вица или задумчивой маленькой сирены вроде тебя. И нет трех тысяч лет истории, философии, литературы, проповедования, прелюбодеяний или потрясающего юмора, черт побери!
— Не переживай, — добавил он, обращаясь к Ларсу, — то же самое говорят везде в Европе.
И вот что он сказал дальше, для своего же блага опустив кружку на стол: Посмотри на кладбища в Северной Франции. Посмотри, Европа. И ты увидишь могилы евреев, которые высадились на твоих берегах. Тут рядом. Тут, в гнетущем молчании Европы, растратившей музыку еврейских идей. Там, где мы были вашими жертвами. Посмотри внимательно, потому что мы пришли из Америки, пятьсот тысяч сынов Давида, сражавшихся под флагом «Старой славы» против апокалипсиса западной цивилизации.
Крепко усвой этот урок, Европа: пока вы убивали нас, мы вас спасали.
Но не Шелдон. Он не был на той войне. Он был слишком молод.
— Я хочу сказать, — поясняет Рея для Сигрид, — что это замечательный старик, у которого к концу долгой и трудной жизни поехала крыша, и он сбежал.
Сигрид кивает. Ларс и Петтер хранят молчание. Сигрид снова смотрит в свои заметки и говорит:
— Я бы хотела вернуться к его деменции.
— Да, давайте.
Сигрид замечает, как изменилось выражение лица Ларса, но не понимает, что это значит.
— Недавно умерла моя бабушка, — объясняет Рея. — С тех пор Шелдон как-то потерялся. Они были необычайно близки. Перед смертью она сказала мне, что он страдает деменцией, и посоветовала присматривать за ним и следить за его поведением.
— Это произошло в Нью-Йорке.
— Да. Я изучила симптомы на сайте Американских институтов здравоохранения.
В этот момент, впервые за все время, Ларс фыркает.
— Что такое? — спрашивает Рея.
— Ты должна признать, что твой дед опроверг все симптомы.
Ларс намекает на разговор, который произошел три недели назад рядом со станцией «Вестбанен» около Акер-Брюгге на променаде в бухте Осло. Весь район перестраивали. Туристическое справочное бюро убрали из здания старой железнодорожной станции и на его месте теперь был Музей Нобелевской премии мира. Они сидели «У Паскаля», где подают роскошные пирожные и до нелепости дорогое мороженое в жалких пластиковых стаканчиках. На причале около крепости Акерсхус бросил якорь огромный океанский лайнер, и от него двигалась толпа голодных великанов с фотоаппаратами.
При виде проголодавшихся туристов Шелдон придвинул поближе двенадцатидолларовый стаканчик с мороженым.
— Дед, я только хочу сказать, что существует пять симптомов, которые нам следует иметь в виду, — она читала по бумажке и старалась говорить самым участливым тоном, на который была способна. — Во-первых, человек иногда задает одни и те же вопросы по нескольку раз. Во-вторых, он не может найти дорогу в знакомых местах. В-третьих, не способен следовать инструкциям. В-четвертых, он может путать время, людей и места. В-пятых, порой он пренебрегает личной безопасностью, гигиеной и питанием.
Было субботнее утро, весна уступала место длинным дням роскошного норвежского лета.
Шелдон кивал, слушая ее. Потом поводил двумя пальцами по стенкам пивного бокала, собирая выступившую влагу. Прикрыл глаза и провел мокрыми пальцами по векам.
— Ты когда-нибудь так делала? Очень приятно!
— Дед!
— Что?
— Почему ты всегда заказываешь пиво, если ты его не пьешь?
— Мне цвет нравится, — ответил он, не открывая глаз.
— Что ты думаешь о том, что я сейчас сказала?
— Ну да.
— Ты помнишь вопрос?
Это его спровоцировало. Шелдон повернулся к внимательно слушавшему их разговор Ларсу:
— Смотри. Номер один. Вынуждая людей повторить вопрос, заставляешь их задуматься, что они хотят узнать. Если ты не готов повторить свой вопрос трижды, тогда тебе не очень-то нужен ответ на него. Номер два: вы привезли меня в Норвегию. Здесь все мне незнакомо. То есть я не могу заблудиться в знакомом месте. Я могу заблудиться тут везде. Номер три: я не понимаю по-норвежски, так что я не могу следовать инструкциям. Если бы я понимал… вот тогда это была бы деменция. Номер четыре: я не знаю ни одного обладающего самосознанием человека, который, после минутного размышления, не признал бы, что иногда путает время, людей и места. На самом деле, что еще, кроме времени, людей и мест, можно путать? А что касается последнего пункта, я скажу следующее. Я не имею понятия, что значит пренебрегать собственной безопасностью. Как это можно измерить? При каких обстоятельствах? Кто это определяет? Я плыл на рассвете в Желтом море под градом трассирующих пуль, с поднятой головой. Пренебрегал ли я своей безопасностью? Я женился на женщине и прожил с ней всю ее жизнь. Это безопасно? Теперь про личную гигиену. Я чищу зубы и принимаю душ каждый день. А питание? Мне восемьдесят два, и я до сих пор жив. Ну как, Ларс?
— Лучше не скажешь, Шелдон.
Рея помнит этот эпизод. Но сейчас, в присутствии Сигрид, она отвечает Ларсу:
— Он излагал ясно. У него есть талант излагать логично. Он просто работал на публику.
