– Лео Штейн?
– Да, – через открытое окно отвечает Лео. – Секунду.
Он нажимает кнопку, окно опять поднимается, чтобы мы могли поговорить без свидетелей.
– Не забудь удостовериться, что нет посторонних шумов, – говорит Лео.
– Знаю.
– Поэтому, даже если ему захочется послушать «Си-эн-эн» и «Эн-пи-ар», сделай так, чтобы радио было выключено. Отключи мобильный. Не грызи кофейные зерна. Не делай ничего, что могло бы повлиять на качество передачи.
Я киваю.
– Помни, «почему» – не самый главный вопрос.
– Лео, я всего не запомню. Я же не профессионал…
Он секунду обдумывает мои слова.
– Тебе необходима лишь капелька вдохновения. Знаешь, как поступил бы Джон Эдгар Гувер?[57]
Я качаю головой.
– Кричал бы и царапал крышку своего гроба.
Ответ настолько неожиданный и такой грубый, что у меня вырывается смех.
– Поверить не могу, что ты шутишь, когда я схожу с ума от страха.
– Разве сейчас хорошая шутка помешает? – спрашивает Лео. Он наклоняется и запечатлевает на моих губах поцелуй. – Интуиция подсказала тебе смеяться. Слушайся своего сердца, Сейдж.
Когда врач дает нам рекомендации, что делать после выписки, я гадаю, думает ли Джозеф о том же, что и я: что мертвому, которым он надеется оказаться, не нужно беспокоиться о потреблении соли и обо всем остальном, что напечатано на листке. Девушка-волонтер, которая вывозит Джозефа на коляске в фойе, чтобы я могла подогнать машину, узнает его.
– Герр Вебер, верно? – спрашивает она. – Вы преподавали у моего старшего брата немецкий.
– Wie heißt er?[58]
Она робко улыбается.
– Я французский учила.
– Я спросил, как его зовут.
– Джексон, – отвечает девушка. – Джексон Орурк.
– Да, – восклицает Джозеф. – Отличный ученик!
Когда мы оказываемся в вестибюле, я забираю Джозефа и везу его в тень.
– Вы на самом деле вспомнили ее брата?
– Нет, – отвечает Джозеф. – Но ей об этом знать ни к чему.
Я продолжаю думать об этом разговоре, когда дохожу до машины Лео, стоящей на парковке, и подъезжаю под портик, чтобы Джозефу не пришлось слишком далеко идти. Умение Джозефа налаживать связи с каждым отдельным человеком сделало его выдающимся учителем, самоотверженным гражданином. Способным прятаться на виду у всех.
Оглядываясь назад, нельзя не признать, что это был великолепный план. Когда ты смотришь в глаза, жмешь руку, называешь свое имя, у человека нет оснований думать, что ты говоришь неправду.
– Новая машина? – говорит Джозеф, когда я помогаю ему сесть на пассажирское сиденье.
– Взяла напрокат. Моя в ремонте. Я разбила ее.
– Авария? Ты в порядке? – спрашивает он.
– Я в порядке. Сбила оленя.
– Сначала машина, и родственница скончалась… За минувшую неделю произошло столько неизвестного мне. – Он складывает руки на коленях. – Я соболезную вашей утрате.
– Спасибо, – напряженно отвечаю я.
Мне хочется сказать: «Умерла моя бабушка. Вы знали ее. Наверное, вы ее даже не помните. Сукин сын!»
Но я, крепко обхватив руль, не свожу взгляда с дороги.
– По-моему, нам нужно поговорить, – начинает Джозеф.
Я искоса смотрю на него.
– Давайте поговорим.
– О том, как и когда вы это сделаете.
По моей спине бежит пот, хотя кондиционер в машине включен на полную мощность. Не могу пока с ним об этом говорить. Лео с приемником недостаточно близко, чтобы записать разговор.
Поэтому я поступаю так, как он мне делать не велел.
Я поворачиваюсь к Джозефу.
– Вы сказали, что знали мою маму.
– Да, не стоило делать из этого тайну.
– Я бы сказала, что эта маленькая невинная ложь – самая меньшая из ваших проблем, Джозеф. – Я притормаживаю на желтый свет. – Вы же знали, что моя бабушка была узницей концлагеря.
– Да, – отвечает он.
– Вы ее искали?
Он смотрит в окно.
– Я никого из них не знал по имени.
Я еще долго стою на светофоре, даже когда включается зеленый, пока мне не начинают сигналить машины, и думаю о том, что на мой вопрос он так и не ответил.
Когда мы подъезжаем к дому Джозефа, фургон с коврами стоит в условленном месте, на противоположной стороне улицы. Лео я не вижу, он где-то в кузове, сидит с приемником и ждет.
Я помогаю Джозефу подняться на ступени крыльца – он опирается на мою руку, когда не может взобраться самостоятельно. Я уверена, что Лео наблюдает за мной. Несмотря на утреннюю историю о супергерое, я знаю, что он готов в случае необходимости прийти мне на помощь – он не заблуждается насчет того, что от божьего одуванчика, который едва в состоянии передвигаться, может исходить угроза. Лео рассказывал мне, что однажды восьмидесятипятилетний старик вышел из дома и начал стрелять – повезло, что у него была катаракта и он стрелял не целясь. «У нас на работе есть поговорка, – добавил Лео. – Если ты убил шесть миллионов, плюс-минус один не имеет значения».
