Джозеф спит, закинув левую руку за голову. Отчетливо виден шрам, который он показывал мне раньше, на внутренней стороне предплечья: блестящее темное пятно размером с монету с неровными краями. Я оглядываюсь через плечо на стоящего в коридоре Лео. Он поднимает руку, давая мне знать, что все видит.
Мобильным телефоном я фотографирую шрам Джозефа, чтобы позже показать Лео.
В палату входит медсестра, и я поспешно прячу телефон в карман шортов.
– Вы та девушка, о которой он говорил? – спрашивает она. – Корица, верно?
– Сейдж, – весело поправляю я, гадая, видела ли она, как я фотографировала. – Тоже пряность, но из другой банки.
Медсестра подозрительно смотрит на меня.
– Знаете, вашему другу, мистеру Веберу, очень повезло, что его так быстро обнаружили.
«Это я должна была его найти!»
Эта мысль пронзает меня, словно удар кинжалом. Как верный друг я должна была быть рядом, когда была ему нужна. Но вместо этого я затеяла с ним ссору и поспешно выбежала из дома.
Проблема в том, что Джозеф Вебер – мой друг. А Райнер Хартманн – враг. И что мне прикажете делать теперь, если это оказался один и тот же человек?
– Что с ним произошло? – спрашиваю я.
– Съел заменитель соли, когда принимал альдактон – слабительное мягкого действия. От этого уровень калия в организме скакнул до заоблачных высот. А могло закончиться сердечным приступом.
Я сажусь на край кровати, беру Джозефа за руку. Вокруг запястья у него больничный браслет: «Джозеф Вебер, дата рождения: 20 апреля 1918 г. Группа крови: III (+)».
Если бы они только знали, что он не тот, за кого себя выдает.
Пальцы Джозефа слегка подергиваются, и я роняю его руку, словно обжегшись.
– Ты пришла, – хрипит он.
– Конечно, пришла.
– А Ева?
– Я заберу ее к себе. С ней все будет в порядке.
– Мистер Вебер, – вмешивается сестра, – как себя чувствуете? Болит где-нибудь?
Он качает головой.
– Не могли бы вы оставить нас на минутку? – прошу я.
Медсестра кивает.
– Через пять минут приду, померяю температуру и давление, – говорит она.
Мы оба ждем ее ухода.
– Вы нарочно это сделали, да? – шепчу я.
– Я не дурак. Провизор предупредил меня о побочных эффектах. Я решил сделать вид, что забыл об этом.
– Почему?
– Если вы не поможете мне умереть, я должен сделать это сам. Но я так и знал – все бесполезно! – Он жестом указывает на больничную палату. – Я же рассказывал вам раньше… Это мое наказание. Что бы я ни делал, всегда выживаю.
– Я никогда не говорила, что не стану вам помогать, – отвечаю я.
– Вы злитесь на меня за то, что я сказал правду.
– Да, – признаюсь я. – Злюсь. Все это тяжело было услышать.
– Вы выбежали из моего дома…
– Джозеф, вы жили с этим семьдесят лет. Вы должны дать мне больше, чем пять минут, чтобы переварить полученную информацию. – Я понижаю голос. – То, что вы делали… то, что, по вашим словам, вы совершили… вызывает у меня тошноту. Но если я сейчас… ну, вы понимаете… сделаю то, о чем вы просите… я совершу это в запале злости, ослепленная ненавистью. И ничем не буду отличаться от вас.
– Знал, что вы обидитесь, – признался Джозеф, – но я к вам не первой обратился.
Меня удивляет это признание. Значит, в нашем городе есть еще человек, который знает, что совершил Джозеф… И этот человек не выдал его полиции?
– К вашей маме, – продолжает Джозеф. – Ее я первую попросил.
У меня перехватывает дыхание.
– Вы знали мою маму?
– Познакомился несколько лет назад, когда преподавал в старших классах. Учитель религиоведения пригласил ее рассказать об иудаизме. На перемене я встретил ее в учительской. Мельком. Она сказала, что ее трудно назвать настоящей иудейкой. Но лучше такая, чем никакой.
Очень похоже на мою маму. Я даже припоминаю, как она собиралась выступать в школе у сестры. Держу пари, мои сестры сейчас многое бы отдали, чтобы почувствовать подобную близость с мамой. От таких мыслей в горле пересохло.
– Мы разговорились. Она, разумеется, обратила внимание на мой акцент, сказала, что ее свекровь была узницей концлагеря в Польше.
Я отмечаю, что он употребляет прошедшее время, когда говорит о бабушке. Я не поправляю. Не хочу, чтобы он вообще о ней что-нибудь знал.
– И что вы ей сказали?
– Что меня на время войны отослали учиться за границу. Я чувствовал, что наша встреча – не случайность. Она не только была еврейкой, но и, пусть через мужа, оказалась связанной с узниками лагерей. Еще никогда я так близко не подбирался к прощению.
Я представляю, какой будет реакция Лео: «Один еврей не может заменить другого…»
– Вы хотели попросить, чтобы она вас убила?
– Помогла мне умереть, – поправляет Джозеф. – Но потом я узнал, что она умерла. А после встретил вас. Сначала я не знал, что вы ее дочь, но, когда это обнаружилось, сразу догадался: мы встретились неспроста! Я понимал, что должен попросить вас сделать то, о чем так и не успел попросить вашу мать. – В его голубых глазах стоят слезы. – Я не могу умереть. Никогда не умру. Наверно, моя уверенность смешна. Но это правда.