— На меня это подействовало, — пожимает плечами Ларс.
— Хорошо, может, у него и нет деменции как таковой. Но он странный. Ну правда, странный. Он все больше общается с умершими.
При этих словах она как будто смутилась. Что бы ни происходило в усталом мозгу деда, это все очень сложно. Оно появляется и исчезает. Но она знает, что с Шелдоном не все в порядке. Что смерть Мейбл основательно подкосила его. Он потерял точку опоры. Больше ей нечего добавить.
Сигрид слушает, а потом обращается к Ларсу по-английски:
— То есть вы не считаете, что это слабоумие?
Ларс стучит пальцем по столу. Он не хочет противоречить Рее. Не при посторонних. Не в том, что касается ее родных. Но в нем говорит чувство долга и справедливости. Перед тем как ответить, он прикидывает, как сделать так, чтобы Рея сама признала его правоту.
— Рея сообщила ему кое-что сегодня утром. Это не могло не повлиять на него.
Сигрид поворачивается к Рее и ждет.
— Прошлой ночью у меня был выкидыш. Но меня отпустили домой из больницы. Это был первый триместр. Утром я рассказала об этом деду.
Тут вмешивается Петтер:
— Сожалею, — говорит он.
Рея кивает. Она не хочет становиться центром внимания.
— Не то чтобы мы не были к этому готовы. Но Шелдон точно не был готов, — замечает Ларс.
Рея молчит, поэтому он продолжает:
— Я не думаю, что это деменция. Шелдон пережил всех, кого он знал, включая сына и жену. Мне кажется, что он переехал в Норвегию из-за нашего будущего ребенка. Ради возможности увидеть, что жизнь продолжается. Но ребенка мы потеряли.
— А чем вы объясняете его поведение? — спрашивает Сигрид Ларса.
— Полагаю, чувством вины. Его мучает чувство вины от того, что он их всех пережил. Прежде всего своего сына Саула — отца Реи. Возможно, также старших товарищей, погибших во Вторую мировую. Своего двоюродного брата Эйба. Жертв Холокоста. Сослуживцев по Корее. Жену. Этого ребенка. Я думаю, он не в состоянии пережить еще больше. Теперь что касается корейцев. Я знаю, что есть сомнения по поводу его участия в боевых действиях, но я уверен, что он в них участвовал, потому что корейцы мерещатся ему за деревьями. Не думаю, что это корейцы вообще. Речь идет о людях, которых он убил, и он сожалеет об этом. Даже при том, что это произошло на войне.
Рея с ним не согласна:
— Мой дед не испытывает чувства вины из-за того, что пережил Холокост. Поверьте мне. Если он о чем и сожалеет, так это о том, что не прибавил себе годов и не попал на войну бить нацистов.
— Но ему было всего четырнадцать, когда Америка вступила в войну. Он был ребенком.
— Ты что, не знаешь его?
Сигрид продолжает писать в блокноте, добавляя заметки к своим соображениям по поводу Ларса и Реи и времени исчезновения Шелдона.
Осталась последняя деталь.
— Как вы объясните вот это? — спрашивает Сигрид, вручая Рее записку, найденную на месте преступления.
— Это написал мой дед.
— И о чем, по-вашему, в ней говорится?
— Ну, — замечает Рея, — важно не столько то, о чем в ней говорится, сколько что это означает.
— Да. Хорошо.
— Вот почему мы с Ларсом расходимся во мнении по поводу диагноза Шелдона.
Сигрид забирает записку и читает ее вслух, как может, не зная, как ее правильно прочесть:
Прикидываю, что пора линять с Территории, так как они собираются принять меня и сивилизовать, не могу этого позволить. Это уже было.
Речные крысы 59-й параллели
— Что это значит? — спрашивает Сигрид.
— Я не знаю, — отвечает Рея.
Глава 4
Шелдон не видел, как его сын погиб во Вьетнаме. Но он снова и снова представлял себе это. Много ночей подряд он видел во сне, как все происходило. Мейбл будила его:
— Тебе что-то снится, — говорила она.
— Нет, на сон это не похоже.
— Тогда кошмары. Это кошмары.
— Да нет, не совсем. Как будто я там нахожусь. В лодке вместе с ним. Патрулирую Меконг. Ночью поднимаюсь вверх по притоку. Я ощущаю вкус кофе. Ноги зудят.
Мейбл исполнилось сорок пять. Она имела привычку спать обнаженной, если не считать обручального кольца и маленького бриллиантового кулона на тонкой цепочке из белого золота. Кулон она сделала из кольца, которое Шелдон подарил ей, когда они обручились в 1951 году, и она никогда его не снимала.
Мейбл без труда просыпалась среди ночи. Его приступы страха не беспокоили ее. Двадцать три года назад, когда Саула мучили колики, он не давал ей заснуть по ночам. С тех пор она привыкла спать мало. После смерти Саула это больше не имело значения.
Сон начал сниться Шелдону летом 1975 года. Саула уже похоронили. Мейбл лежала на белой простыне. Она была миниатюрной, с шикарной фигурой, и любила со сна потянуться, вытянув ноги, выгибая спину и напрягая пальцы рук, пока все тело не начинало покалывать. Она сохраняла это положение какое-то время и расслаблялась, когда мышцы начинало сводить…