Как только в замке поворачивается ключ, Ева бросается навстречу хозяину. Я поднимаю крошечную собачку и сажаю Джозефу на руки, чтобы она облизала ему лицо. Он широко улыбается.
– О, mein Schatz, как я по тебе скучал!
Глядя на их воссоединение, я понимаю, что для него это идеальные отношения. Чтобы его любили без всяких условий. Чтобы это существо понятия не имело о том, каким он раньше был чудовищем. Чтобы кто-то мог слушать его слезливые признания и не предать его доверия.
– Проходите, – приглашает Джозеф. – Я сделаю нам чай.
Я следую за ним в кухню. Он видит на столе свежие фрукты, открывает холодильник, находит там молоко, сок, яйца и хлеб.
– Вы не должны были этого делать, – говорит Джозеф.
– Знаю. Но мне хотелось.
– Нет, я имел в виду: не стоило утруждаться.
Как будто убивать его мне хочется!
«Была не была!» – думаю я.
– Джозеф! – Я выдвигаю стул, жестом приглашаю его присесть. – Нам нужно поговорить.
– Надеюсь, вы хорошо подумали?
Я сажусь напротив него.
– Разве я могла не думать?
Слышу, как на улице стрекочет газонокосилка. Окна в кухне открыты.
Черт!
Я преувеличенно громко чихаю. Встаю, обхожу стол, начинаю закрывать окна.
– Надеюсь, вы не против? Пыльца меня убивает.
Джозеф хмурится, но он слишком воспитан, чтобы жаловаться.
– Я боюсь того, что будет потом, – признаюсь я.
– Никто не увидит ничего подозрительного в смерти девяностопятилетнего старика, – смеется Джозеф. – А из родных у меня никого не осталось, вопросы задавать некому.
– Я сейчас не о юридических аспектах, а о моральных. – Я ловлю себя на том, что начинаю волноваться, и приказываю себе прекратить, думая о том, что Лео сейчас слышит, как шуршит мое платье. – Я чувствую себя дурочкой, задавая подобные вопросы, но вы единственный, кто может меня понять, ведь вы были там. – Я поднимаю голову. – Когда убиваешь человека… как потом с этим живешь?
– Я сам просил помочь мне умереть. А это разные вещи.
– Разве?
Он тяжело вздыхает.
– Может, и нет, – признает он. – Вы будете думать об этом каждый день. И надеюсь, будете считать это актом сострадания.
– Вы так к этому относились? – спрашиваю я – самое обычное течение разговора! – и замираю в ожидании ответа.
– Иногда, – говорит Джозеф, – они были такими слабыми. Многие из них. Они хотели освободиться, как я сейчас.
– Наверное, вы именно это внушали себе перед сном. – Я подаюсь вперед и ставлю локти на кухонный стол. – Если хотите, чтобы я вас простила, вы обязаны рассказать мне обо всем, что делали с ними.
Он качает головой, на глаза у него наворачиваются слезы.
– Я уже все рассказал. Вы знаете, кто я и чем занимался.
– Джозеф, какое самое ужасное преступление вы совершили?
Я задаю вопрос, и меня тут же осеняет – мы играем с огнем. То, что убийство Дары было зафиксировано в документах, вовсе не означает, что оно стало самым отвратительным преступлением, совершенным Райнером Хартманном против узниц. Это означает только одно – на этом преступлении он попался.
– В лагере были две девушки, – начинает он. – Одна из них работала у… моего брата, в его кабинете. Там стоял сейф с деньгами, которые находили в вещах заключенных. – Он потирает виски. – Понимаете, все так делали. Отбирали вещи. Драгоценности и деньги, даже партии бриллиантов. Некоторые офицеры, работавшие в концлагерях, стали очень богатыми. Я слушал новости и понимал, что жить рейху осталось недолго – пока американцы не ввяжутся в войну. Поэтому я все рассчитал заранее. Хотел взять как можно больше денег и обратить их в золото, пока они не превратились в бесполезные бумажки. – Джозеф пожимает плечами, смотрит на меня. – Узнать код сейфа оказалось парой пустяков, я же был лагерфюрером. Я подчинялся только коменданту, и когда от меня чего-то требовали, то не стоял вопрос, смогу ли я, а только насколько быстро смогу. Поэтому однажды я, узнав, что брата в кабинете не будет, открыл сейф, чтобы забрать все, что смогу вынести. Меня увидела девушка, секретарша брата. Она привела с собой подругу, которая работала на улице… Привела ее в кабинет, пока брата не было. Наверное, чтобы погреться, – продолжает он. – Я не мог допустить, чтобы девчонка рассказала брату то, что видела, поэтому застрелил ее.
Я понимаю, что сижу затаив дыхание.
– Вы убили секретаршу?
– Хотел убить. Но меня ранило на фронте в правую руку, и я уже не так виртуозно обращался с пистолетом, как раньше. Девушки испугались, хотели бежать, бросились друг к другу… Поэтому пуля попала в ее подругу.
– Вы убили ее?
– Да, – кивает он. – Я бы и вторую застрелил, но тут пришел мой брат. Когда он увидел меня в своем кабинете с пистолетом в одной руке и деньгами в другой, что мне оставалось делать? Я сказал, что застал этих девушек за кражей денег из его сейфа. За кражей у рейха.
Джозеф прикрывает глаза рукой. Сглатывает, как будто слова перекрывают, сжимают его горло.