Я ловлю себя на том, что думаю о бабушкиной истории, об упыре, который молил о том, чтобы его пощадили и освободили, и тогда ему не придется скитаться вечно.
– Вы совсем не похожи на вампира, Джозеф….
– Это не значит, что меня не проклинали. Посмотрите на меня. Я уже давно должен был умереть. Несколько раз. Я был заперт почти семьдесят лет, и все эти семьдесят лет искал ключи. Может быть, у вас они есть.
Лео сказал бы, что Джозеф преследует меня и мою семью.
Лео сказал бы, что даже сейчас Джозеф рассматривает евреев как единственный способ уйти из жизни. Не как живых людей, а как пешки.
Но если ты ищешь прощения, разве это автоматически не означает, что ты не можешь быть чудовищем?
Интересно, что мама думала о Джозефе Вебере?
Я тянусь к его руке. К руке, которая держала пистолет, которым он убил лучшую подругу бабушки и одному Богу известно, скольких еще.
– Я сделаю это, – обещаю я, хотя не уверена, лгу ли ради Лео или говорю чистую правду от себя.
Мы с Лео едем к Джозефу домой, но входить внутрь он отказывается.
– Без ордера на арест? Ни за что на свете!
По-моему, он преувеличивает. Я приехала всего лишь забрать собаку, а не искать порочащие документы. Запасные ключи Джозеф хранит под фигуркой каменной лягушки, которая украшает его порог. Когда я открываю дверь, Ева с неистовым лаем мчится мне навстречу.
– Все хорошо, – уверяю я маленькую таксу. – С ним все будет в порядке.
По крайней мере, сегодня.
Кто заберет собаку, если его выдадут Германии?
В кухне полный беспорядок. Тарелка перевернута и разбита, еды нет (похоже, полакомилась Ева); стул перевернут. На столе заменитель соли, который, должно быть, и ел Джозеф.
Я ставлю на место стул, убираю осколки тарелки, подметаю пол. Потом выбрасываю заменитель соли в мусор, мою стоящую в раковине посуду, вытираю стол. Роюсь в кладовке Джозефа в поисках еды для Евы. Там хранятся овсянка быстрого приготовления, «Райс-а-Рони» – смесь быстрого приготовления из вермишели, риса и приправ, горчица, макароны-спиральки. По меньшей мере три упаковки чипсов. Все кажется таким… обычным, хотя откуда мне знать, чем питается бывший нацист.
В поисках переноски или подстилки для собаки я оказываюсь на пороге спальни Джозефа. Постель аккуратно застелена белым одеялом, простыня в крошечных фиалках. В комнате два комода, на одном из них шкатулка с драгоценностями и женская щетка для волос. На одной прикроватной тумбочке будильник, телефон и игрушка для собаки. На другой – роман Элисы Хоффман[56], между страниц лежит закладка. Рядом с книгой баночка крема для рук с запахом розы.
Есть в этом что-то душераздирающее – неспособность Джозефа избавиться от вещей, которые напоминают ему о жене. Но этот человек, который любил свою жену, любит свою собаку, питается полуфабрикатами, не моргнув глазом, убивал других людей.
Я беру собачью игрушку – при этом Ева крутится у меня под ногами – и направляюсь к машине, где меня ждет Лео. Мы едем ко мне домой. Собаку я держу на коленях – она спокойно грызет обтрепанные штанины моих шорт.
– Он сказал, что был знаком с мамой, – говорю я Лео.
Лео бросает на меня взгляд.
– И что?
Я делюсь тем, что мне рассказал Джозеф.
– Как бы он поступил, если бы знал, что бабушка до сих пор жива?
Лео отвечает не сразу.
– А почему ты думаешь, что он этого не знает?
– На что ты намекаешь?
– Возможно, он играет с тобой. Он обманывал тебя раньше. Черт побери, он всему миру врал больше полувека! Может быть, он узнал, кто такая Минка, и прощупывает тебя, чтобы выяснить, помнит ли она о его прегрешениях. Возможно, после стольких лет он желает заставить молчать всех, кто может опознать в нем нациста.
– Не слишком правдоподобно, как думаешь?
– Как и план окончательного решения еврейского вопроса. Но смотри, куда он завел, – возражает Лео.
– Возможно, я бы тебе поверила, если бы Джозеф не просил меня его убить.
– Потому что он знает: ты на это не способна. Поэтому и водит тебя за нос, – продолжает Лео. – Тебе он может запудрить мозги, а твоей бабушке – нет. Она была там. Она никогда не встречала этого нового, исправившегося Джозефа Вебера. Она знает животное, чудовище. И если бы ему удалось через тебя добраться до нее, он мог бы ее убить. Или мог бы заставить тебя убедить бабушку, что он изменился, стал другим человеком, который заслуживает прощения. Как ни крути, а он в выигрыше.
Я пристально смотрю на Лео, его мнение обо мне больно ранит.
– Ты действительно веришь, что я могла бы так поступить?
Он сворачивает к моему дому, но там уже стоит машина. Из нее выбирается Адам с букетом лилий в руке.
– Людям нужно прощение по разным причинам, – прямо говорит Лео. – Мне кажется, ты, как никто, должна это понимать. И, по-моему, Джозеф Вебер тебя раскусил.