Лэйнг ответил, что он готов встретиться со мной в такой-то день в 11.00 утра у него дома в Хэмпстеде. Итак, в один прекрасный теплый и солнечный день – чем Лондон не очень жалует – я звонил в дверь Р.-Д. Лэйнга. Я несколько нервничал по поводу предстоящей встречи. Я был наслышан о репутации Лэйнга как эксцентричного, трудно предсказуемого человека, с которым весьма непросто общаться. Но у меня уже был за плечами опыт в общении с самыми различными чудаками. К тому же я был крайне заинтересован услышать мнение Лэйнга по ряду вопросов. Я четко знал, о чем я хотел спросить его, и я доверял своей способности вовлекать людей в живую дискуссию. Так что, хотя я несколько нервничал, я был при этом достаточно уверен в себе.
Лэйнг открыл дверь и стал всматриваться в меня прищуренными любопытными глазами. Голова его склонилась вперед и немного вбок, плечи сильно ссутулились. Вокруг шеи был обмотан шарф, и Лэйнг выглядел худым и хрупким. Узнав, кто я такой, он провел меня внутрь, лукаво улыбаясь, и несколько неестественно поклонился мне. При этом он казался каким-то робким и приветливым. Он обаял меня с самого первого момента нашей встречи. Он справился у меня, завтракал ли я. Узнав, что я уже позавтракал, он спросил, не возражаю ли я против того, чтобы мы прошлись в ресторан с удивительным садом, неподалеку от дома, где онпозавтракает, а я составлю ему компанию с чашкой кофе или бокалом вина.
Пока мы шли в ресторан, я выразил Лэйнгу свою благодарность за то, что он нашел возможность встретиться со мной, и я спросил его, не было ли у него времени ознакомиться с моей книгой или прочитать статью, которую я отправил ему. Он ответил, что он бегло просмотрел только статью. Я напомнил ему, что моя книга посвящена исследованию параллелей между концепциями современной физики и основными идеями восточных мистических учений, и спросил, не задумывался ли он сам о существовании такого рода параллелей. Мне было известно, что Лэйнг провел определенное время в Индии, но я ничего не знал об уровне его осведомленности в области квантовой физики.
«Меня эти параллели совсем не удивляют, – начал он с оттенками раздражения. – Если вдуматься в то, что Гейзенберг говорит о роли наблюдателя…» С этими словами он отправился в пространное рассуждение о новой физике, весьма точно резюмируя ее основные идеи. Как я узнал позднее, это был один из самых характерных для него длинных монологов. Его оценка философии квантовой физики и теории относительности была очень близка моей интерпретации, изложенной в «Дао физики», из которой параллели с восточной мистикой вытекали очень естественно и почти очевидно. Лэйнг обладал уникальной способностью схватывать самое существенное в области, в общем весьма далекой от него, виртуозно владея умением четко формулировать проблемы.
Когда мы пришли в ресторан, Лэйнг заказал себе омлет и спросил, не откажусь ли я от бокала вина. Я кивнул в знак согласия, и он заказал бутылку красного вина, которое являлось достопримечательностью этого ресторана. Сидя в красивом саду прекрасным солнечным утром, мы увлеклись нашим разговором и проговорили более двух часов на самые различные темы. Для меня этот диалог оказался чрезвычайно интересным не только на интеллектуальном уровне. Меня захватывал сам процесс общения с Лэйнгом, его удивительно выразительная манера говорить. Он всегда высказывает свои суждения со страстью. Когда он говорит, его лицо и все его тело выражают самый широкий диапазон эмоций: отвращение, презрение, насмешливый сарказм, нежность, серьезность, эстетическое наслаждение и многое другое. Его речь, вероятно, лучше всего сравнить с музыкальным произведением. Мелодика его голоса нередко просто завораживает слушателя. В ней всегда присутствует отчетливый ритм. Длинные предложения, которые он обычно выстраивает, словно вариации на некую музыкальную тему с меняющимися оттенками и акцентами. Лэйнг любит использовать язык для того, чтобы скорее выражать вещи, чем описывать их, свободно смешивая в своей речи разговорный язык с изысканными цитатами из художественной литературы, философских или религиозных текстов. Его потрясающая эрудиция отражает глубину и широту его образования. Он получил основательную подготовку в изучении классических языков – древнегреческого и латинского. В дополнение к многолетнему обучению в качестве психиатра и психотерапевта он очень серьезно изучал философию и теологию. Он – виртуозный пианист, поэт. Длительное время он занимался изучением восточных и западных мистических учений. Его мировосприятие оттачивалось под влиянием опыта практики йоги и буддийской медитации. В нашей первой беседе передо мной постепенно стало раскрываться это удивительное интеллектуальное и эмоциональное богатство Лэйнга, который надолго стал совершенно магически привлекать меня к себе. На протяжении всей нашей встречи Лэйнг был очень приветлив со мной. Несмотря на то что он часто говорил на высоком эмоциональном накале, его агрессивность и сарказм ни разу не оборачивались на меня. Ко мне он все время оставался мягким и дружелюбным.
