– Успокойся, – прошептала я. – Неужели ты не видишь, что тебя заманивают в западню?
– Мой брат сам не справится. Это не оправдывает того, что он сделал, но я не могу не попытаться…
Дамиан поманил стоявшего за спиной солдата.
– Сперва мы убедимся, что он навсегда останется мертвым. И есть единственный способ это сделать.
Солдат со страшной изогнутой косой шагнул вперед. Лезвие блестело, как драгоценный камень. Он занес косу над головой, и Казимир прищурился от яркого света, пытаясь разглядеть, что же над ним происходит.
– Три, – начал обратный отсчет Дамиан, – два. – Он повернулся, посмотрел прямо на кусты, в которых мы прятались, и я поняла, что он знает о нашем присутствии. – Один.
Лезвие просвистело по воздуху – крик железа! – и голова Казимира одним ударом была отсечена от тела.
Эшафот затопило кровью. Она хлынула через деревянный край и ручейками потекла на землю, под ноги собравшимся.
– Не-е-ет! – закричал Алекс.
Рванулся от меня, побежал к возвышению, и солдаты тут же набросились на него. Он больше не был человеком. Он кусался, рвал когтями, с невиданной силой отшвырнул от себя семерых. Толпа бросилась врассыпную. Когда Дамиан остался один, без своего «почетного» эскорта, Алекс шагнул вперед и зарычал.
Дамиан поднял меч. А потом отбросил его и побежал.
Алекс догнал Дамиана на полдороги к деревенской площади. Он схватил капитана и перевернул на спину, чтобы последним, что тот увидит, было чистое синее небо. И одним движением вырвал у него сердце.
Сейдж
В больницах пахнет смертью. Слишком чисто, слишком прохладно. Как только я вхожу – трех лет как не бывало, и я опять вижу, как у меня на глазах умирает мама.
Мы с Лео стоим в коридоре у больничной палаты. Врачи сообщили нам, что Джозефа привезли, промыли желудок. По всей видимости, какие-то лекарства оказали на его организм побочное действие, и курьер социальной службы, занимающийся доставкой горячих обедов инвалидам и престарелым на дом, обнаружил его на полу без сознания. Я тут же думаю: «А где сейчас Ева? Кто о ней позаботится?»
Лео в палату не пустили, но для меня сделали исключение. Джозеф указал, что я его ближайшая родственница, – довольно необычно родство с человеком, которого ты просишь тебя убить.
– Не люблю больницы, – говорю я.
– А кто их любит?
– Я не знаю, что делать, – шепчу я.
– Ты должна его разговорить, – отвечает Лео.
– Я должна убедить его выздоравливать, чтобы вы смогли выслать его из страны? Чтобы он умер в тюремной камере?
Лео задумывается над моими словами.
– Да, после того, как суд вынесет приговор.
Его прямота в очередной раз обескураживает меня. Я киваю, собираюсь с духом и вхожу в палату Джозефа.
Несмотря на то, что говорила бабушка, несмотря на фотографии, которые предъявлял Лео, Джозеф всего лишь старик, только оболочка того изверга, каким он когда-то был. Глядя на тощие руки и ноги, торчащие из-под бледно-голубого больничного халата, на взъерошенные седые волосы, трудно представить, что этот человек когда-то держал в страхе других.