В начале нашего разговора Лэйнг стал рассказывать об Индии, развивая некоторые из мыслей, которые он уже высказывал по дороге в ресторан. К тому времени я еще ни разу не был в Индии. Лэйнг поделился, насколько отвратительно для него было видеть множество самозваных, фальшивых гуру, эксплуатировавших романтические устремления наивных пилигримов с Запада. Говоря с нескрываемым презрением об этих псевдогуру, он ничего не сказал мне о том, что во время того же визита в Индию ему удалось встретить подлинных духовных учителей, которые оказали на него глубокое влияние. Только несколько лет спустя я узнал, насколько серьезную роль в его жизни сыграли духовные учения Индии, в особенности буддизм. В связи с этой темой мы заговорили о Юнге. И здесь Лэйнг оказался весьма критически настроенным. Он сказал, что он чувствовал некий покровительственный тон в предисловиях, написанных Юнгом к ряду книг по восточной мистике Юнг, как ему казалось, слишком проецировал свое собственное мировоззрение психиатра – мировоззрение швейцарского психиатра – на духовные учения Востока. Хотя Лэйнг относился с величайшим уважением к Юнгу как к психотерапевту, такой подход он считал абсолютно некорректным.
Я рассказал Лэйнгу о замысле своей новой книги. Излагая ее главную тему, я начал с того, что выразил следующее мнение. Представления о научности как в естественных науках, так и в гуманитарных и общественных были сформулированы по образцу ньютоно-картезианской физики. Сегодня многие ученые начинают отчетливо осознавать недостатки механистического, ньютоно-картезианского взгляда на мир и необходимость радикальным образом пересмотреть философские основания своих дисциплин для того, чтобы принять участие в современной культурной трансформации нашей эпохи. В частности, я упомянул о параллелях между ньютоно-картезианской физикой и психоанализом, которые мы обсуждали с Грофом.
Лэйнг согласился с моим главным тезисом. Он подтвердил также и представление о ньютоно-картезианских основаниях психоанализа. Что касается критики механицизма фрейдовского мышления, то она становится, по его мнению, еще более актуальной, когда мы обращаемся к области межличностных отношений. «У Фрейда совершенно отсутствовали какие-либо теоретические конструкции, применимые к системам, которые состояли более чем из одной личности», – пояснил Лэйнг. – Он разработал представления о «психическом аппарате», «психических структурах», «внутренних объектах», «психических силах», но понятия не имел о том, как два таких психических аппарата, каждый со своей контелляцией внутренних объектов, могут вступить во взаимодействие друг с другом. Для Фрейда они взаимодействовали просто механически, как два бильярдных шара. У него совсем не было языка для того, чтобы описать, например, общие переживания двух людей
Лэйнг перешел затем к более широкой критике психиатрии. С особой силой он выразил свое убеждение в неправомочности принуждения пациентов к приему психотропных препаратов. «Какое мы имеем право вторгаться в мир другого человека, даже если там воцарилась путаница!» – восклицал он. Он говорил о необходимости выработать более тонкий психофармакологический подход. Он считал допустимым снять медикаментозными средствами у пациента, например, острую тревогу. Но далее необходимо следовать своего рода «гомеопатическому подходу» к психической болезни, вступая в «танец с телом» и лишь чуть-чуть подталкивая мозг». Он сообщил мне, что слово «терапевт» происходит от греческого «therapeutes», что означает «человек, который сопровождает, обслуживает, заботиться, ухаживает». Таким образом, терапевт, согласно Лэйнгу, это специалист по сопровождению.
Наша беседа продолжилась, и я приходил все в больший восторг по поводу того, что я слышал от Лэйнга. Практически все, что он говорил, подтверждало мой основной тезис и удивительным образом соответствовало моему подходу. В то же время я понял, что наши столь резкие различия характеров едва ли позволят нам эффективно работать вместе. Кроме того, я уже совершил свой выбор: я попрошу Грофа стать моим консультантом по психологии. Я спросил Лэйнга, что он думает о работе Грофа. Он отозвался о Грофе самым лестным образом. Он очень высоко оценивает исследования Грофа в области ЛСД-терапии, и в особенности его идеи о влиянии перинатальных переживаний на формирование личности. Причем Лэйнг сообщил, что он сам серьезно интересовался этой проблематикой. Позже в нашем разговоре, когда я упомянул о своей идее собрать группу консультантов, Лэйнг сказал прямо: «Если у вас будет Гроф, вам трудно будет сделать лучший выбор».
Воодушевившись доброжелательными замечаниями и предложениями Лэйнга и принципиальным сходством наших идейных позиций, я наконец задал ему вопросы, которые меня больше всего интересовали: «В чем суть психотерапии?», «Каким образом осуществляется ее действие?». Я признался, что, разговаривая с психотерапевтами, я часто задавал им эти вопросы. Я вспоминал, в частности, беседу в Чикаго с юнгианскими аналитиками Вернером Энгелом и Джун Сингер, из которой я вынес смутное представление о том, что необходимым условием для возникновения целительного процесса является наличие некоторого «резонанса» между терапевтом и пациентом. Я был удивлен и рад услышать, что Лэйнг тоже считал, что нечто в этом роде и составляет суть психотерапии. «В сущности, – сказал он, – психотерапия – это аутентичная встреча двух людей». Чтобы пояснить смысл этого красивого определения, он привел один случай из своей психотерапевтической практики. На прием к Лэйнгу пришел мужчина, который стал рассказывать о своих проблемах, связанных с его работой и семенной ситуацией. Это была совершенно заурядная история: женат, двое детей, служба в какой-то конторе. В его жизни не было ничего сколько-нибудь необычного или примечательного – какой-либо драмы или сложного сплетения жизненных обстоятельств. «Я выслушал его, – продолжал Лэйнг, – задал несколько вопросов, и в конце нашей встречи он вдруг расплакался и сказал: «Сегодня впервые в жизни я почувствовал себя человеком».